Смотрю на номер каюты, номер какой-то странный, причудливый, с дробями, квадратными корнями, уравнениями, которым человечество до сих пор не нашло решения. Решаю – сам не знаю, как у меня это получается, - иду в каюту корабля, который еще не построили, двери нет, она появится только через двести лет, кровать истлела и рассыпалась в прах в каком-то году до нашей эры, туалетный столик вообще не появился в нашей реальности, потому что из-за каких-то заморочек не появилась фабрика, на которой эти столики делают. Оглядываю нехитрый интерьер, хочу переодеться во что-нибудь уютное, домашнее, тут же спохватываюсь, сейчас, наверное, на какой-нибудь ужин идти, в чем у них тут на ужин ходят, в смокинге в каком-нибудь, не меньше...
Выхожу в обеденный зал, понимаю, что ошибся, крепко ошибся с этим окаянным смокингом, так ошибся, что дальше некуда, вокруг меня все в напудренных париках и камзолах, как во времена я не знаю кого, а я в смокинге, как во времена тоже не знаю, кого. Стараюсь держаться как можно непринужденнее, как будто это вообще возможно, когда все в тонких панталонах, в туфлях, в париках, я один как дурак в брюках и в смокинге, будто выпал не из того времени...
Голос по радио из-под потолка, уважаемые пассажиры, напоминаем вам, что наш кораблёт «Геката» совершит перелет из ниоткуда в никуда и разобьется на посадке: выживших после катастрофы не останется. Напоминаем так же, что никто из пассажиров не является тем, за кого себя выдает, так что впереди у вас могут быть весьма неожиданные встречи, которые могут закончиться чьей-нибудь смертью...
Меня передергивает, ослышался я, что ли, что за черт вообще происходит, что значит – разобьется, что значит – не останется выживших, почему все как будто не слышат, да нет, слышат, понимают, и как ни в чем не бывало берут с подноса засахаренные сны, жареные звезды, запеченные воспоминания. Я не понимаю, как так, я иду к ним – медленно, как по воздуху, одергиваю одного, другого, третьего, эй, вы слышали, слышали, мы же разобьемся, разобьемся, вам что, все равно, что вы тут стоите, болтаете, как будто ничего не случится, как будто так все и должно быть, чтобы...
(продолжение следует)
Кто-то показывает на меня, кто-то кричит, я не могу понять, что именно, только догадываюсь – хватайте его, хватайте, это он, он, кто скручивает руки у меня за спиной, чер-р-рт, пусти-пусти-пусти, как бы не так, волокут куда-то в никуда, кораблёт распахивает свою глотку, заглатывает меня с потрохами...
- ...ну а как вы хотели, сами виноваты, так же вас в два счета узнают, хоть бы замаскировались, что ли!
- Как... замаскировался?
- Ну, внешность бы поменяли, или еще как...
Я хочу спросить, как я должен поменять внешность, не спрашиваю – уже чувствую, посмотрят на меня, как на идиота, как можно не уметь такие вещи, менять черты лица, рост, цвет глаз...
Спохватываюсь.
Говорю то, что нужно было сказать уже давно, с самого начала, ну, конечно же...
- Наш кораблёт... должен разбиться!
Хочу добавить – по радио передавали, почему-то не добавляю, чувствую, что на меня посмотрят, как на психа. На меня и правда смотрят как на психа, но совсем по-другому, как бы говорят всем своим видом, ну да, ну должен разбиться, ну что теперь, эка невидаль, можно подумать, кто-то этого не знает...
- ...международным судом вы приговариваетесь к смертной казни...
Не выдерживаю:
- А вы хоть скажите... в чем меня обвиняют?
На меня снова смотрят, как на психа, такие вещи нельзя не знать, просто нельзя не знать, ну или вообще – если обвиняют, значит, есть за что, что непонятно-то...