Обратно к Лизавете мы приплелись, чуть живые. Маргоша с тоской посмотрела на лестницу и со вздохом поставила ногу на первую ступеньку. Оно и понятно - пятый питерский этаж это, как минимум, седьмой общечеловеческий, а то и восьмой.
- И так– каждый день? – с некоторым ужасом спросило провинциальное дитя, всю жизнь прожившее на втором. – А на Невском у тебя что?
- На Невском – те же Фаберже, – рассмеялся я. – Каморка под самой крышей.
И подхватил ее на руки. Бедный, замученный экскурсиями ребенок, даже не возражал. Только обнял меня за шею. И мы медленно начали подниматься…

Лизавета открыла нам дверь с совершенно квадратными глазами:
- Ты, что – так и волок эту святую дароносицу все пять этажей? С твоим-то здоровьем?
- А что не так со здоровьем? – испуганно спросила Маргоша, выбираясь из моих объятий.
- Нормально все! Елизавета Петровна шутит – намекая на то, что с головой у меня не все в порядке.
- Почему?
- Потому  что в нашем веке никто никого на руках уже не носит.
- И напрасно, – вздохнула девочка. – Мне понравилось.

И все рассмеялись.

- Так, дорогие мои сумасшедшие, давайте обедать. А то завтра до Невского не доползете. Симон, тащи с плиты кастрюлю. Бобренок, доставай тарелки. И – натягивайтесь, натягивайтесь!

Мы дружно «натянулись». Потом повторили. Потом замерли за столом в состоянии полного блаженства.
- Раньше я думала, что умею готовить – тихо сказала Маргоша. – Но такого борща мне в жизни не сварить…
- Да ладно, не велика премудрость! Научу тебя – это ж не стихи писать!
При слове «стихи» девочка озабоченно нахмурилась и потянулась к своему рюкзаку.
- А можно я тут одна посижу? Минут пятнадцать?
- Конечно! Мы пока посуду помоем. Симон, волоки все обратно!

Я прихватил со стола изрядно опустевшую кастрюлю и выдвинулся на кухню.
Лизавета притащила тарелки, закрыла за собой дверь и замахнулась на меня тряпкой.
- И что ты делаешь, гусар паршивый? Обязательно надо было выпендриться? Пожалел бы девочку!
- Она устала, – вздохнул я. – И я пожалел.
- Ты мозги ей пудришь! И понравиться хочешь! А что обещал?
- Да ничего я не пудрю! Просто не бросил человека в трудной жизненной ситуации. Я бы и тебя донес, если что… То есть вас. Блин! Я теперь все время боюсь сказать «ты» при Маргоше! Явно мы с брудершафтом поспешили…
- Это не самое страшное. Лучше обещай, что ничего подобного ты больше делать не будешь. Это опасно для сердца – причем во всех смыслах!
- Мы не знали друг друга до этого лета, мы болтались по свету, земле и воде, –
внезапно замурлыкало радио. От неожиданности я даже выронил тарелку, и она с грохотом разбилась на несколько кусков.
- Что это вы тут посуду бьете? – спросила Маргоша, появляясь на кухне с блокнотом в руках.
- Да так – руки у кого-то не оттуда растут! Теперь стану кормить его как кота - из железной миски. Как это он еще кастрюлю не грохнул?
- Кастрюля, Елизавета Петровна, это святое. А на миску я согласен. И вообще – не царское это дело посуду мыть! Вот ежели вам чего подвинуть или прибить….
- Прибить я и сама могу неплохо. Причем всех и за все. А насчет «подвинуть» я подумаю. А сейчас пошли Бобренка слушать. Нас ведь девочка для этого позвать хотела?
Мы вернулись в комнату и чинно сели на диван, как настоящие зрители. Маргоша смущенно покачала головой и потянулась к гитаре.
- Я тут сочинила кое-что... Конечно, писать о Петербурге после великих поэтов... Короче, сложно это. Но вот после нашей с Симоном прогулки такое написалось...

И она запела чистым звенящим голосом:

Над мозаикою крыш в золотом стеклянном шаре
Полетим со мной, малыш, бросив тень на тротуаре.
Наши тени сохранит мутное стекло канала
Среди скользких серых плит, где их спрятано немало.

И откроет Город нам музыкальную шкатулку
Четкой вереницей гамм из шагов под аркой гулких.
 Площадь на семи ветрах, а над ней - звучанье хора,
И калейдоскоп в руках у шального дирижера.

В такт мелодии взмахнет радугою острых граней,
Вовлечет в водоворот арок, стен, мостов и зданий.
И не вырваться уже! Пусть полет наш вечно длится
В этом сладком мираже, где ожили книг страницы.

Бесконечный карнавал, смена дат, веков и стилей,
Серпантин, что обмотал шпагу золотого шпиля.
Балаганчик во дворе, где шарманщик дарит счастье…
Гаснет шар. Конец игре. И пора нам возвращаться.

Над мозаикою крыш сизой дымкой ляжет вечер.
До свидания, малыш! Не грусти. До скорой встречи!

Лизавета задумчиво покачала головой.

- Да, так о Питере мало кто писал... Город-сказка. Гораздо чаще его называют "загадочным", "роковым" "мрачно-таинственным"...
- Неправда! - Маргоша даже вскочила от возмущения. - Никакой он не мрачный! Он светлый, добрый, сказочный! Он открыл мне сегодня столько чудес. А все эти разговоры... да просто клевета!
- Ну, не кипятись, девочка. Я с тобой полностью согласна. Только вот вопрос: что это за шар такой у тебя в песенке?
- Мне в детстве очень нравились стихи Даниила Хармса. Впрочем, они мне и сейчас нравятся. А у него есть одно стихотворение с такими строками:

- По вторникам над мостовой воздушный шар летал пустой.
 Он тихо в воздухе парил, в нем кто-то трубочку курил.
 Смотрел на площади, сады, смотрел спокойно до среды.
 А в среду, лампу потушив, он говорил: «Ну, город жив».

Хармс ведь петербуржцем был. Ну, и вот, как говорится, отозвалось во мне.
- Хорошо отозвалось…

Я оставил барышень вести светскую беседу и поспешно удалился на пустую кухню. Мои познания в стихах и поэтах сводились исключительно к авторской песне. Вообще, я бы сказал, что мое скромное образование было весьма своеобразно. Я немного знал историю России и дома Романовых – от Павла. Историю пиратства – от Ларри и на коротком личном опыте. Командор любил поговорить о музыке, а Вальтер – рассказать о войне. Причем любой. В цифрах и подробностях. С названием дивизий и количеством танков. А еще в Приюте я наслушался всяких историй о прежних временах и нравах. Ну, и попав в Нижний Мир, слегка пробежался по всем остальным аспектам – спасибо духу Яндекса! Но, надо признаться, даже эти знания были слишком поверхностными. Наверное, поэтому я и производил на всех впечатление тупого подростка. Не слишком склонного к беседам о прекрасном.
Легко разговаривать мне было только с Маргошей и Лизаветой. О прозе жизни – или делах волшебных. А еще немного – о музыке и Петербурге. Поэтому компаний я сторонился. И  все чаще ловил себя на мысли, что  если бы Ларри с Павлом вернулись в Небесный лес, то я тоже умчался бы туда, роняя тапки. Там у меня, по крайней мере, был дом. Или иллюзия дома…

- Ты чего тут грустишь? – спросила Лизавета, внезапно появившись из сумрака.
- Я не грущу. Просто не хочу вам мешать.
- Не ври, пожалуйста, я же чувствую. Сгоняй лучше вниз - мне за сигаретами, а девочке за пирожными – пока магазин не закрыли.
- Мне бы уже лучше к дому – пока мосты не развели.
- А не надо к дому – оставайся. Я тебе в Юркиной комнате постелю. А то вдруг явятся в гости злобные Повелители, а мы – одни и без оружия.
- Он не злобный. Просто скучный и противный. Можете кидать в него тапками, тарелками и пирожными.
- Еще чего – посуду любимую бить! Ты и так уже сегодня тарелку раскокал. А пирожных еще и не купил…
- Правда, хочешь, чтобы я остался?
- Хочу. Маргоша чудесный ребенок! Но с ней не обо всем можно поговорить. А я вдруг поняла, что мне сейчас это очень необходимо. Если, конечно, я тебя собой еще не утомила…
- Не говори глупостей! Что, мне трудно с человеком поговорить?
- О чем поговорить? – высунула нос заскучавшая Маргоша. – И почему вы на «ты»?

И очень подозрительно на нас посмотрела. Мы засмеялись.

- Потому, солнце ты наше, что Елизавета Петровна пытается приучить меня к мысли, что фестивальный народ разговаривает между собой на равных, и по этой причине говорит друг другу «ты». А так как мне это понять можно, но усвоить сложно, мы и тренируемся.
- Ага – на кошках, – быстренько ввернула Лизавета. – Не приставай к нему, девочка - а то он в магазин опоздает и пирожных нам не принесет. Пирожные любишь?
Маргоша радостно закивала.
- Тогда доставай из шкафчика чайный сервиз. А ты, юноша, иди уже, наконец – куда послали!
Мы с Бобренком тут же вспомнили злополучно «посланного» Федора и дружно расхохотались. Лизавета на нас только рукой махнула  и пошла ставить чайник.

Мы разлили чай в «бабушкин» сервиз, разложили пирожные и снова начали говорить про фестиваль. Я даже предложил воссоздать атмосферу и быстро притащил из кухни две жестяные кружки, коварно похитив их у отсутствующей соседской старушки. На самом деле мне стало слегка не по себе от гордых лизаветиных слов - «кузнецовский фарфор». Что это такое, я, побродивши по музеям, знал и цену ему представлял. Так что на фиг! Хватит на сегодня и одной разбитой тарелки. Вон Бобренок так руками машет, что, того и гляди, что-нибудь со стола смахнет!

- Нет, ты представляешь, Лизавета Петровна, – возмущалась Маргоша, почти не споткнувшись на обращении «ты». – Этот паршивый рыбак в кустах так тихо сидел, что мы с Симоном его не заметили! Но он-то, гад, на нас полюбовался! Я же даже в баню с бабушкой ходить стесняюсь – а тут чужой мужик. Да у меня бы сердце разорвалось, если бы я его увидела!

Лизавета скромно топила свою улыбку в чашке чая, ибо выражение «нас с Симоном» в данном контексте звучало немного странно.

- Ну, что ты на него напала, – вступился я. – Может, он  поэтому и притаился? Вдруг бы ты с перепугу тонуть начала? Или орать на весь лагерь? А так и овцы целы, и волки сыты. Люди же в музеях на античные скульптуры любуются – и никого это не возмущает.
Маргоша покраснела и тоже спрятала нос в чашку - представив себя в роли античной скульптуры в эрмитажном зале…

- Все это ерунда – философски изрекла Лизавета. – Фестивальный народ тем и хорош, что в основной своей массе видит в человек душу, а совсем не тело. И не заморачивается всякими глупостями. Помнится, мы на смоленском фестивале в трехместную палатку впятером набились – мальчики, девочки – и ничего! Даже дедушку какого-то пригрели. Он нам, неопытным туристам, среди ночи команды подавал – на предмет «повернуться». И байки всякие травил. Вот он уж точно был гад! Знаешь, как проблематично ржать, когда лежишь на боку да еще чувствуешь себя шпротой в банке? А если в тебе при этом еще и полведра чая плещется? И смеяться – рискованно, и в кусты выползти – страшно. Потому  что обратно в свою банку, то есть тьфу! – палатку можно не вместиться. А снаружи дождь поливает, и тента нет. А в заветном домике для полного счастья отсутствует заветный гвоздик. Представляешь, какой это акробатический этюд, когда одной рукой дверь держишь, а второй пытаешься с себя сто одежек снять, а потом надеть? В общем – есть, что вспомнить! А как я в речку сдуру полезла? И тоже – неглиже. А там течение такое, что я к своим тряпочкам минут сорок потом обратно плыла. Меня ж вынесло бы прямо к сцене – всю такую из себя статую. И пришлось бы вылезать – при всем народе, потому  что иначе бы под мост утащило. А я – жюри! Вот уж где засада была! А тут один рыбак – да и тот незнакомый…

Мы с Бобренком слушали, затаив дыхание. Вот ведь какие катаклизмы с жюрями бывают!

- А как вас, вернее, тебя в авторскую песню-то занесло? - поинтересовался я.
- Нечаянно, - усмехнулась Лизавета. -  Дело в том, что у меня абсолютный слух. И  пока бабушка была жива, она развлекалась тем, что меня музыке учила. В итоге я в десять лет могла любую песню послушать и нотами записать. Поэтому я у бардья - на вес золота! Вот и помогаю всем с нотированием – и зубрам, и молодежи. Лет десять уже как по фестивалям таскаюсь. И мне это нравится!

Ну – кто бы сомневался, что нравится!  
Лизавета встала и начала собирать чашки.
- Так, Маргоша, спать! Концерт окончен! А мы с Симоном все уберем да полчасика покурим в коридорчике. Если кто приснится – зови на помощь! Мы дверь закрывать не будем.