Обратно к Лизавете мы приплелись, чуть живые. Маргоша с тоской посмотрела на лестницу и со вздохом поставила ногу на первую ступеньку. Оно и понятно - пятый питерский этаж это, как минимум, седьмой общечеловеческий, а то и восьмой.- И так– каждый день? – с некоторым ужасом спросило провинциальное дитя, всю жизнь прожившее на втором. – А на Невском у тебя что?- На Невском – те же Фаберже, – рассмеялся я. – Каморка под самой крышей.И подхватил ее на руки. Бедный, замученный экскурсиями ребенок, даже не возражал. Только обнял меня за шею. И мы медленно начали подниматься…

Лизавета открыла нам дверь с совершенно квадратными глазами:- Ты, что – так и волок эту святую дароносицу все пять этажей? С твоим-то здоровьем?- А что не так со здоровьем? – испуганно спросила Маргоша, выбираясь из моих объятий.- Нормально все! Елизавета Петровна шутит – намекая на то, что с головой у меня не все в порядке. - Почему?- Потому  что в нашем веке никто никого на руках уже не носит.- И напрасно, – вздохнула девочка. – Мне понравилось.

И все рассмеялись.

- Так, дорогие мои сумасшедшие, давайте обедать. А то завтра до Невского не доползете. Симон, тащи с плиты кастрюлю. Бобренок, доставай тарелки. И – натягивайтесь, натягивайтесь!

Мы дружно «натянулись». Потом повторили. Потом замерли за столом в состоянии полного блаженства.- Раньше я думала, что умею готовить – тихо сказала Маргоша. – Но такого борща мне в жизни не сварить…- Да ладно, не велика премудрость! Научу тебя – это ж не стихи писать!При слове «стихи» девочка озабоченно нахмурилась и потянулась к своему рюкзаку.- А можно я тут одна посижу? Минут пятнадцать?- Конечно! Мы пока посуду помоем. Симон, волоки все обратно!

Я прихватил со стола изрядно опустевшую кастрюлю и выдвинулся на кухню.Лизавета притащила тарелки, закрыла за собой дверь и замахнулась на меня тряпкой.- И что ты делаешь, гусар паршивый? Обязательно надо было выпендриться? Пожалел бы девочку!- Она устала, – вздохнул я. – И я пожалел.- Ты мозги ей пудришь! И понравиться хочешь! А что обещал?- Да ничего я не пудрю! Просто не бросил человека в трудной жизненной ситуации. Я бы и тебя донес, если что… То есть вас. Блин! Я теперь все время боюсь сказать «ты» при Маргоше! Явно мы с брудершафтом поспешили…- Это не самое страшное. Лучше обещай, что ничего подобного ты больше делать не будешь. Это опасно для сердца – причем во всех смыслах!- Мы не знали друг друга до этого лета, мы болтались по свету, земле и воде, –внезапно замурлыкало радио. От неожиданности я даже выронил тарелку, и она с грохотом разбилась на несколько кусков.- Что это вы тут посуду бьете? – спросила Маргоша, появляясь на кухне с блокнотом в руках.- Да так – руки у кого-то не оттуда растут! Теперь стану кормить его как кота - из железной миски. Как это он еще кастрюлю не грохнул?- Кастрюля, Елизавета Петровна, это святое. А на миску я согласен. И вообще – не царское это дело посуду мыть! Вот ежели вам чего подвинуть или прибить….- Прибить я и сама могу неплохо. Причем всех и за все. А насчет «подвинуть» я подумаю. А сейчас пошли Бобренка слушать. Нас ведь девочка для этого позвать хотела?Мы вернулись в комнату и чинно сели на диван, как настоящие зрители. Маргоша смущенно покачала головой и потянулась к гитаре.- Я тут сочинила кое-что... Конечно, писать о Петербурге после великих поэтов... Короче, сложно это. Но вот после нашей с Симоном прогулки такое написалось...

И она запела чистым звенящим голосом:

Над мозаикою крыш в золотом стеклянном шаре Полетим со мной, малыш, бросив тень на тротуаре.Наши тени сохранит мутное стекло каналаСреди скользких серых плит, где их спрятано немало.И откроет Город нам музыкальную шкатулку Четкой вереницей гамм из шагов под аркой гулких. Площадь на семи ветрах, а над ней - звучанье хора, И калейдоскоп в руках у шального дирижера.В такт мелодии взмахнет радугою острых граней, Вовлечет в водоворот арок, стен, мостов и зданий.И не вырваться уже! Пусть полет наш вечно длитсяВ этом сладком мираже, где ожили книг страницы.Бесконечный карнавал, смена дат, веков и стилей,Серпантин, что обмотал шпагу золотого шпиля.Балаганчик во дворе, где шарманщик дарит счастье… Гаснет шар. Конец игре. И пора нам возвращаться. Над мозаикою крыш сизой дымкой ляжет вечер. До свидания, малыш! Не грусти. До скорой встречи!

Лизавета задумчиво покачала головой.

- Да, так о Питере мало кто писал... Город-сказка. Гораздо чаще его называют "загадочным", "роковым" "мрачно-таинственным"...- Неправда! - Маргоша даже вскочила от возмущения. - Никакой он не мрачный! Он светлый, добрый, сказочный! Он открыл мне сегодня столько чудес. А все эти разговоры... да просто клевета! - Ну, не кипятись, девочка. Я с тобой полностью согласна. Только вот вопрос: что это за шар такой у тебя в песенке?- Мне в детстве очень нравились стихи Даниила Хармса. Впрочем, они мне и сейчас нравятся. А у него есть одно стихотворение с такими строками: - По вторникам над мостовой воздушный шар летал пустой.  Он тихо в воздухе парил, в нем кто-то трубочку курил.  Смотрел на площади, сады, смотрел спокойно до среды.  А в среду, лампу потушив, он говорил: «Ну, город жив».

Хармс ведь петербуржцем был. Ну, и вот, как говорится, отозвалось во мне.- Хорошо отозвалось…

Я оставил барышень вести светскую беседу и поспешно удалился на пустую кухню. Мои познания в стихах и поэтах сводились исключительно к авторской песне. Вообще, я бы сказал, что мое скромное образование было весьма своеобразно. Я немного знал историю России и дома Романовых – от Павла. Историю пиратства – от Ларри и на коротком личном опыте. Командор любил поговорить о музыке, а Вальтер – рассказать о войне. Причем любой. В цифрах и подробностях. С названием дивизий и количеством танков. А еще в Приюте я наслушался всяких историй о прежних временах и нравах. Ну, и попав в Нижний Мир, слегка пробежался по всем остальным аспектам – спасибо духу Яндекса! Но, надо признаться, даже эти знания были слишком поверхностными. Наверное, поэтому я и производил на всех впечатление тупого подростка. Не слишком склонного к беседам о прекрасном. Легко разговаривать мне было только с Маргошей и Лизаветой. О прозе жизни – или делах волшебных. А еще немного – о музыке и Петербурге. Поэтому компаний я сторонился. И  все чаще ловил себя на мысли, что  если бы Ларри с Павлом вернулись в Небесный лес, то я тоже умчался бы туда, роняя тапки. Там у меня, по крайней мере, был дом. Или иллюзия дома…

- Ты чего тут грустишь? – спросила Лизавета, внезапно появившись из сумрака. - Я не грущу. Просто не хочу вам мешать.- Не ври, пожалуйста, я же чувствую. Сгоняй лучше вниз - мне за сигаретами, а девочке за пирожными – пока магазин не закрыли. - Мне бы уже лучше к дому – пока мосты не развели.- А не надо к дому – оставайся. Я тебе в Юркиной комнате постелю. А то вдруг явятся в гости злобные Повелители, а мы – одни и без оружия.- Он не злобный. Просто скучный и противный. Можете кидать в него тапками, тарелками и пирожными.- Еще чего – посуду любимую бить! Ты и так уже сегодня тарелку раскокал. А пирожных еще и не купил…- Правда, хочешь, чтобы я остался?- Хочу. Маргоша чудесный ребенок! Но с ней не обо всем можно поговорить. А я вдруг поняла, что мне сейчас это очень необходимо. Если, конечно, я тебя собой еще не утомила…- Не говори глупостей! Что, мне трудно с человеком поговорить?- О чем поговорить? – высунула нос заскучавшая Маргоша. – И почему вы на «ты»?

И очень подозрительно на нас посмотрела. Мы засмеялись.

- Потому, солнце ты наше, что Елизавета Петровна пытается приучить меня к мысли, что фестивальный народ разговаривает между собой на равных, и по этой причине говорит друг другу «ты». А так как мне это понять можно, но усвоить сложно, мы и тренируемся.- Ага – на кошках, – быстренько ввернула Лизавета. – Не приставай к нему, девочка - а то он в магазин опоздает и пирожных нам не принесет. Пирожные любишь?Маргоша радостно закивала.- Тогда доставай из шкафчика чайный сервиз. А ты, юноша, иди уже, наконец – куда послали!Мы с Бобренком тут же вспомнили злополучно «посланного» Федора и дружно расхохотались. Лизавета на нас только рукой махнула  и пошла ставить чайник.

Мы разлили чай в «бабушкин» сервиз, разложили пирожные и снова начали говорить про фестиваль. Я даже предложил воссоздать атмосферу и быстро притащил из кухни две жестяные кружки, коварно похитив их у отсутствующей соседской старушки. На самом деле мне стало слегка не по себе от гордых лизаветиных слов - «кузнецовский фарфор». Что это такое, я, побродивши по музеям, знал и цену ему представлял. Так что на фиг! Хватит на сегодня и одной разбитой тарелки. Вон Бобренок так руками машет, что, того и гляди, что-нибудь со стола смахнет!

- Нет, ты представляешь, Лизавета Петровна, – возмущалась Маргоша, почти не споткнувшись на обращении «ты». – Этот паршивый рыбак в кустах так тихо сидел, что мы с Симоном его не заметили! Но он-то, гад, на нас полюбовался! Я же даже в баню с бабушкой ходить стесняюсь – а тут чужой мужик. Да у меня бы сердце разорвалось, если бы я его увидела!

Лизавета скромно топила свою улыбку в чашке чая, ибо выражение «нас с Симоном» в данном контексте звучало немного странно.

- Ну, что ты на него напала, – вступился я. – Может, он  поэтому и притаился? Вдруг бы ты с перепугу тонуть начала? Или орать на весь лагерь? А так и овцы целы, и волки сыты. Люди же в музеях на античные скульптуры любуются – и никого это не возмущает.Маргоша покраснела и тоже спрятала нос в чашку - представив себя в роли античной скульптуры в эрмитажном зале…

- Все это ерунда – философски изрекла Лизавета. – Фестивальный народ тем и хорош, что в основной своей массе видит в человек душу, а совсем не тело. И не заморачивается всякими глупостями. Помнится, мы на смоленском фестивале в трехместную палатку впятером набились – мальчики, девочки – и ничего! Даже дедушку какого-то пригрели. Он нам, неопытным туристам, среди ночи команды подавал – на предмет «повернуться». И байки всякие травил. Вот он уж точно был гад! Знаешь, как проблематично ржать, когда лежишь на боку да еще чувствуешь себя шпротой в банке? А если в тебе при этом еще и полведра чая плещется? И смеяться – рискованно, и в кусты выползти – страшно. Потому  что обратно в свою банку, то есть тьфу! – палатку можно не вместиться. А снаружи дождь поливает, и тента нет. А в заветном домике для полного счастья отсутствует заветный гвоздик. Представляешь, какой это акробатический этюд, когда одной рукой дверь держишь, а второй пытаешься с себя сто одежек снять, а потом надеть? В общем – есть, что вспомнить! А как я в речку сдуру полезла? И тоже – неглиже. А там течение такое, что я к своим тряпочкам минут сорок потом обратно плыла. Меня ж вынесло бы прямо к сцене – всю такую из себя статую. И пришлось бы вылезать – при всем народе, потому  что иначе бы под мост утащило. А я – жюри! Вот уж где засада была! А тут один рыбак – да и тот незнакомый…

Мы с Бобренком слушали, затаив дыхание. Вот ведь какие катаклизмы с жюрями бывают!

- А как вас, вернее, тебя в авторскую песню-то занесло? - поинтересовался я.- Нечаянно, - усмехнулась Лизавета. -  Дело в том, что у меня абсолютный слух. И  пока бабушка была жива, она развлекалась тем, что меня музыке учила. В итоге я в десять лет могла любую песню послушать и нотами записать. Поэтому я у бардья - на вес золота! Вот и помогаю всем с нотированием – и зубрам, и молодежи. Лет десять уже как по фестивалям таскаюсь. И мне это нравится!

Ну – кто бы сомневался, что нравится!  Лизавета встала и начала собирать чашки.- Так, Маргоша, спать! Концерт окончен! А мы с Симоном все уберем да полчасика покурим в коридорчике. Если кто приснится – зови на помощь! Мы дверь закрывать не будем.