- Вы... вы... едва сдерживаюсь, чтобы не врезать ему хорошенько, - вы...

- Они погибли, - Скоулз роняет слова, тяжелые, холодные, скользкие.

- Вы...

- ...они погибли. У них ничего не получилось.

- Откуда вы...

- Взгляните, будьте любезны...

Я не хочу смотреть на то, что он мне показывает, какого черта я все-таки смотрю, ну книга и книга, не помню уже, когда бумажную книгу в руках держал, почему я должен читать со сто сороковой страницы, почему Скоулз открывает сто сороковую страницу, да он её случайно открывает, как будто ему все равно, какую страницу мне показать, ждет, что я буду читать, с таким видом ждет, будто я его смертельно оскорбляю, что не читаю...

«Скоулз повернулся к Улли:

- Ульрих... – медленно проговорил он, - очень сожалею, но я вынужден арестовать вас.

Улли побледнел, как свежевыстиранное полотенце, на его лице проступили красные пятна...

(Черт, могли бы и не упоминать про мои юношеские прыщи, кто бы вы там ни были, кто про меня пишет)

...он схватился за спинку дивана, сделал шаг назад, к двери, как будто хотел броситься прочь из шале на полном ходу. Впрочем, Скоулз как будто предвидел его действия и шагнул к двери – а секунду спустя на запястьях молодого человека с нелепо торчащими волосами

(это у меня-то нелепо торчащие волосы?)

...защелкнулись наручники.

- Ну что вы так с мальчиком... – Бе(я не могу прочитать эту фамилию) неодобрительно посмотрел на англичанина.

- Нет никаких сомнений, что это именно он украл разработку... осталось только понять, где именно он её спрятал...»

Скоулз захлопывает книгу прямо перед моим носом, я протестую, я хочу читать дальше, я хочу знать, освободят меня или нет, даром, что я уже знаю, что освободят...

- А теперь, будьте любезны, посмотрите сюда:

Скоулз открывает титульный лист, ну и названьице, «Шальное Шале», палец Скоулза скользит на год издания, две тысячи двадцать первый...

- ...понимаете?

- Простите... нет...

- Он писал это в две тысячи первом.

- Кто?

- Автор... который нас выдумал.

Настолько опешиваю, что не знаю, что сказать.

- Он писал, представляя себе мир двадцатилетней давности, мир двухтысячного года... зачем-то ему это было нужно... но он уже не помнил, каким был двухтысячный год, сам того не понимая, он давал нам мобильные приложения, смартфоны, плоские экраны... Вы понимаете?

Я все еще не понимаю, что именно я должен понимать.

- Уважаемый Ульрих - (режет слух это - Ульрих) – у нас нет никаких способностей менять будущее и даже предвидеть будущее... гениальные прозрения были не более чем ошибкой автора, за которую теперь трое из нас поплатились жизнью.

Скоулз замолкает, смотрит куда-то в никуда, в уходящее лето, перерастающее в осень. Почему-то чувствую, что здесь не хватает Бе..., он бы что-нибудь устроил тут за упокой, они это умеют, а эта мертвая тишина кажется невыносимой, и я ловлю себя на том, что невольно смотрю на приборную панель, не мелькнет ли что-нибудь, что появится только в далеком будущем...