Чем темнее становится прошлое в моей памяти, тем глубже во сны погружается эта быль. Уж если бы призрачное явление с его странным пением над головой не впечатлило меня раз и навсегда, наверное, я бы считала сейчас, что история с тем пропавшим и найденным позже билетом приснилась мне, как и все остальные странности и кошмары. Не хотелось бы вспоминать вообще этот сон, а тем более – верить, что все было наяву, не наткнись я случайно на фото в журнале. Один из клиентов клиники, протезирующей конечности. Лицо этого человека я все еще хорошо помню, и протез ему, разумеется, пригодится.

Я не поклонница музеев и не завсегдатай выставок искусства. Мне нравится архитектура, нравятся парки, особенно тихие тенистые уголки. Люблю тупички, тайнички и скамеечки, скрытые под естественными куполами кустов. Все это было недалеко от моей старой квартиры – красивый музейный комплекс с парковым ансамблем, пятнадцать минут на автобусе, и ничего удивительного нет в том, что я проводила там почти все выходные. В музей, окруженный парком, я заходила редко. Очень уж неприятным казался проход к дверям, словно лабиринт без крыши, шириной метра полтора, окруженный бетонной стеной, длинная извилистая кишка с несколькими развилками и поворотами. Не иначе, как камера пыток для клаустрофоба. Впечатление клетки или тюрьмы дополнялось отделявшими этот ход от парка высокими кованными воротами с острыми пиками на концах. Простыми железками, черными, без завитушек. В течение дня их держали открытыми, но запирали на ночь. Таким образом, воры точно бы не пробрались в музей просто так через главный вход.

Благодаря тому, что музей собирал к себе публику, парк оставался сонным и часто пустынным, даже в выходные. Я приходила туда с ощущением, что я одна на всем свете, брожу во сне по безмолвным аллеям, а редкие лица – сотрудники комплекса – были не в счет, словно призраки и видения. Прогулки по парку, и иногда заходы в музей, хорошо успокаивали. Разве могла я представить себе, хоть в шутку, что такой благотворный сон наяву однажды заставит свою героиню пережить самый сильный страх и ужаснейшие эмоции в ее жизни?

Все началось с билета…

Нет. Началось с ремонта во втором этаже музея. С предыдущего года весна аллей стала периодически перемежаться зимой там, где трава была заснежена цементом или закидана льдышками ломаной штукатурки. Мои любимые уголки оказались кое-где перекрыты, завалены стройматериалом. Потом вдоль и поперек выросли заборы и стало ясно, что отдых возможен теперь лишь внутри здания с неприятным входом.

Часто водится, что такие ремонты длятся годами. Наблюдался раздрай не только снаружи, но и в вестибюле, напротив входа, на галерее второго этажа, над высокой лестницей. Видимо, чтобы не отпугнуть посетителей, руководство музея объявило, что к середине лета нас ждет какая-то необычайная выставка, уникальное мероприятие, равного которому никогда не случалось ни в нашем сонном захолустье, ни даже в больших городах. О чем эта выставка – держалось в секрете, зато ажиотаж подогревался настолько умело, что к началу лета достать билеты туда стало сложнейшим квестом.

Мой билет был на вечер 16 числа. То ли июня, то ли июля. Я добыла его еще в мае, пока это было возможно и перекупщики не наглели.

Второй этаж открыли для посещения исключительно по таким билетам. Ремонт там, говорят, еще шел, но отзывы посетителей были самые восторженные. «Невероятная выставка! Никогда такого не видел!» «Лучшее, что было в моей жизни!» «Таких впечатлений не получишь даже в кругосветном путешествии!» - возможно, выставка была географическая? Никто нигде не проронил ни слова о том, что же там, собственно, выставляют! Мне было некогда даже подъехать к музею, настолько дела закрутили.

В воскресенье с утра открыла газету, из новостей – отзывы о выставке, пара сведений о традициях на сегодняшнее число, на летнее солнцестояние и о том, что на 22-е число солнцестояние выпадает крайне редко, и следующий раз будет лишь через два с четвертью столетия, а у меня не звенит звоночек совсем. Заинтересовала статья о серии мощных вспышек на солнце. Наше светило бурлит, как котел, и до середины июля будут сплошные магнитные бури. И только при упоминании середины июля до меня дошло, что сегодня уже 22 число, и мой билет... да, билет вот на эту хваленую выставку – наверняка просрочен!

Во мне забурлило не хуже солнца, я кинулась перерывать сумки и все карманы – нет билета! Пропал! Испарился! А как же хотелось увидеть эту волшебную экспозицию... Есть, правда, надежда, что он, все-таки, на июль. Но по закону подлости он найдется, когда будет поздно.

От огорчения я сразу же после завтрака покатила в музей – вдруг удастся достать новый билет? И надо же быть такому: слабый порыв надежды обернулся огромной удачей. Удачей ли?

Мне кажется, неразличимый барьер иных измерений отделяет старинный комплекс от основного материка. Когда я перехожу шоссе к автобусной остановке, чтобы ехать домой, то возвращаюсь в реальный мир, невзирая на темный непроходимый лес с этой стороны дороги. А зыбкий, просторный остров музея, отрезанный от всего остального проезжей частью, остается, как на экране кино – словно его и нет, словно его проецируют откуда-то сверху, возможно, с Марса. Но эти все ощущения возникают в момент отъезда, а по приезде автобус тебя выгружает сразу же в это кино, в этот сон, и некогда думать.

- Мы не меняем билеты! – отрезали мне. Я надеялась, что если мой допуск к выставке отыщется по истечении срока, то можно будет с ним что-то сделать. Но вышла из администрационного закутка в огорчении. Ни поменять не удастся, ни купить новый. И тут на глаза попался такой симпатичный молодой человек, что я аж остановилась, пытаясь его разглядеть.

Обычно я не западаю на вот таких милах. Мои вкусы несколько отличаются от общепринятых, и ни ангелочки слащавые, ни брутальные качки, ни, даже, «положительные молодые люди с холодными голубыми глазами и суровыми каменными лицами» не вписываются в диапазон интересующих меня мужчин. Иногда, когда я говорю об этом кому-то, на меня смотрят с большим изумлением, словно людям и в голову не приходит, что может быть сотня типов мужского пола, помимо того, что навязывается большим экраном. Мало кто бы поверил, что паренек со смазливым личиком мог оставить меня равнодушной.

Но сейчас я в музее! И если передо мной стоит юноша, красивый, словно живой экспонат – почему бы им не полюбоваться? Тем более, что на нем форма сотрудника.

Видно, мой взгляд показался ему настойчивым. Экспонат направился прямо ко мне.

- Вам помочь? – одарило меня античное божество дежурной фразой.

На меня нашло раздражение. Эта фраза, созданная для магазина, а не для музея, сразу отбила желание любоваться им, и, чувствуя неприязнь, я фыркнула:

- Да! - и вывалила ему про билет, который оплачен, потерян, и мне его не хотят поменять в дальнейшем.

- Тем не менее, это логично, - произнес он, утратив чуть-чуть слащавости, и я снова почувствовала к нему расположение. Ужасно люблю мужчин, с которыми можно спорить. – Группы не резиновые, возвращенный по истечении срока билет никому ничего не даст, других мест пока нет. С другой стороны... Отнимать большие деньги у посетителей лично я считаю не очень красивым. Знаете что? – добавил он с милой улыбкой. – Кажется, я могу дать вам шанс. Видите, там собралась группа, и кто-то пока не пришел. Через десять минут им идти наверх. Отправляйтесь с ними.

- А если придут опоздавшие? Мне придется вылететь из нерезиновой группы?

- От одного лишнего посетителя выставка не лопнет, - хмыкнул он, заставив меня невольно улыбнуться.

Сейчас, вспоминая все это и наш диалог, я ловлю себя на ощущении, что в тот день выставка, вероятно, лопнула. Именно из-за меня. Все, что творилось на ней, очень сложно передать простыми словами. Я даже не представляю, как рассказать об этом.

Если все, что связано с этим местом, я описываю, как территорию сна, то второй этаж можно приравнять к наркомании.

Симпатичный сотрудник убедил экскурсовода взять меня наверх, и нас повели широченной лестницей на висячую галерею перед входом на выставку. По архитектурному проекту на второй этаж должны были открываться широкие двери наверху лестницы, но их, вероятно из-за ремонта, держали запертыми все время, а нам предстояло теперь просочиться сквозь крошечную дверцу в самом конце галереи-балкона.

Нас выстроили наверху и гид начала отпирать эту дверку. Мой взгляд упал за перила на вестибюль под ногами. Голову повело, закружило и я схватилась за эти перила. В следующий момент мне стало еще страшнее: перила слегка шатались!

Позднее, анализируя дикий страх, на меня напавший в то время, я пришла к выводу, что магнитные бури, обещанные синоптиками, ударили как раз в тот момент. Но что бы ни стало причиной панической атаки, могу лишь сказать, что все силы я бросила на борьбу с ней и, наверное бы, ушла отсюда, будь куда развернуться. Но позади толпился народ, справа – бездна, отделенная от моего бедра тонкими дощечками, под ногами пол, нависающий над этой бездной, а впереди – еще более страшное испытание: створка двери не распахнулась целиком, и фактически перекрыла проход, оставив узкую щель между собой и краем балкона. И в эту щель нам следовало проползти муравьиной цепочкой. Удивительно ли, что я в те минуты прощалась с жизнью, уверенная, что меня того и гляди кто-нибудь случайно спихнет с большой высоты?

Момент, когда следовало пробраться между шаткой дверцей и низкими перилами был самым ужасающим в моей памяти. Даже то, что случилось спустя почти месяц, не вызывало такого эмоционального напряжения. Может быть, все потому, что происходившее ночью непосредственно перед гибелью музея было столь нереальным, что не могло до конца прочувствоваться, а вот страх высоты, ненадежной опоры, пола, качающегося из-за головокружения, ужас хлипких перил и единственного, во что можно вцепиться – дверцы, ходившей ходуном под рукой – это то, что доступно на уровне основных инстинктов. Оно еще будет потом возвращаться и переживаться не один раз.

Не знаю, накатило ли что-то подобное на других посетителей. Мне было не до них. Оказавшись на твердой почве, в зале, я все никак не могла прийти в чувство. Кажется, мне заслезило глаза, потому что я помню все виденное совершенно размытым, колеблющимся и незапоминающимся. Уши были заложены. Все, что меня интересовало на вожделенной выставке – это найти куда сесть. Я ходила туда-сюда по огромному помещению, слабо и тупо где-то в сознании отмечая его интерьер.  Медленно, но настойчиво страх вытеснялся другим, очень приятным чувством, которому я в тот момент не могла дать названия. Нахождение в зале вызывало невероятный восторг, переходящий в экстаз. Выставку я покинула в убеждении, что это было лучшее, что когда-либо случалось со мной, и при этом я не могла поначалу ничего о ней вспомнить, кроме этого удивительного восторженного чувства.

Но позже, помимо восхитительных впечатлений, начали возвращаться воспоминания крайне, ну крайне странные! Например, аквариумы и террариумы, встроенные в стены и окаймленные дорогими рамами. Колонны, за которыми, вроде бы, зал продолжается. За теми колоннами что-то мелькало, то ли картины, то ли еще что-то красочное, но почему-то туда было невозможно пройти, словно что-то меня держало на месте.

Начавшись однажды, воспоминания одолевали меня во все более извращенной, уродливой форме, как будто мозг сам по себе перекраивал повседневное на абсурдный лад. Дети, присутствовавшие в группе, разбежались по всему залу. Возможно, они рассматривали аквариумы и террариумы, или смогли пробраться в тот недоступный конец, за колонны. Помнится, словно гром, раздается крик: «Кобра сбежала!» - и перед моими глазами встает разбитый террариум. Я в тот момент не совсем оправилась от своего страха, и молодой сотрудник, тот самый красавец, что дал мне возможность сюда попасть, подошел ко мне и стал успокаивать. Он говорил, что другие змеи, выползшие из террариума, не опасны, а кобру легко заметить, и ее нигде в зале нет. Он объявил, что пойдет искать кобру, и отсоветовал посетителей покидать помещение.

Змеи ползали под ногами в таком количестве, что казалось невероятным, как такой небольшой террариум был способен вместить их всех. Я осторожно переступала их, но они и не думали нападать. Похоже, они просто гуляли по выставке собственной экскурсией. Ко мне подползла гигантская ярко-зеленая змея и, окружив меня, начала ласкаться. Откуда-то сверху спустилась вторая змея, еще более крупная, оранжевая и с бурыми линиями на шкуре, покрытая ими, как крупной сеткой. Она издавала уморительные утробные звуки, как бульканье в бочке. Сначала меня напугало ее появление, но она ткнулась мне в плечо, и я засмеялась, начала гладить двух этих ласковых змей, и такие они были на ощупь суховато-теплые, приятно шершавые, что, наверное, именно это и вызывало тот самый восторг, сквозь который я долго потом не могла ничего вспомнить.

И если свое поведение я могла еще как-нибудь объяснить, то творившееся вокруг вызывало сомнение в том, что это происходило на самом деле. Посетители от того, что им велено сидеть взаперти, словно взбесились, сочтя зал своим. То, чем они занимались, можно представить лишь на картинке, изображающей самые хулиганские безобразия малых детишек! Я не особо вдавалась в их шалости, пока пространство передо мной и моими змеями не оккупировала целая семья – два мужика, женщина и маленькая девочка. Я назвала их «вишневой семьей» - на женщине было платье в крупный бордовый горох, а у девочки в волосах – заколка в виде двух вишенок. Мужчины приволокли огромную медную ванну, размером с садовый бассейн – наверное, экспонат выставки. Туда, в эту ванну, спустили воду из ближайшего аквариума, прямо с рыбками, и всей компанией вчетвером, даже не раздеваясь, залезли туда. Не обращая внимания ни на кого, они стали плескаться в ванне, разбрызгивая воду. Платье в горошек намокло на женщине, обнаружив отсутствие лифчика, и мужики, не стесняясь ребенка, стали отпускать шуточки на сей счет. Я сделала им замечание, но оно было встречено дружным смехом всех четверых, и девчонка начала тыкать в мою сторону пальцем, лопоча и захлебываясь от хохота. Возможно, в этот момент до меня как-то достучалось, что наглаживая и целуя в мордочки ласковых змей, я выгляжу ненамного лучше. Что-то переключилось в моей голове и я решила уйти, наплевав на опасность наткнуться на кобру.

Уже открывая дверь на галерею, я оглянулась еще разок на дикое семейство, а затем мой взгляд привлекло мельтешение за колоннами. Что-то двигалось в нашу сторону, мне почудился неприятный запах, но решив уйти, я не стала выяснять, что там дальше в программе.

Воспоминания эти сложились в уме в том порядке, в котором я их пересказала, лишь несколько лет спустя, и не факт, что они правдивы. Больше казалось, что это галлюцинации, вызванные пережитым в июле. Возможно, что и семья в ванне мне померещилась из-за увиденного в музее в его последнюю ночь.

Поэтому ничего удивительного, что я продолжала наведываться туда. Заходя в главное здание, я с удовольствием наблюдала, как экскурсии поднимаются на второй этаж, и оценивала высоту галереи – не такая уж страшная, как казалось сверху. Посетители так же должны были протискиваться между перилами и дверной створкой, но из вестибюля это не казалось опасным. К сожалению, без билетов на лестницу не пускали, и снизу нельзя было ухватить ни кусочка той странной выставки.

Иногда на глаза попадался античный бог. Помнится, увидев меня у лестницы после выставки, он уставился на меня, как и я на него в первый раз. Я кивнула ему, но он, отведя взгляд, шмыгнул куда-то в служебные помещения.

А затем – вот не ждали! – нашелся пропавший билет. И был он, все-таки, на 16 июля. Если точнее, не просто на это число, а на поздний вечер. Наверное, покупая его, я не смотрела на мелкие цифры времени, иначе бы отказалась. Машины у меня нет, а последний автобус, хоть, может меня подвезти к музею, но вернуться оттуда раньше пяти утра бы не вышло.

В общем, я склонялась к тому, чтобы на выставку не ходить. Тем более, что я там уже побывала. Но смущал провал памяти, чувство восторга в воспоминаниях, отчего-то смешанное с неприятным запахом. Этот запах слышался при последнем посещении главного здания, и я даже спросила сотрудницу, что это такое. Она ответила, что так пахнет краска от идущего вовсю ремонта, и я не первая уже, кто жалуется.

И ничего бы дурного не вышло, и я бы не была настолько сумасшедшей, чтобы ехать в глухомань ночью, последним автобусом, не вздумайся мне по пути с работы завернуть 15-го числа в супермаркет. Так и вышло, что я наткнулась там на музейного красавца. Он был страшно мил не в форменной одежде, и в первый раз у меня закружилась голова от этого типа. Тем более, что он начал разговор первым, и был более раскованным, чем на своей работе. Хотелось поделиться с ним впечатлениями от выставки, но я дико стеснялась провала в памяти и первых странных воспоминаний, поэтому делая вид, что больше занята выбором продуктов, чем общением с ним, я срочно выискивала тему для разговора. Только увидев объявление, что в этом магазине никогда, ну вот никогдашеньки не бывает просроченных продуктов (ага, так я вам и поверила!) я решилась сказать про найденный билет.

- На завтра, на вечер, я и домой-то не попаду. Может быть, вы возьмете? Еще не поздно кому-то отдать.

Думаю, любой бы на его месте удивился, почему я сама не вручу злосчастный билет сотрудникам на работе. Тем более, почему бы не подарить кому-нибудь из друзей? Мне самой удивительно до сих пор: отчего эта мысль не пришла мне в голову? Словно этим клочком бумаги я заключила контракт с потусторонним миром!

Вместо логичных вопросов он стал уговаривать меня посетить выставку еще раз.

- Вы в первый раз ушли слишком рано, не дождались основной программы. Что касается транспорта, то не волнуйтесь. Все предусмотрено, для поздних посетителей подают автобусы до ближайших населенных пунктов.

Действительно, почему бы и нет? Конечно, так они и должны были делать.

Мне захотелось на этот раз посмотреть основную программу. Но еще больше – я пока старалась эту мыслишку изо всех сил давить – больше всего хотелось найти еще один повод встретиться с этим приятным парнем и, вероятно, завязать с ним более тесное знакомство. По его словам выходило, что он будет там и отправится домой на автобусе вместе со всеми. Надеюсь, что-то получится...

Безуспешно стараясь поменьше витать в мечтах, я вернулась домой. Подобрала платье, записалась в парикмахерскую на после работы, и легла спать пораньше, ведь предстоял целый день в середине недели, а за ним – бессонная ночь.

В середине июля к полуночи в наших краях довольно сильно темнеет и держится темень часа четыре. Потом наступает еще не рассвет, но утро. Именно с одиннадцати вечера, времени, на которое была назначена моя экскурсия, и до трех часов ночи стоит самый мрак. Вывернув на широкое поле, автобус в какой-то момент повернулся моим окном к северо-востоку, и я успела увидеть кусочек луны, заходящей за дальний лес.

Я была единственная, кто вышел на остановке. За низкой каменной изгродью слабо мерцали едва освещенные павильоны, в аллеях – ни зги. Похоже, на всей территории не горел ни один уличный фонарь. Ворота были открыты. Над бетонной стеной лабиринта мертвилась крыша главного здания. Будь у меня хоть одна возможность для отступления, я бы туда не пошла. Но не автобус же догонять, и не ловить же машину на темной дороге, стоя у леса, когда тут и днем движение небольшое.

Напомнив себе, что меня ждут, я вошла в парк. Впереди предстояли ворота – проход между бетонными стенами. До них простирались огромные пустоши свежепостриженных газонов.

Пройдя порядочно по песчаной дорожке, я обратила внимание, что хоть нигде не было ни одного источника света, но в парке не стояло густого мрака. Небо казалось странным: словно присыпанное мукой, сквозь которую проступали звезды. Я даже остановилась, пытаясь понять, что это такое – не Млечный ли Путь? Может быть, свет луны преломился из-за горизонта и отражается между слоями атмосферы? Не будучи знатоком астрономических явлений, я решила потом разузнать, что творится над головой.

В глубине души я очень надеялась, что ворота в каменную кишку будут заперты, но надеялась зря. Решетки были распахнуты настежь с глумливым гостеприимством. Здание за лабиринтом тем более не внушало ничуточки оптимизма: все окна были темны, но на втором этаже то там, то здесь в них вспыхивали красноватые огоньки. Вероятно, там уже шло представление или показывали кино. Я поднялась ко входу. Мой старый знакомый ждал у дверей. Мероприятие в самом разгаре, сказал он, нам надо спешить. Мне показалась в призрачном свете какая-то горечь в его лице, но, возможно, это еще одно ложное воспоминание, и он на самом деле не сожалел о свершенном.

К слову, вы спросите, почему я не называю его по имени – неужто, я не успела с ним познакомиться? Конечно, я знала, как его зовут, его имя все время было на бейджике. Но из этических соображений, после того, что случилось спустя минут двадцать, я не решусь его называть. Пускай будет Феб, или, лучше, Гермес, или уж нет, не стоит его ставить на одну ступеньку с богами. Я до сих пор не могу понять, что за роль он играл в этом лютом кошмаре, действовал ли по своей воле, или был заколдован иными сущностями, или их всех, музейных работников, шантажировали угрозами, так что, пусть он зовется нейтрально. Допустим, Карл.

И вот, мы подходим к тому моменту, когда Карл привел меня в вестибюль. Там стоял просто сшибающий с ног смрад, знакомый запах противной краски. Белесые окна слегка разгоняли мрак. Они и полоска красного света из-под двери слева. Едва вдохнув эту мерзость, я не могла уже сделать ни шагу, тупо гадая, как развернуться и где тут выход. Сквозь звон в ушах проникал голос Карла, он уговаривал меня пойти наверх, твердил, что там запаха нет, что ремонт идет вот за этой дверью, но я не слушала, сопротивлялась, пыталась его оттолкнуть, в то же время удивляясь, как он сам может здесь дышать?

Видя, что я сейчас убегу, Карл достал из стола респиратор и протянул мне, продолжая уговаривать. Респиратор помог, по крайней мере, чуть снизил панику. Смрад ощущался меньше, но все же стоял в носу, как поганый душок, портящий настроение. Казалось, меня сейчас вырвет – не из-за запаха, а от чего-то вроде похмелья после того, как вонь улеглась. Но все-таки, я с собой справилась и почувствовала, что, хотя бы, могу здесь уже находиться. Тогда Карл велел мне оставаться на месте, пока он сходит на второй этаж и узнает, насколько я опоздала и могу ли присоединиться к мероприятию.

Когда он ушел, а мои мысли вернулись в норму, стало интересно, что это за такая краска, ради которой можно испытывать терпение посетителей. Ведь не может быть, чтобы все соглашались спокойно нюхать такую гадость, или ходить по музею в липких респираторах, не защищающих целиком от вони. Я приоткрыла дверь из-под которой выбивался красный свет.

Сначала подумалось, что это бойлерная – или вроде того. Под красновато-оранжевыми потолочными лампами стояли открытые чаны, кругом ощущался пар. В чанах, на первый взгляд, была явно та самая краска.

Я подошла поближе к ним посмотреть.

«Краска» была тусклой массой цвета гнилого яблочного пюре. Чуть подальше, у стены, размещалась огромная медная ванна, показавшаяся очень знакомой, и я подумала, что она, скорее уж, экспонат музея. Но и ее, невзирая на вероятную ценность, наполнили этой жижей. На поверхности плавал мусор. Скривившись от отвращения, я не смогла справиться с желанием все разглядеть, и подошла поближе. Мой взгляд приковал к себе клок волос. Даже не то, что волосы плавали в краске – я еще думала до сих пор, что этой гадостью можно что-нибудь красить. Загипнотизировало то, чем скреплялся этот клочок: заколка в виде двух вишенок на веточке. То, что заколка и ванна как-то друг с другом связаны, я ощущала уже тогда, еще до возвращения воспоминаний о выставке.

Едва сумев оторваться от созерцания детской заколки, я перевела взгляд на другой чан – и лучше бы этого не делала! Там на поверхности бурой гнили пузырями вставали чьи-то глаза, много глаз, много окрашенных жижей глаз, и одиноко плавали роговые очки!

И пока я взирала на это, медленно пятясь к двери, из дальнего, затемненного, конца помещения явилась туша. Огромное, жирное человекоподобное тело. Я не могу вспомнить даже, имелось ли у него лицо, или он представлял собой только тело, увенчанное полушарием сверху, где надо быть голове. Его кожа была осклизлая и по цвету – точь-в-точь как масса в чанах. Жирдяй, казалось, сочился гнилью, вонючей, бурой, тошнотворной «краской».

Он был неповоротлив, но и меня сковало от неожиданности и ужаса, и я могла только пятиться. На мое счастье, я отступала в нужном направлении и, наконец, выскочила в вестибюль. Жирдяй продолжал надвигаться. Тут, в свете окон, я увидала Карла, только что спустившегося со второго этажа. Показалось, что он колебался. Но увидев, что я стою на месте, и почти в лапах осклизлого чудища, он подбежал к нам и резко толкнул меня в сторону выхода, выкрикнув: «Беги, не стой!» Тут монстр сцапал его за другую руку.

Карл завопил от боли. Левая кисть его, едва оказавшись в хватке жирдяя, вспыхнула алым светом и начала растворяться той самой жижей, что была в чанах. Кое-как выдернув остатки руки, он со всех ног побежал к конторе администрации. Было слышно, как заскреблись ключи в замке и хлопнула дверь. К несчастью, монстр решил его не преследовать, а сосредоточился на мне. Я же, хоть и уже не была в диком ступоре, но безумно боялась повернуться к нему спиной, и поэтому продолжала пятиться к дверям, а туша медленно надвигалась, и неясно было, когда и чем кончится эта «погоня».

Хорошо, что в моей голове за много хождений сюда отложился путь к воротам парка. Спустившись задом наперед по входной лестнице, я рванула в каменный лабиринт в необычной манере: опасаясь, что мой преследователь будет на ровной дороге проворнее, я посекундно поворачивалась посмотреть, где он, затем делала разворот и пробегала несколько шагов – до новой проверки. Туша, следовавшая за мной, как будто скользила по гладкому льду, и между нами хоть оставался разрыв, но недостаточный, чтобы успокоиться. Все, что я думала – это бы поскорее выбежать на шоссе, где есть хоть мизерный, но все же шанс отловить машину. Или, как минимум, держать монстра в поле зрения и не давать ему ко мне приблизиться. Краем глаза во время одного из таких разворотов я углядела новые красноватые вспышки в окнах музея, и мне стало дурно от воспоминания, как растворялась рука Карла, и от сознания, что там, наверное, сейчас происходит.

И тут я впечаталась в запертые ворота. Выход из лабиринта был прегражден! Еще оставалась призрачная надежда вернуться к музею и обежать его кругом, к служебной калитке, но тут же из-за поворота возник жирдяй. Увидев меня, прижавшуюся спиной к железным прутьям, он усмехнулся – а значит, у него, все же, был, как минимум, рот – и медленно, издеваючись, на меня попер.

Но надежда хоть как-нибудь выпутаться из этого, выжить, увидеть рассвет, оказалась настойчивее его! В голову лезли сказания о различной нечисти, каменеющей от солнечного света, или смываемой в преисподнюю петушиным криком, вот только сейчас чуток за полночь, и до восхода солнца – часа четыре! А монстр с гадкой усмешкой уже протянул ко мне неестественно раздутые ручищи, и я понимаю, что едва он коснется меня, я растворюсь этой гадкой слизью. В последний момент я резко села на корточки, собираясь юркнуть между ним и стеной, но его ножищи были такие округлые, что занимали собой все пространство! Над головой раздалось шипение и я краем глаза увидела, как на дорожку стекает плавленный металл.

Я не успела еще прийти в окончательное отчаяние – к своему счастью. Монстр внезапно отпрянул от решетки, словно его ударило током, попятился, стушевался, взмахнул ручищами. То ли пытался схватиться за голову, то ли утратил устойчивость, и изо всех сил старался держаться на ногах. Я воспользовалась этим моментом: он выжег в решетке приличную дырку, в которую я пролезла, стараясь не прикасаться ни к чему, что хоть чуточку напоминало слизь. Выбежав на территорию парка, я оглянулась уже по привычке, но к своему облегчению – и удивлению – поняла, что жирдяю не до меня.

Он метался, хватаясь за ворота, но делал это не чтобы меня преследовать, даже когда его хваткой был растворен навесной замок на цепи, и створки слегка приоткрылись. Я отошла на уже порядочное расстояние, но продолжала за ним наблюдать. А жирдяй трясся, махал руками, переступал с ноги на ногу, хватался за свое подобие головы, погруженный в явно не самый приятный транс. И ни один фонарь в парке не горел, но бросилось в глаза, что деревья, кусты, стена, пики ворот и безобразное пугало за решеткой были подсвечены нереальным серебристым светом.

Тогда я взглянула на небо.

Оно было исполосовано тускло-серыми облаками, медленно разгоравшимися и притухавшими и разгоравшимися снова, словно фосфоресцирующей муки, которой оно было только припорошено час назад, набралось так много, что она уже не держалась на небе, и осыпалась с него, в то же время, все прибавляя и прибавляя в количестве. Время от времени среди этой массы оказывались темные провалы, которые скоро наполнялись новым порошком – небо непрерывно его производило. Я никогда такого не видела в жизни, и не могла поначалу понять, что это. Мерещилось, что от этих полос исходит едва слышный звук, может быть, как когда стоишь под высоковольтной линией электропередачи. Звук этот также то разгорался, то затухал, складываясь в космическую мелодию. Бледное вещество в вышине воспринималось, как необычное излучение.

И лишь когда один, наиболее яркий, сполох на несколько секунд приобрел зеленоватый оттенок, до меня дошло, что это такое. Вместе с магнитными бурями солнечный ветер донес до наших широт полярное сияние! Оно, очевидно, воздействовало на жирдяя, заставляя его мучиться головокружениями или еще неизвестно чем. Главное – он не мог продолжать погоню.

Не знаю, как я добралась до дому – помню себя на шоссе недалеко от автобусной остановки, перед глазами – поляны, парк, черный гроб музея и мучное небо. Все дальше было провалом до середины следующего дня, когда я проспала и смогла только позвонить на работу, сказав, что болею, и действительно, бредила и едва могла выползать из постели до самого воскресенья.

В выходные стало получше. Я посмеивалась, вспоминая музей и жирдяя, и белое сияние, убежденная, что все это привиделось в бреду. Основным аргументом в пользу теории бреда для меня было то, что сияние должно быть зеленым – как все обыватели, я верила ярким цветным фотографиям из журналов, не подозревая, что фотокамера «видит» астрономические явления при иных условиях, чем человеческий глаз.

Но затем, в воскресной газете, я наткнулась на свежую статью с подробностями о пожаре в музее, том самом музее, билет в который лежал в кармане моего платья. Пожар случился в ночь со среды на четверг – в ночь, когда я, как думала, заболела – и в нем погибло множество посетителей, прибывших на полуночное мероприятие.

Основной версией был поджог. Упоминался по имени единственный выживший свидетель. Легко догадаться, из-за чего я следила еще много месяцев за историей пожара. Но Карл впоследствии как в воду канул. Все здание выгорело и обрушилось, пострадала большая часть парка, и доступ в волшебное царство покоя и сна был закрыт.

Спустя много лет я увидела Карла на фотографии, и надеюсь, он будет доволен новой рукой. А мне очень хочется верить, что горячка удачно вырубила меня в тот вечер, не позволив отправиться на злосчастную выставку. Но когда вспоминаются сны о безумии на втором этаже, попадается на глаза пожелтевший билет, который я до сих пор храню, или вижу еще что-то связанное с музеем, сразу в памяти поднимается странный звук.

За этим звуком, трепещущим и напряженным, часто следует отголосок страха, но его приглушают белые полосы над головой, сыплющиеся фосфором. Опять пережитое возникает в душе, приходя из того момента, когда самый ужас сменяется любопытством, едва миновала опасность.

И я снова гляжу на обширный остров в излучине шоссе: темный парк на фоне залитого светом неба и округлое, неестественное существо за решеткой, пляшущее непонятный танец.