- Знаешь, Кета, чудеса в нашей жизни встречаются. Намного чаще чем тебе кажется, только вот отыскать их иногда оказывается возможным в настолько глухих местах, что и вовсе после сомневаешься, а было ли это чудо или это просто обман твоего сознания дабы не сойти с ума будучи запертым в странных условиях месяцами, - дед мотнул седой головой, разгладил свою бороду и засопел. Кета хмыкнул и уже было собрался уходить, но услышал за спиной возню.

- Деда? - Внук обернулся и замер. Старик держал в руках перо и глядел на него таким странным замутнённый взглядом, что тот испугался, не приставится ли старик прям на их кухне. - Деда, ты в порядке?

- Да, Кета. Я хотел бы тебе коё-что рассказать.

- Что это, деда? - Внук завороженно смотрел на ярко-рыжее пушистое перо, которое словно горело огнем в полуденных лучах солнца, пробивающихся сквозь ажурную занавеску  небольшого кухонного окошка.

- Это настоящее чудо, Кета. Я иногда помню это, а иногда — нет. Но мне всегда так хочется помнить всё то, что произошло со мной в тот далёкий 1826 в забытой всеми богами деревушке.

… Я всегда был так любознателен, так непоседлив, мне был интересен весь мир во всех его проявлениях и я всегда стремился познавать новое: искал новые места, стремился узнать как можно больше о культуре и обычаях разных стран, городов, даже мест, обожал пробовать новую кухню. Газеты, брошюры, поваренные книги, обрывки журналов, беседы с заезжими бродягами и портовыми работниками, иногда мне везло и я мог часами на пролет слушать пьяные разговоры капитанов кораблей, забредавших на огонёк в нашу конуру на краю света. В тот год всему этому и был дан огромный толчок. По глупости и недальновидности я заимел на свою голову очень большие проблемы и пришлось выбирать — остаться и ждать совсем ужасных последствий либо бежать. Бежать из дома, из родного городка и вообще с этого побережья ибо враги наши были весьма многочисленны и вездесущи. Знай я, что именно по этой причине всем моим мечтам суждено было сбыться и даже больше, я не раздумывал бы ни мгновения, но разве мог я знать свою судьбу наперёд.

И вот мы под покровом ночи — я и моя сестра, друг детства, имени которого я так и не вспомнил, как не силился, и его подружка, обладавшая такими пышными округлыми бёдрами, что все мужчины сворачивали шеи ей вслед даже если они шли со своими женщинами и рисковали заиметь проблемы из-за своего любопытства. Она была безумно очаровательной, хотя и не слишком красивой, умницей, совершенно нелюбопытной и скучной, но она так любила моего друга и была очень дружна с твоей бабушке, что решила покинуть отчий дом и отправиться с нами.

Помнится, тогда мы пытались скрыться от банды, которая промышляла по всему Нитокскому побережью. Эти молодые люди очень быстро набирали новобранцев, суля им безграничные плотские утехи и нескончаемый поток денег от продажи оных же. Я, по обыкновению своему, решил, что достаточно разумен и хитёр, чтобы заглянуть под эту завесу и вынырнуть оттуда сухим. И, как ты уже понял — ничего не вышло, а иначе и истории этой не было бы вовсе.

Так случилось, что в фокус их внимания попала сначала твоя бабушка, а после и наша пышнотелая подруга. Поначалу мне казалось, что я смогу отговорить моего тогдашнего «куратора» от этой затеи: мол, девицы вовсе и не красавицы, глупые да и живут они не в очень благополучном районе, может и болели чем, кто ж знает. Но он был непреклонен и я имел неосторожность причинить ему очень большой вред. Парню в последствии  ампутировали левые ногу и руку, а левый глаз с тех пор он прикрывал круглой повязкой, словно пират. Злой стал, я встречал его после, через многие годы, он меня не узнал, что явно было к лучшему. Для него, по крайней мере.

Та ночь была для нас самой сложной: нас искала каждая дворовая собака в нашем тихом Пойсоне, в котором отродясь ничего не происходило, потому что это были самые настоящие задворки мира. Мы крались по таким тёмным улочкам, что даже сами Джинны не посмели бы явиться тамошним обитателям хоть дыру они протри в их лампе. Помнится, что даже друг мой имел преступную мысль бросить всё и остаться тут. Да, он оказался малодушен и очень скоро наши пути с ним разойдутся, но тогда мне удалось убедить его в правильности наших действий и в итоге нам удалось добраться до нелегальной переправы через Ни´ток. Оттуда кумáры переправляли всех желающих на другой берег. Вечно измазанные в грязи, с сальными волосами, шумные. Они жгли костры в своих лагерях, раскуривая пахучие запретные травы, камлали ночами напролёт и многое рассказывали после. Мы отдали им всё, что у нас было, но вряд ли этим странным людям вообще что-то было от нас нужно: золотые бабушкины украшения в ту же ночь отправились в котёл поодаль от лагеря, деньги они повертели в руках и спрятали в складки своих бездонных одежд, мои часы, с которыми я на тот момент расставался только в душе, и вовсе их насмешили — для кумáр время не существовало как таковое: для них были лишь мгновения просветлений и мгновения, в которых появлялись те, кто хотел покинуть их поселение и они, как не очень гостеприимные хозяева, выдворяли их подальше от своего дома — на другой берег полноводного  Ни´тока.

Мы блуждали в бурных водах давно мёртвой реки несколько дней. Всё это время наши провожатые не выпускали нас из глухого трюма их лодки, ни капли воды не просачивалось сквозь стонущее бурое дерево стен. Клянусь тебе — никогда я не слышал таких пугающих звуков и столь безнадёжно завывающего ветра. Я практически уверил себя, что всё это было ошибкой и мы смогли бы договориться с той бандой, уж не знаю, какими аргументами я себя убеждал тогда. Всё прекратилось так же внезапно как и началось. Нас с улюлюканьем и восторженными возгласами вытащили из трюма, пронесли на руках с лодки на берег и оставили, совершенно обескураженных, на незнакомых берегах. Спокойные воды реки позади нас золотило солнце и ничего не напоминало о том, что происходило в пути.

Городок, в который мы добрались спустя несколько часов, встретил нас радушием и всевозможными благостными запахами, так отличающимися от затхлого дыхания Пойсона. Всё для нас было в диковинку: узкие чистые улочки, благоухающие булочками и тимьяном,  загоны с пушистыми кудахчущими курочками и небольшие луга с белоснежными овечками, мирно щиплющими изумрудную сочную зелень. А горожане: беззаботные дети, резвящиеся перед домиками и магазинчиками, румяные девушки, улыбающиеся настолько широко, что можно было сосчитать все их зубы, они смеялись, хохотали, а мужчины любовались ими настолько безпохотливо* и чисто, что нам казалось, будто мы попали в сказку. И никто, совершенно никто не обращал на нас внимания, хотя мы были столь же на них похожи, как и чертополох, возомнивший себя чудесной розой.

Тогда мне даже не подумалось, что не может существовать таких мест, так задурманены были наши головы нашим успехом, мы пребывали в благостном состоянии духа и даже не задумывались о том, где мы проведём свою первую ночь вдали от дома. Но судьба распорядилась иначе. Ближе к вечеру сонный городишко внезапно встрепенулся, громкоговоритель на одном из столбов разразился божественной трелью женского голоса, говорившего на незнакомом нам языке. Мы стояли и слушали, завороженные, а после двинулись вслед за гомонящей нарядной толпой, которая вынесла нас за пределы границ Городишки и двинулась к темнеющей вдали кромке густого леса и чем ближе мы подходили к чаще деревьев, тем тише становились разговоры и тем темнее становились сумерки.

Тропа, по которой мы пробирались сквозь заросли около получаса, змеилась неровными поворотами и в конечном итоге вывела нас на широкую поляну, окруженную яркими разноцветными гирляндами, развешенными на деревьях. В центре стояла невысокая часовня, всего одна башня, увенчанная блестящим куполом, укрытым округлой лазурной чешуёй. Толпа двинулась внутрь не раздумывая — для них это не было диковинкой, я уверился в этом позже.

Внутри нас ждал новый сюрприз — часовня оказалась вовсе не часовней, а входом в настоящее подземелье. Музей-подземелье. Люди гомонили, перешептывались, но всё шли вперёд, а мы с разинутыми ртами задерживались подолгу в каждой зале. Там были странные экспонаты, очень странные. Огромные блюда, не то фарфоровые не то стеклянные, испещрённые неведомыми письменами, полупрозрачные и в то же время создавалось впечатление, что они тверды словно камень. Картины в янтарных и изумрудных оправах с движущимися рисунками — они словно забирались в наши головы и каждый видел что-то своё. Там был восхитительный сосуд, отлитый из серебра, он стоял на полу и ножка его была выполнена в виде сотни щупалец. В него лилась вода из крана в стене и мы могли подойти и  напиться из него, предварительно полюбовавшись сверкающим водоворотом, уносящим воду из блюда куда-то вглубь ножки сосуда. Мы любовались старинными книгами, раскрытыми и нераскрытыми, но это было не принципиально — мы не понимали ни слова ни в письменах, ни в рисунках, ни в песнях, которые лились из динамиков в стенах, ни в разговорах, несмолкающих вокруг нас.

А как прекрасны были наряды, скрытые под стеклянными колпаками. Украшенные бисером, драгоценными камнями, кружевами. Они были сшиты из тканей таких цветов, что я никогда в жизни не видел ни до не после.

К тому моменту как мы добрались в главную залу, большая часть посетителей музея уже разбрелась. На нескольких рядах стульев, обтянутых золотистым бархатом, кроме нас оставалось еще человек пять. Все они смотрели на сцену. И мы тоже заняли свои места в зале.

Сцена была закрыта решеткой, кованой, со старинной патиной и поначалу ничего не происходило. Но через некоторое время глаза привыкли к полумраку и я стал отмечать какое-то движение — неуловимое, едва различимое, словно что-то порхало по сцене, но довольно крупное. Поначалу мне казалось, что это были павлины, может, пара. В неровном свете лампочек, которые едва освещали сцену, вспыхивали и гасли странные искрящиеся полосы, цепочки. На какое-то мгновение в световое пятно выступила довольно крупная птичья лапа и я обомлел.

Она всё порхала и порхала, всё больше показываясь на свету. Женщина с крыльями птицы за спиной, с лапами птицы, перья обрамляли её лицо словно грива, огромные глаза и алые губы выделялись на её лице слишком чётко. Она была бесподобна. Её ладони были так тонки, так женственны, но длинные пальцы заканчивались когтями. Время от времени танцовщица цеплялась ими за решетку и смотрела на нас, а после вновь вспархивала и кружилась, кружилась, кружилась под слышимую только ей одной музыку. Пышная юбка охватывала её полные бёдра, но перья, покрывавшие, видимо, практически всё её тело, пробивались сквозь ткань и шнуровку корсета. Ничем неприкрытая грудь была полностью укрыта нежным огненно-рыжим пухом и поначалу мне казалось, что это часть её платья.

Женщина-птица была восхитительна!

Мы пробыли в том городишке около недели. Спали в стогу сена на краю Городишки. Питались какими-то подачками — хлебом и овощами. Однажды мне удалось поймать кролика в пролеске — тогда у нас на ужин было мясо. И я так же каждый вечер ходил в музей, чтобы посмотреть на неё.

Она называла себя Шараби. Моя Леди Шараби…

В какую-то из ночей, когда я один единственный оставался в зале, она подошла к решетке очень близко и уселась на дощатый пол сцены. Поначалу мы изучали друг друга в новой обстановке. Она так смешно поворачивала голову. А после она протянула ко мне руки. Такие теплые, нежные, слегка влажные. Я просто гладил её ладони, а после — и её лицо. В последний день, когда я вновь пришёл к ней, она смотрела на меня своими огромными печальными глазами и, кажется, всё понимала.

Тогда я впервые поцеловал женщину. Мою Леди Шараби… и она подарила мне это перо. Вытянула из копны перьев за своим ушком и протянула мне.

Это самое дорогое, что у меня есть, Кета. Это самое чудесное воспоминание в моей жизни. Никого и никогда я больше не любил так, как её…

Внук осторожно взял из ладони деда перо и провел по нему пальцами:

- Такое мягкое… но чьё оно? Не существует такой реки, деда. Я никогда не слышал о Нитоке и Пойсоне.

- Чудеса случаются, Кета… чудеса случаются...