*Содержит ненормативную лексику. 

Чучело, набитое опилками, кубышка, марионетка – нужного названия для меня теперь не находилось. Я пытался говорить, но челюсть будто каменела.Чёрта с два я сдамся! – сказал бы я ещё год назад, когда на ревущем байке удирал от «ментов», когда даже не пытался запомнить имена и лица женщин, которых цеплял на улицах и в барах. Мне не было отказа, даже если к очередной красотке подкатывал «подшофе». Было плевать, что этим вечером она кем-то занята, и если что-то взбредало в голову, меня не останавливал летящий в лицо кулак. Не то чтобы я лез на рожон, хотя, наверное, так оно и было... А сейчас я обливался холодным потом от усердия, чтобы пошевелить пальцами. Я не хотел мириться с жизнью овоща и мысленно тысячекратно продал душу дьяволу, обещая как следует попакостить после смерти.Дьявол-сука оставался глух к моим предложениям. ***Свет в палате резко меркнет, и я с облегчением вздыхаю, думая, что это мой последний вздох. Но тут же противные галогенные лампочки вновь загораются. Откуда-то сбоку, сверху слышу голос маман. – Ты должен бороться, слышишь? – слезливо говорит она.Ты и есть дьявол, маман, хочется ответить ей, но получается только мычать. Я собрался, чёрт подери, тебя, скопытиться. Да пошла ты, пошла ты! Мысленно секу её кнутом, сжимаю пальцы на её шее, поджигаю, как ведьму. Ну, что, рогоносец, теперь доволен, теперь видишь, что я мог бы сделать, будь во мне больше сил? Заберёшь мою поганую душу в ад? – Ты должен бороться, если не ради себя, – уговаривает маман, – то хотя бы ради вашего будущего ребёнка. Уверена, как только он родится, Камилла будет думать, куда его сдыхать. Зачем он ей? Ей лишь бы кутить. Вот шалопендра та ещё попалась! Да, в чём-то маман права: у Камиллы ветер в голове. Но у меня его ещё больше. Даже сейчас меня волнует совсем не то, что должно волновать человека, которому, возможно, осталось жить считанные дни. Я огорчаюсь, что столько сил и времени потратил на рисование, в чём у меня, как выяснилось, нет и грамма таланта. Сожалею, что так и не успел совершить на байке хоть какое-то дальнее путешествие. Злюсь, что так мало пожил для себя, что не успел в полной мере насладиться свободой. И я не хочу неполноценной жизни, всё или ничего. Краем глаза вижу, как маман поглаживает мою руку, из которой торчит игла капельницы. Я не чувствую свою руку, не чувствую своего тела. Прежде чем закрыть глаза замечаю сестру Нинку. У неё за спиной крылья. Наверное, я брежу. Ещё замечаю Камиллу, заглядывающую в проём двери. Затуманенный взгляд вылавливает глубокий вырез платья. Золотая цепочка теряется где-то в ложбинке между грудей. Ну, у неё и буфера! Потом понимаю, что это кто-то другой заглядывал в палату. Глупо надеяться увидеть Камиллу. С того момента, как я обнаружил себя прикованным к больничной койке, она ещё ни разу не пришла.***Камилла понравилась мне своим задом, отменным выпирающим задом, таким аппетитным в обтягивающих джинсах. Вульгарная кофточка, скрывающая, как оказалось впоследствии, по-мальчишески маленькую грудь, мне тоже понравилась. Сама по себе. Модная, цветом, как перезревшая малина, с молнией впереди, соединённой с украшением-ошейником. Лицо – не самое смазливое, но, как сказал бы настоящий художник, кем я пытался когда-то стать, интересное, скуластое. Она не ходила, а носила себя. Мне нравилось, что со мной рядом такая женщина. Мы провели всё лето вместе, моё первое лето с одной единственной женщиной. Пили дешевый виски, раскуривали косяк, зависали у кого-нибудь из моих друзей на хате, не пропускали ни одного слёта байкеров, гоняли на Харлее по ночному городу, е***ись, именно е***ись, как животные. Однажды нас распёрло прямо в такси (в тот вечер я был слишком пьян, чтобы садиться за руль байка), мы завели не на шутку друг друга и таксиста. Потом таксист уехал искать шлюх, а мы побежали в первую подворотню. Камилла часто говорила: «Мне нужны от тебя только деньги и секс, деньги и секс». Я так и не понял, шутила она или на полном серьёзе. Она была помешанной на сексе, казалось, секс ей требовался ежедневно, ежечасно. Её п***а всегда была мокрой, в любое время суток. А стоило мне отказать в ебли, сославшись на растёртый член, она тут же кидалась флиртовать с другими.Когда я подумал, что её развязанное поведение начало меня раздражать, Камилла неожиданно залетела. Она не любила трахаться с резинкой и забывала принимать противозачаточные таблетки. Про будущего ребёнка я редко думал, скорее о том, как сильно набухнут груди и насколько сильно растянется вагина Камиллы после родов. И о том, что обязан жениться.Я решил сделать ей предложение после последнего глотка свободы. Глотнул, так уж глотнул…***Еще недавно я слышал пиликающий звук и видел зелёный свет. Каким бы глубоким и реалистичным не был мой сон, проснувшись среди ночи, я понимал, что ещё жив. А сейчас аппарат жизнеобеспечения отключили, в палате тихо и темно. Сколько же времени я проспал? Слышу шорох, пытаюсь повернуть голову. На стуле сидит сестра, всё так же, с большими белыми крыльями. Что за маскарад? – шевелю я губами. Нинка встаёт и приближается. Хоть и вразвалочку, неуклюже, но осторожно так, почти беззвучно ступает. Только крылья шуршат от её движений. – Помнишь, как ты любил меня рисовать? Уверена, вернётся чувствительность к рукам, и вновь нарисуешь.Ага, если я ещё не умер, думаю я. И ангел в образе сестры не пришёл, чтобы пропеть надо мной заупокойную молитву.На самом деле карандаши и краски давно отнесены на помойку. А вот с кисточками тяжело расставаться, кисточки разные: из беличьей, козлиной и соболиной шерсти. ***Нинку я действительно часто рисовал: барахтающейся нагишом в люльке, раскачивающейся на качелях в тени вишнёвого дерева, раскапывающей после дождя червей в огороде, задумчиво рассматривающей своё отражение в луже, пытающейся переплести кривенькими пальцами растрепавшуюся косу. Нинка родилась недоношенной, с раскосыми глазами, искривлёнными руками и ногами. Врачи сказали, из-за того, что маман курила. Маман же утверждала, что она курила и когда вынашивала меня, «так что пусть не заливают». Маман не находила в себе силы расстаться с вредными привычками, но если бы потребовалось, костьми легла бы за меня и сестру. Как бы там ни было, зато у моей сеструхи фарфоровая кожа, огненно-рыжие кудряшки и нежный ангельский голос, даже когда она возмущается. В детстве Нинка казалась хрупкой и хилой, и я переживал, что она скоро станет ангелом и, как все ангелы, улетит на небо. Наверное, поэтому с самого рождения запечатлевал её с крыльями на холстах. Нинка взрослела, утрачивала детское очарование, а я утрачивал желание к художеству, особенно после того, как на моей первой и последней выставке заявили, что представленные мной картины – полный отстой, что в этой мазне нет даже намёка на талант. Ещё какое-то время я пытался что-то кому-то доказать, но однажды проснулся и понял, что перегорел, что пора признать свою бесталанность и начать поиски нормальной мужицкой работы. В тот же день устроился в автосервис, чуть позже решил податься в охрану, потом на стройку. Я нигде долго не задерживался. В итоге стал браться за любую подвернувшуюся работу. Через год купил в кредит Харлей-Дэвидсон. В тот же период у сестры проснулся интерес к изобразительному искусству. Уже в самых первых её рисунках виделось нечто такое, что, наверное, и принято называть талантом.***– А я послала на конкурс свою последнюю работу. И знаешь, что? – Нинка садится на край койки. – Она заняла первое место. Приз – участие в выставке и договор с издательством, предлагающим за гонорар проиллюстрировать книгу. Меня спросили, где обучалась, я ответила, что это ты нарисовал. Просто… – смотрит на свои вывернутые пальцы, – я испугалась, что никто не захочет с такой криволапкой договор подписывать, ещё и не поверят в авторство. Так что быстрее поправляйся, будем думать, как выкрутиться. Всё-таки, это наша общая победа, ты же привил мне любовь к рисованию. Вообще я ведь всё ненавидела – ненавидела жизнь, ненавидела Бога, ненавидела своё тело, и сейчас ненавижу, а вот рисовать люблю.Дурёха ты, Нинка. Неужели не понимаешь, что моя жизнь – полное дерьмо, вернее, она станет дерьмом, если я не сдохну на этой койке. Я не успеваю ей возразить, как в палату врывается маман с каким-то стариком в длинном балахоне, обвешанным украшениями с перьями. Что за петух гамбургский? Или по календарю хеллоуин? Вместе с ними врывается резкий запах табака, костра и сухих трав. Шаман, как пить дать. – Это ваш сын, – у шамана грудной, низкий голос. Большого ума не надо, чтобы это понять. К тому же мы с маман очень похожи: светловолосые, с носами-картошками. Но маман клюёт на его удочку.– Да, это мой сын Николай, он попал в аварию. Он любил скорость, любил темп во всём, понимаете? Девушка, друзья отвернулись от него. А ведь он был душой компании, вот просто зажигалкой.От её «был» меня, писец, как корёжит: даже она не верит в исцеление… Странно всё это, странно и смешно.– Ему вечно звонили, о чём-то просили, и он не отказывал.Это точно, звали бухать, будто без меня не бухалось.¬ Теперь никому из друзей не нужен, хоть бы один разок, уроды, навестили, так нет, – тараторит маман. – Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят, понимаете? Либо будет жить, либо… – замолкает. Наверное, пускает для убедительности слезу или закатывает глаза. – Я не приезжаю к людям, люди приезжают ко мне, – говорит шаман. – Исключений не бывает. Но сегодня ночью увидел себя стоящим тут, у металлической кровати. Духи меня к вам привели.– Значит, вы сможете ему помочь? – спрашивает сестра.– Я лишь посредник между духами и людьми. Если духи решат помочь, они помогут.Бла, бла, бла. Он просит не разговаривать, пока сам не заговорит. Долго подготавливается, читая свои мантры, напевает, пританцовывает. Затем этот мерзавец достаёт нож, тычет мне в руки, ноги, режет воздух надо мной... Терпеть не могу шаманов и попов. Ни за что не согласился бы на эти сомнительные манипуляции, но сейчас уже плевать. Да и хрен с тобой, колдуй! Пусть хоть исколет, хоть изрежет, всё равно ничего не чувствую. Ужасно хочется спать. Смерть может прийти во сне – это лучшее, о чём я сейчас могу мечтать. Главное, чтобы не свихнуться, не хочу быть сумасшедшим, писающим в железную утку. Шаман приподнимает одной рукой мне голову, другой рукой подносит ко рту флягу с какой-то жидкостью.– Вы уверены, что не повредит? – слабо возражает маман.Шаман уверяет, что хуже не станет. Я отхлёбываю (не очень хорошо получается, жидкость течёт по подбородку), но даже от нескольких капель этого пойла во рту горчит. По вкусу напоминает красное вино, смешанное с васаби. Не удивлюсь, если и с куриной кровью. – Ты знаешь свой путь.Я киваю головой. Еще бы! Мой путь прямиком в ад, только что-то там мне не рады.– Нужно верить. Шаман начинает петь, уже громче, гортаннее. Зависает на одном протяжном звуке «м-м-м-м-м». Прям как я теперь, когда пытаюсь говорить. Почему-то мне слышится: «Встань и иди». «Встань и иди. Тебя исцелила вера твоя». Где я это слышал?И я встаю и иду. Длинный светлый коридор. Много людей, у всех крылья. У меня за спиной тоже крылья. Ощущаю их физически. Пытаюсь расправить. Кажется, получается. Во всем теле такая лёгкость, будто я лечу, лечу, как на байке по пустой трассе. Хотя нет, наверное, как душа на свет божий. Впереди замечаю светловолосого мальчика. Лица не вижу. Только тощую маленькую фигуру и два горбика на спине. Устремляюсь за ним, потому что он не такой, как все, у него нет крыльев. Мы попадаем в просторный холл. Из-за высокой стойки выглядывает крылатая грудастая администраторша. У белой стены – красная тахта, на стене – картины, много картин. Одна из картин привлекает моё внимание: обнажённая красотка, сидящая на табуретке вполоборота, прогнув спину, растопырив ноги, массажирует или втирает масло в татуированные плечи мужчины. – Вам нужно подписать договор, вот здесь, пожалуйста, – девушка тычет длинным алым ноготком в пустой лист бумаги.Ага, не на того нарвались. Даже если я в аду, лучше соблюсти формальности. – Мне хотелось бы вначале его прочитать, – сдержанно улыбаюсь ей. Не люблю хамить симпатичным девушкам. – Без проблем. Ждите, – девушка нажимает на кнопочку и говорит, что клиент не доволен.Ещё как недоволен! – Вы можете присесть на тахту, – смотрит из-под ресниц, заигрывая хитрющими, как у змеи, глазами.Я усаживаюсь. Тахта оказывается диваном. Мягким диваном. Полукруг спинки заканчивается на уровне моего затылка. Можно развалиться. Не получается, крылья мешают.– Что пожелаете: кофе, чай, сок?– Мне бы Лонг-Айленд. И если вы рядом присядете, – подаюсь вперёд, кладу ладонь на пустое пространство дивана.Девушка выходит из-за стойки, послушно садится, разводя по сторонам крылья. Успеваю рассмотреть её приятно пухлое, фигуристое тело. – А что ещё? Может, желаете меня выебать? – Не откажусь.– А может, хотите, чтобы меня сначала выебал кто-то другой? – Охренеть не встать, интересный поворот. Почему нет? Хотя, я не такой засранец, как вы подумали.Если я умер и это моё последнее удовольствие, то лучше с двумя проститутками оторваться, чем с одной и ещё каким-то незнакомым мужиком. Может, меня стошнит от него.– Вдвоём всё же  будет покайфовее. Только давайте сразу цену огово…Не успеваю окончить фразу, рядом с нами появляется мужчина в татуировках. – Извините за ожидания, – говорит вместо приветствия. Странная мысль посещает меня – не тот ли этот мужчина с картины? Смотрю на стену, но сопоставить трудно: на картине мужчина изображён со спины. Пока сопоставляю, татуированный берёт мою даму сзади. Смачно так берёт. За бидоны её большие хватает, грубо, небрежно. Я засматриваюсь на них. Это интереснее порнухи по телеку. – Присоединишься? – с придыханием произносит девушка. – Надеюсь, твой писюн чистый.Я присматриваюсь к её лицу: чёрт меня раздери, это же Камилла. Она заливается смехом. Запрокидывает голову, каштановые копны рассыпаются по выгнутой спине до самой поясницы.– Ну же, давай, трахни меня. Да, я возбуждён, и мы часто так развлекались, обливая друг друга похабщиной, но сейчас её слова звучат отвратно. И вообще это моя женщина, беременная от меня женщина. Что блин нафиг тут происходит? Вскакиваю с дивана.– Лучше подрочить, чем подбирать объедки.– Кто бы говорил! Я подожду, когда ты захочешь меня трахнуть, – говорит Камилла, продолжая насаживаться на татуированного. – Мне нужны только деньги и секс, деньги и секс. Усёк? Что ты можешь мне предложить?– Ну, ты и сука. Чёртова дрянная сука.Она прячется в крыльях и исчезает. Вот просто берёт и исчезает, вместе со своими бидонами, вместе с тем татуированным мужиком, а я опять оказываюсь в коридоре, залитым светом. Опять иду за мальчиком без крыльев. Долго иду, какими-то кругами, лабиринтами. Ощущение, что всё время так и шёл, что не было грудастой администраторши, оказавшейся Камиллой.– Куда мы идём? – спрашиваю бескрылого. Но он молчит, продолжает идти по длинной кишке коридора, которая тянется, тянется и тянется. Меня подташнивает, и тогда я останавливаюсь. Ну и вали, немтырь хренов, плевать! Может, ты дьявол? Или самый несчастный? Злишься, что теперь никогда не взлетишь? Так было, наверное, за что крылья тебе пообрубали. Последнее я говорю уже в пустоту.Разворачиваюсь. Делаю несколько шагов в обратном направлении. Свет слепит, но чем больше я иду на этот свет, тем менее слепящим он становится, в итоге рассеивается, как от нескольких стовольтных лампочек на потолке. Делаю ещё шаг, оказываюсь посреди того холла с картинами. Ко мне спиной стоит бескрылый мальчик. Куда он упулился? Подхожу ближе и замираю: на одной из картин изображена Нинка с крыльями, именно так, как я изображал свою сестрёнку, когда пытался сохранить все её особенности и в то же время придать сходство с ангелами на полотнах Фэрье. Перевожу взгляд на другую картину: Нинка с крыльями в другом ракурсе. Большинство картин – мои. Разглядываю те, что я точно не рисовал, понимаю, что всё равно они имеют отношение ко мне, на них обрывки моих снов, воспоминаний, бесстыдных похотливых желаний. Мальчик поворачивается ко мне. Я узнаю в нём себя. Резкая боль прокатывается по спине, от того места, где должно быть торчали раньше крылья…***Наваждение не сразу меня отпускает, некоторое время я приглядываюсь к очертаниям палаты, борясь с уже вполне реальной болью. Пульсирующие, колющие ощущения в спине, будто её пронзают тысячи маленьких игл. Терпимо, но боль нарастает. Вспоминаю, что была маман, был шаман, была сестра. Что-то бархатистое касается моей щеки. Это Нинка меня целует. Слеза капает на мою кожу. Тёплая, быстро остывает, пока скатывается. Пытаюсь поднять руку. Нинка замечает и целует мою ладонь. – У шамана упал бубен на пол, я помогла его поднять. Шаман сказал, что нельзя было прикасаться к его бубну, теперь придётся новый мастерить. Ещё он сказал… – Нинка прикусывает губу, поправляет съехавшие набок крылья.– Духи бессильны. Ты никогда уже не сможешь ходить.К чертям собачьим шамана! Я не доверяю шаманам, не верю в чудеса. Всё это бред.Смотрю на Нинку, на её кривенькие пальчики, на дрожащие губы, на раскосые, подёрнутые слезами глаза, в которых читается и отчаяние, и надежда, и злость, и страх, и любовь. Плевать, что плохо рисую. Плевать, что у меня нет и намёка на талант. И плевать, что теперь жизнь будет неполноценной. Хотя… На миг я представляю себя в инвалидной коляске на трибуне, читающем андеграундные стихи для собравшейся толпы. Я голый. Мне аплодируют, меня готовы разорвать на куски, как Жана-Батиста Гренуя, чтобы каждому досталось по кусочку. Я не хочу забвения. Я бы завязал с выпивкой и куревом, я бы много читал и медитировал. Прочёл бы Фрейда, Юнга, Канта, да хоть Цицерона и Сенеку. Я мог бы писать или диктовать, если ко мне вернётся речь, а Нинка бы записывала, если, конечно, согласится. Сестра всегда понимала меня с полуслова. В первую очередь я бы написал про неё. Зажатая всю жизнь в тисках своей болезни она, кажется, знает об этой жизни больше, чем я, так ценящий свободу и независимость. Нинка чудная, забавная, неуклюжая, искренняя, неимоверно искренняя. Она как большой ребёнок, который не умеет прятать свои эмоции. С годами человек обрастает толстой колючей шкурой, черствеет, я не хочу, чтобы Нинка черствела. Я должен жить, хотя бы ради того, чтобы вытащить Нинку из тени, в которой она собралась и дальше прятаться. Да, я всё же неисправимый подонок, но мне столько всего хочется сказать… Ты ангел, шепчут мои губы. Самый настоящий ангел, только летать не умеешь.– Я вдохну в тебя жизнь, – говорит Нинка, словно прочитав мои мысли.Она касается губами моих губ и вдыхает жизнь.