МЕРТВЕЦЫ НЕ ЛЮБЯТ ЧУДЕС

Однажды, так получилось, я умер.

И все, кто теперь окружает меня, тоже уже умерли.

Правда, далеко не все это осознают.

Парадокс прямо!

Знают об этом все, а понимает почти никто.

Может некоторые, и догадываются - кто по умнее. Но предпочитают молчать, ведь большинство, даже если и понимает, то гонит от себя это понимание, как и все остальные непривычные мысли.

Хотя для нас понимание, что мы умерли, вполне привычно. Просто об этом не принято как то говорить и тем более думать.

Все чем занимались перед смертью, тем и занимаются все время «ТУТ».

Это «ТУТ» где мы все время находимся, а где оно, это самое «ТУТ» тоже не тема для обсуждений и размышлений.

«ТУТ» есть некоторые непривычные для меня странности. Например, еда почти не имеет вкуса, как будто жуешь муляж еды из папье-маше. Я просто знаю, что она не вкусная, а какая она должна быть никак, вспомнить не могу.

«ТУТ» все краски очень блеклые, все слегка притушено или заретушировано серой краской, иногда кажется, еще чуть и цвета совсем станут черно-белыми.

Эмоции «ТУТ» очень энергосберегающие. Даже если внешне выражаются вполне активно.

«ТУТ» мы создаем устойчивое подобие стабильной действительности.

Даже создаем некие ячейки своего общества.

Женщину, с которой я тут обитаю, все зовут «Гаванна». То ли она упилась ромом, то ли угорела от сигар. А может это сокращение от «ГалинИванна», которая ее таки придушила – в общем, что-то в этом духе, я толком не знаю. 

Она красивая, наверно. Мы каждый день приходим в одну и ту же квартиру, после работы. Немного, как положено, ругаемся, и садимся смотреть телевизор.

Там всегда показывают одно и то же. Новости и реклама. Невозможно сказать точно, когда начинается одно и заканчивается другое. Только я ничего из того что тут показывают запомнить не могу.

Так до утра и смотрим.

Конечно, утром она меня привычно, пилит, ругает и орет что-то. И тут же забывает про это.

А потом мы расходимся по своим работам. Где она и кем работает? Я все никак не запомню.

А на следующий день все по новой, или по старой, или как всегда и как у всех тут.

Скучно и по привычке скандалим. По привычке едим, и каждый день ходим на привычную и бессмысленную работу.

Еще тут мы потеряли имена, которые были при жизни.

Зато у нас есть их некоторое замещение полное злой иронии.

По неизвестной причине все видят, как и от чего умер новенький, когда он неожиданно появляется. Только это знание не проявляется как четкая инструкция или образ, скорее она витает в воздухе как запах понимания.

И это безоговорочно и всенародно прилепляет к новоприбывшему прозвище.

Должны же мы как то к друг другу обращаться.

Панибратство типа: - Эй ты, мертвец! – тут не допустимо. Ибо моветон.

Я не помню, как меня зовут. Это еще одна причуда местного климата, но когда ко мне обращаются, то сразу понимаю что это ко мне.

Моих соседей, тех, кто чаще других ошивается рядом зовут так:

Соня – он умер во сне.

Машинист – сбила машина.

Всобачник – загрызли бездомные собаки.

Химик – отравился лекарствами, или умер от передоза, или и то и другое.

Акробат – поскользнулся и сломал шею.

Парашютист – упал с крыши.

Дэдмороз – замерз по пьяни.

Матрос – утонул.

Есть еще Рэпер, Калошник, Вонючка Гризли, и Выскочка, но я о них почти ничего не знаю.

Еще «тут» никто и никогда не спит.

Спать нам нельзя, такая специфика. Вдруг еще присниться что-нибудь.

Например, что мы уже умерли, или какой КОШМАР из жизни живых.

Если что-то происходит необычное, яркое или красивое, или просто хорошее, мертвецы недовольны.

- Опять эти живые вмешиваются в нашу так хорошо налаженную структуру!

- Никаких чудес! – вот наш рекламный слоган на все времена!

Необычности начались неожиданно.

Как и каждую неделю. Мы ездили на поезде. Он состоял из нескольких вагонов всего с 2 грязными окнами на каждой стороне.

Правда, смотреть особо из них было не на что. Рельсы были проложены в низине, непрерывного полого оврага. Местами, заросшего жухлой травой-мертвавой и чахлым кустарником.

Из окон не видно было верха оврага, поэтому из поезда казалось, что он бесконечен.

Наверное, когда то это была почтовая электричка.

Но Машинист уверяет, что это товарный тепловоз.

А Матрос в полинявших полосатых штанах – что «бронепоезд».

Внутри вагонов было сумрачно и пыльно. Но всегда стояло несколько лавок и слегка неисправных стульев.

Как обычно. В один из дней недели. По-моему, это был четверг, но я не очень уверен.

Да и какая разница? У нас тут не всегда дни одной недели совпадают со следующей.

Иногда некоторые дни повторяются и повторяются, пока совсем не выцветут и не растворятся.

И потом в следующих неделях еще долго этот день отсутствует.

Но на поезде мы ездим каждую неделю, в независимости от присутствующих в ней дней.

Ездим всегда в одно и то же место, только называют все его по-разному.

Я езжу в «Другой город» за продуктами и товарами для магазина, где я вроде подрабатываю. Но работаю большую часть времени я совсем в другом месте.

Машинист говорит, что просто так ездит, хотя и умный. Иногда он таскает какие-то здоровенные канистры, говорит со станции «Нефтебаза».

Но поезд нигде не останавливается больше.

Вот я и думаю – что для него это «Нефтебаза».

Химик наоборот всегда везет несколько коробок с размазанными синими печатями на желто-коричневых боках. И намалеванными кривыми буквами «Почта». Мне кажется он их сам делает.

Соня просто стоит и смотрит в окно тамбура, засунув руки под мышки или в карманы мешковатых брюк, зачем он ездит, я не знаю.

- А ты никогда не пробовал спать? - Спросил я как то у Сони.

- Я уже и не помню, как это делается? – безразлично пожал плечами Соня, продолжая пялиться в муть окна.

- Ну… ложишься, такой, чтоб неподвижно, закрываешь глаза и ничего не делаешь пока не надоест… - попытался вспомнить я.

- Бр-р… даже не хочу думать об этом! А вдруг что ни будь присниться?... И вообще! Ты зачем мне все это говоришь? – подозрительно и с опаской покосился на меня Соня и сделал несколько тихих шагов в сторону.

- Ну… Так. Подумал. Ради эксперимента. – пытался неуклюже оправдаться я.

- Ты в жизни не на-ЭКС-ПЕ-РИ-МЕН-ТИ-РО-ВАЛ-СЯ еще? – Соня с трудом и с неподдельным ужасом произнес по слогам сложное слово, буквально выплевывая со слюной каждый ненавистный слог.

- Наэкспериментировался… - угрюмо согласился я.

- Ну вот и не выебывайся! – зло закончил Соня и отошел подальше в тень.

- Слово то какое поганое, а? Как только рот открылся такое сказать! – влез разговор стоявший рядом Калошник.

- Какое?! – осторожно спросил Соня откуда-то из темноты.

- НА-ЭКС-ПЕ-РИ-МЕН-ТИ-РО-ВАЛ-СЯ! Будто клею в рот с ватой набили, и жевать заставляют – добавил Калошник.

- Ну, это мне не понять, опыту такого нету! – съязвил я и тоже отошел от окна.

С нами всегда еще несколько десятков малознакомых мертвецов катаются.

Мне не интересно даже зачем.

Но в эту поездку все пошло не так.

Приехали, правда, вовремя. В точку прибытия.

Все сделали, или сделали вид, что сделали свои дела.

На обратном пути вагон вдруг сильно тряхнуло.

Ну, бывает, конечно, никто даже не пошевелился.

Вдруг Соня странно замычал и замахал руками, видимо привлекая к себе внимание.

Все не торопясь подошли к ближайшим окнам.

Наш поезд съехал с рельс, и теперь, пыхтя, но резво, пер прямо по заросшему серо-зеленой травой, склону вверх.

Постепенно мы доехали до края. Или же это был просто такой уступ на склоне обрыва? 

Нам открылась необычная картина.

Наш поезд приближался по округлой дуге, к какому-то чудесному домику. Домик был раскрашен в невероятные по интенсивности цвета. И хотя краски совсем не были вычурными или аляповатыми, но скорее «мягкими» и какими-то «акварельными», слегка плывущими по краям, как будто дом был дым и легкий невидимый ветер сдувает его края. Но совсем-совсем чуть-чуть. Дом был настолько «милый» и «уютный» И КАКОЙ-ТО НЕВЕРОЯТНО «ЖИЛОЙ»! Хотя никаких живых или иных существ видно не было. 

Неожиданно в груди, что-то глухо и недовольно заворочалось, начиная причинять непривычные ощущения. Возможно, это была боль. Боль и тоска. И совершенно невозможно было вспомнить, отчего тоска, и почему это называется «Боль».

Вокруг домика, в разбитом палисаднике, росли огромные яркие цветы растений с знакомыми, но прочно забытыми мною названиями. Они тоже были невероятно… эх…необъяснимо… наверно «красивые». Они, то замирали, но начинали мелко и грациозно колыхаться каждой веточной и листочком, тихо и неторопливо.

Вся эта картина была удивительна еще и тем, что все было видно, как на ладони, невероятно четко, хотя расстояние до дома оставалось вполне приличное.

Тем не менее, видно было каждую деталь, у каждого цветка и растения. Временами начинало казаться, что сам домик весь колышется в такт дуновениям неощутимого для нас ветра.

Мы сделали вокруг него круг, и ушли вниз. Метров через 300 неизбежно выбрались обратно на пути.

- Что это было? – наконец спросил Соня у никого.

- Да опять живые воду мутят! Достали уже, так их мутер! Пойду доем бутер. – Буркнул стоявший рядом Рэпер и отошел от окна.

Я оглянулся на стоявшего поблизости Машиниста.

- Как думаешь Машинист? Что это такое? Ты, все говорят, Умный, все должен знать?-

Но он только потерянно молчал. Обведя остальных взглядом, я вдруг понял, что все выглядят более подавленно и потеряно чем обычно.

- Это «СОН»! – Сказал в наступившей тишине Химик.

- «Сон»? – все с удивлением посмотрели на него.

- Да! Сон старого мальчика о доме своей бабушки! – добавил уверенно он.

- Да?! Ты то откуда знаешь?! – Спросил вечно язвительно-недоверчивый Калошник.

- Я уже видел это некоторое время назад. В прошлый раз он там ходил. В саду. То старый и печальный, то маленький и веселый.

- Ужас, какой! Как ты после этого…. Хех! Чуть не сказал «ЖИВЕШЬ»? – прохрипел через вечно заиндевевшие усы Дэдмороз.

И все тихо зашелестели, как опадающие листья, изображая вежливый смех, который как в вату укутывал поднимающийся в нас УЖАС.