Я знала, что когда-нибудь меня принесут сюда. Не век же мне стоять на магазинной полке и пялиться на покупателей! Конечно, у меня там были милые соседи. Например, восковая фея на свечке. Она обнимала свечу своими гибкими руками. Фея, в отличие от меня, страшилась покупателей, как огня. Одно дело – если её купят для декора, как украшение интерьера. И совсем другое – если ту свечу, основание которой она держала, вздумают зажечь. Тогда она будет таять, таять, пока не растает, как снежная баба. А бабой она не была. Фея была прелестной девушкой, находящей в себе мужество поддерживать меня и разгонять своим светом мою тоску. Она светилась изнутри и для этого не нужно было опалять фитиль. Или клоун на пружинке. Он жил в коробке, крышка которой была откинута. На голову его был надет шутовской колпак, а на рот натянута широкая улыбка. Он веселил меня разными шуточками (не всегда приличными), когда мне уж совсем становилось невмоготу от страха, что мне суждено провести в магазине сувениров остаток жизни. Клоун, как и фея, страшился покупателей, потому что они могли закрыть его коробку, и тогда он погрузился бы в летаргический сон до того момента, пока на праздник (или шутки ради) кто-нибудь наконец не откинет крышку его жилища. Иной коленкор – я. Меня влекло за пределы магазина, в котором я уже всё изучила, глядя на покупателей сквозь стекло. Я стояла в снежном шарике. Длинные волосы, белое платье, крылья за спиной. Богу было угодно сделать меня ангелом. И, судя по всему, премилым. Клоуну я нравилась, иначе зачем бы он косился в мою сторону на своей пружинке? Только что толку, нас разделяло стекло. Места внутри моего дома было достаточно – я стояла в полный рост, и ещё наверху оставалось место. Но этого для меня было мало.

Я следила за покупателями, которые передвигались между прилавками, что-то увлечённо друг другу показывая. Я беззвучно упрашивала их забрать меня с собой. И однажды мои молитвы были услышаны. Наверное, это потому, что Бог сделал меня ангелом. Ко мне подбежала белокурая девочка. Она взяла меня в руки и посмотрела на меня. Я попыталась установить зрительный контакт, но это даже и не понадобилось: ребёнок уже отвернулся, подзывая маму с папой к моему прилавку. Чем-то я её покорила. Видимо, крыльями. Родители подошли. Мама хотела проверить, насколько я качественная, и взболтнула меня. В моём шарике лежали блёстки – меня нужно было встряхивать, чтобы они сыпались со свода, точно снег. Тогда я превращалась в этакого рождественского ангелочка. Мама кивнула папе в знак одобрения. А того и упрашивать не нужно было – он готов был купить дочке всё, что угодно, судя по той улыбке, с которой он взирал на её радость. Меня схватили с прилавка и поместили на кассу. Пока я ехала на ленте, я прощалась с соседями, благо меня поставили лицом в сторону моего прилавка. Фея посылала мне пожелания счастья в новой семье, а клоун даже всплакнул. Затем будто наступила ночь – это меня засунули в какой-то тёмный пакет. Меня куда-то долго несли. Я слышала звуки улицы. Потом меня везли в автобусе – я поняла это по тряске. И вот меня доставили домой.

Девочка сразу схватила меня и, не снимая куртку, потащила в свою комнату. Детские руки встряхнули меня. И я почувствовала дурноту. Видимо, изготовители не учли слабость вестибулярного аппарата. Когда меня так встряхивали, меня начинало жутко тошнить. Но если в магазине встряска прошла без последствий, потому что была не особо интенсивной, то тут меня затошнило и замутило, так как ребёнок мотал меня весьма усердно. Девочка восторженно глядела на то, как блёстки кружатся вокруг меня, точно подмигивающие снежинки. О, видимо, я не была приспособлена для того, чтобы летать. Богу было угодно, чтобы я оставалась на месте. Вот я и не развила в себе вестибулярный аппарат. В общем, меня вырвало. Прямо на стенку шарика. Блёсткой. Ребёнок, конечно, ничего не понял. Мама позвала её именем Эрика, и девочка поставила меня на подоконник возле окна, решив, что на сегодня достаточно. Принцессы, как известно, какают фиалками, а ангелы выташнивают блёстками, но стоять в этом всё равно было не очень-то приятно. Пришлось зажимать носик. Впрочем, запаха-то я не чувствовала. Я дышала водой с глицерином. Наполовину ангел, наполовину рыба – правда, странно? Я как будто окунулась на крещенье в прорубь, и лёд подо мной сомкнулся. Я слышала историю о женщине, которая нырнула в необорудованную прорубь и пропала навсегда. Эту историю в тот вечер папа Эрики рассказывал жене, тыча пальцем в газету. Конечно, «слышала» – сильное выражение. Слышала я не очень хорошо. Звук доносился до меня приглушённо. Половину из сказанного приходилось угадывать. Папа оставил газету на подоконнике, где я стояла. И в газете я увидела заголовок об этой бедной женщине. Да, видела я тоже не очень хорошо: призма стекла не давала разглядеть предметы в их истинной форме, к тому же ещё эта завеса из падающего снега – стоило меня чуть потрясти, как он кружился ещё долгих несколько минут. Но я привыкла к плохим видимости и слышимости, как к врождённым дефектам. Я привыкла жить в глицериновой воде, как привыкают люди к климату у себя на родине. Может, меня бы и устраивала моя родина, если бы не жажда впечатлений.

Меня поселили в гостиной на подоконнике. Я стояла на возвышении из книг. Книги подставили родители. Видимо, меня хотели использовать как пресс. Но мне же было лучше – я могла стоять на книгах и взирать на окрестности за окном. Да, я не могла проникнуть наружу, но я хотя бы могла смотреть… По ночам, когда все засыпали, на улице орудовала снегоуборочная машина. Наблюдать за ней было очень интересно. Собственно, машин было две. Одна из них опускала на дорогу свою пасть-ковш и загребала снег механическими ложками-лопатами: словно в мультике, когда показывают, как быстро заталкивает в себя пищу какой-нибудь обжора-мальчуган, орудуя двумя ложками сразу. От кабины машины вверх устремлялся желоб, по которому тёк снег. Переработанный снег падал в кузов другой машины – грузовой, – которая стояла прямо под желобом. В кузове была целая куча снега. Когда его становилось слишком много, наполненная машина уезжала, а на её место заступала новая. Интересно, задавалась я вопросом, что будет с моими блёстками-снежинками, когда они отслужат своё: их так же отправят на переработку? Но блёсток, в отличие от снега, было ограниченное количество, и они никому не мешали. К тому же, я оставалась абсолютно незагрязненной. Мой стеклянный купол не пропускал пыль внутрь моего жилища.

Лицезрела я и другие занимательные картины. Например, салюты. В ту пору, когда меня только принесли из магазина, их показывали каждый день. Залпы разноцветных огней взлетали в чёрное небо, распускаясь буйными хризантемами и пышными азалиями. Один раз я даже увидела свой портрет из огней, которые составились в фигурку ангела. Доводилось мне видеть и неприятные зрелища. Один раз я стала свидетельницей драки: два пьяных мужчины поругались, и один начал бить другого. Увы, я не смогла остановить потасовку. И тот, чья весовая категория перевешивала, убил того, кто был помельче. Какое же отчаяние и бессилие я пережила, когда видела лежащего в снегу мужчину – одного, умирающего или уже умершего, быть может. Если бы я могла вырваться из шарика, конечно, я нашла бы способ спасти беднягу. Наутро прибыли полицейские машины. Меня переставили с окна гостиной в детскую комнату. Уж не знаю, зачем. То ли Эрика попросила, то ли её родители берегли мои нервы, поняв, что моя жизнь не будет прежней после увиденного из окна гостиной.

В детской бурлила жизнь. Эрика учила уроки, занималась вокалом. В комнату приходила учительница по пению, благодаря чему я тоже могла беззвучно овладевать сопрано. Во время этих уроков папа сидел в другой комнате и строчил отчёт для работы, а мама готовила ужин на кухне: к сожалению, до меня не доносились запахи еды, но девочка всегда приберегала для меня остаток со стола и угощала то кусочком пирога, а то и баранины. Конечно, я не могла съесть эти подношения, но они мне нравились. Я напоминала себе древнегреческую ненасытную богиню, к чьему жертвеннику приносили закланного барана. Христианский Бог задумывал меня как своего ангела, а девочка обращалась со мной, как с языческой богиней. Это не могло не вызывать у меня лукавую улыбку, выражавшуюся в пролетающих блёстках мимо моих губ. Впрочем, если папа добродушно смеялся, находя рядом со мной возложенные жертвы, то мама забирала эти яства безо всякого страха перед ангельским гневом.

Меня переставляли из комнаты в комнату. Наверное, это потому, что Бог сделал меня ангелом. Он услышал мои молитвы. Поэтому без дела я не сидела – не стояла, вернее, ведь присаживаться я не могла. К моим услугам были все комнаты: я побывала в гостиной в качестве украшения, когда приходили гости. В кабинете папы в качестве массажёра для рук, когда тому нужно было отвлечься от отчётов, и он перекатывал меня на руках (ах, эта тошнота, она снова подступала ко мне, как немилосердная гостья!). Побывала в супружеской спальне, где всегда царила тишина, в качестве пресса для маминых книг. И, конечно, в комнате маленькой хозяйки, где та занималась вокалом, глядя на меня, как на точку сосредоточения. Я чувствовала себя окружённой заботой, но счастливой быть не могла, потому что мои патроны не знали о моём страстном желании вырваться за пределы шарика. Если бы они знали, то уверена, что они не стали бы раздумывать, а сразу же разбили шарик и выпустили меня в окно. Но они ни о чём таком и не догадывались…

Но однажды в семье произошёл взрыв. Мама с папой поругались на моих глазах в спальне, где я на тот момент находилась, приминая своим весом растрёпанный приключенческий роман. Родители обзывали друг друга, раздавались нехорошие слова, которые мне приходилось слышать от клоуна с полки по магазину, когда тот травил свои шуточки. Но если у клоуна это звучало по-доброму, то у моих хозяев эти слова были заряжены агрессией. Они были сказаны очень громко, поэтому я их все расслышала. Повторять не буду: мои ангельские уста не предназначены для грязной брани… Я стояла на прикроватной тумбочке под своим куполом, как в убежище. Мне ничего не угрожало. Но как я хотела в тот момент, чтобы мой дом разбился – я бы подлетела к Эрике и утешила бы её, как могла! Но, увы, я смотрела на её слёзы, которые она лила в углу до тех пор, пока её не вывели из комнаты. Эрика плакала и простирала ручульки к матери, пытаясь её обнять – как будто это смогло бы урезонить разъярённую женщину! Эта поза была знакома мне по фее, которая обнимала длинную свечу. Не подобралось ли ныне пламя к хрупким плечикам феи, не превратило ли их жидкое месиво? А клоун? Появилась ли у него новая подружка, слушающая его шутки так же внимательно, как и я? Ах, несчастливые мои соседи… И не менее несчастные мои хозяева. Мама схватила Эрику за руку и выставила её из комнаты. Мама осыпала мужа мелкими, но точными ударами своих кулачков: так град сыплется на карниз дома. Папа не отвечал на удары, но замахнулся табуреткой. Потом я не видела, что было – они уронили на меня одеяло. Но позже я узнала, что папа ушёл. И вместо него пришёл другой мужчина.

Я оставалась жить в спальне. Там мне удалось узнать, почему вместо добродушного и пухлого отца Эрики у меня новый хозяин – мускулистый и длинноволосый мужчина... Я была безгрешным ангелом, поэтому моя фарфоровая плоть ни разу не размягчилась в глицериновой мази – даже когда клоун развлекал меня своими шуточками… Не размягчилась она и теперь, когда звуки первобытной страсти, раздававшиеся в тёмной спальне, заставляли меня краснеть отблеском моих переменчивых блёсток. Но как грустно было то, что я слышала! Эти звуки никогда не тревожили меня прежде, когда в спальне жил отец девочки. Теперь же они были так громки, что я сразу всё поняла: и то, почему Эрика со вчерашнего дня не дома, и то, почему её отец больше не живёт в этой квартире…

Впрочем, моя маленькая хозяйка вскоре вернулась к вящей моей радости. Когда её никто не видел (кроме меня, разумеется), она давала волю слезам. Но на уроках пения она умела собираться, как будто у неё всё было хорошо. Однажды на занятии преподавательница сказала Эрике, что та поёт слишком тихо и невыразительно. «Твой голос должен зазвучать так, чтобы треснули стёкла. Опусти челюсть и язык. Нёбо сделай куполом. Напряги живот! Он должен быть абсолютно твёрдым. Теперь пой», – наставляла её учительница. Девочка постаралась выполнить замечания, но стёкла остались на месте. Зато в моей душе в этот момент грянул ангельский хор: «Аллилуйа!» Я поняла, что Бог снова услышал мои молитвы. Наверное, у него уши, как у слона, если он слышит меня. Огромные уши. А вот как с моим слухом обстоит дело – я не знала. Вдруг, если у меня нет музыкального слуха, то нет и голоса? Но я всё равно решила, что буду петь. Как можно громче. Мне не нужно делать нёбо куполом, весь мой мир – купол. И фарфоровый живот мой твёрд всегда. С челюстью и языком придётся поработать, конечно, но я же ангел. Мне положено пением восхвалять Господа. Не может быть такого, чтобы он не одарил меня вокальными данными. Я разобью голосом своё узилище. И вырвусь наружу.

Да, я знала, что у звуков есть резонансная частота. И у стекла она тоже есть. Если частоты голоса и стекла совпадут, то последнее завибрирует и может разбиться вдребезги. Правда, присутствовала одна проблема. Даже две. Стекло не должно обладать большим запасом прочности, чтобы поддаться моему напору. Голос же должен быть не менее ста децибел, а это очень сильный голос. Сокрушительный, как удар судьбы для той женщины, что канула в ледяной проруби.

Когда дома никого не было, я начала тренироваться. Брала ноту. Повышала её. Старалась тянуть её как можно дольше, устойчивее и громче. Ничего не происходило, но я не оставляла попыток, продолжая тренироваться каждый день. Я «пела», направляя голос в стену своей стеклянной камеры, пока девочка была в школе, а её мать с любовником на работе. Я повторяла сеансы каждый раз. И однажды я словно нашла нужную ноту, когда мама со злости дала мне щелбан – видимо, с любовником не всё было гладко, – и я зазвенела. Я настроилась на частоту собственного звона, чтобы протаранить стекло подходящей нотой. На следующий день, когда был запланирован мой побег (не знаю, почему я так была уверена в успехе своего предприятия), длинноволосый мужчина против моих ожиданий остался дома. Он напился вдребадан. Матери дома не было, поэтому, наверное, он позволил себе расслабиться на ночь глядя. Пустую бутылку из-под виски он поставил рядом со мной.

Внезапно в квартиру пожаловал мой прежний хозяин – отец девочки. Пьяный любовник был удивлён не меньше меня. Папа Эрики медленно подошёл к нему. Тот застыл на месте, явно не подготовленный к встрече. Мой обзор стал лучше, когда отец поднял с тумбочки пустую бутылку. Бутылка покатилась по полу и закатилась за кровать. Отец схватил мужчину и повалил на пол. Преимущество было на стороне моего прежнего хозяина, ведь он был трезв. Я вспомнила ту трагическую драку, которую видела из окна пару месяцев назад. Неужели та же развязка уготована теперь им, только уже не снаружи помещения, а внутри, и мне предстоит наблюдать за этим беспомощным взором? Отец Эрики был сверху, а пьяный любовник – снизу. Они метелили друг друга. И вот рука любовника потянулась к тумбочке. Он искал меня. Тот единственный предмет поблизости, которым можно было обезвредить противника. Меня затошнило. Мой дом словно настиг оползень – это любовник тянулся к папиной голове, чтобы ударить его в темечко. Но папа был ловчее. Он выдернул шарик. Секунду помедлил, глядя на меня. Ведь он любил меня! Делал мною массаж ладоней. Вытирал пыль с моего купола. Переставлял с места на место, чтобы мне было веселее. Даже разговаривал со мной, когда был уверен, что никто не услышит. В этот роковой момент чаша его моральных весов колебалась: от любви ко мне до своего поруганного самолюбия и обратно. И всё-таки самолюбие перевесило. Воспользовавшись заминкой отца Эрики, любовник поднялся на ноги и устремился прочь из комнаты. Этого мой покровитель допустить не мог. Он кинул шарик ему вслед. Хвала господу, что мужчине удалось выскочить из комнаты прежде, чем я ударилась о дверь. Это я уже потом поняла. А в тот момент, когда осколки разлетелись, я не могла поверить своему счастью. Я спасена. Мне не нужно разбивать шарик голосом! Я уже расправила крылья, чтобы взлететь, но перепад давлений (ведь я никогда не дышала кислородом, разве что в младенчестве) сильно ударил мне в голову. Я потеряла сознание. Папа Эрики взял меня в руки и, оказав медицинскую помощь, поставил обратно на тумбочку.

Осколки моего дома теперь в мусорном ведре. Длинноволосый мужчина исчез. Я готовлюсь исчезнуть вслед за ним. Теперь, когда дома никого нет, я летаю. Скоро улечу совсем. Полечу туда, где не была ни разу. Больше всего хочу посмотреть на певиц в театре. Мне интересно проверить, как они выступают под куполом и поют оперы – неужели купол театра от их голоса не трескается?.. Только нужно дождаться, когда Эрика перестанет плакать. Она плачет каждый день. Хоть родители и воссоединились, ссоры не заканчиваются. Но теперь, когда я высвободилась из шарика, Эрика может меня целовать. В свой поцелуй я вкладываю всё утешение, на которое только способна. И ребёнок перестаёт плакать. Ангельская природа мешает мне поступить по-своему и заставляет думать о других. С другой стороны, если бы не слёзы Эрики, я бы не оказалась на свободе. Если бы её мать не поругалась с её отцом, и в доме не появился бы другой мужчина, не знаю, сколько мне пришлось бы ждать, пока меня кокнут. Едва ли я могла пробить стекло вокальным штурмом, ведь мой голос не был достаточно силён. А вот удар о дверь был, что надо. Ценой страданий других я получила то, что желала. Наверное, это потому, что Бог сделал меня ангелом. Он услышал мои молитвы. Кстати, мой вестибулярный аппарат теперь в норме. Ведь теперь я приобрела свою исконную способность – летать.