Серые умны: изучив науку света и тени, они поняли, что живут на тонком листе, парящем среди хаоса. Серые мудры: они чтят создателя всего сущего – мудрого Кара, славят его имя легендами. Но серые слабы: враг Кара, злобный демон Лас, легко стирает их жизни с картины времени.

Едва светило коснулось лучами Листа, раздался испуганный возглас коротышки Шти:

– Вставайте, вставайте! Лас идёт! В Верхнем Правье сгубил девятерых!

Все бросились на зов. Там, где накануне возвышался чертог достойнейших, зияла пустота. Но не успели серые почтить память рано ушедших собратьев, как на пятно безвременья упала лёгкая тень Кара. Упала – и проросла нежными ростками. Одна за другой из небытия родились семь серебряных принцесс, похожих словно капли росы. Они были прекрасны. Юные создания купались в солнечных бликах, словно в брызгах прибоя, ловя каждый миг счастья, как земные дети ловят языками первые снежинки.

–Мир чудесен, – щебетали принцессы, озираясь по сторонам, – мир удивителен!

– Как здорово просто быть! – шептала младшая из них, тонкая и хрупкая, словно стержень карандаша.

Добрые, кроткие, наивные, полные жизни – такими были принцессы. Глядя на них, серые, казалось, тоже научились замечать редкие улыбки на хмуром лице судьбы. Но горек коктейль из радости пополам с тревогой. Мир жесток, а госпожа Справедливость вместо того, чтобы гордо вершиться, слоняется, неприкасаемая, где-то на изнанке Листа.

Что будет с нежными принцессами в этом грязном мире? Лас сразу заметит их, таких не похожих на прочих обитателей планеты. Принцессы слишком красивы, слишком чисты. Беспощадный демон сотрёт невинные жизни, оставив лишь кучку скатанных ошмётков. Подует ветер – развеет серую пыль.

***

Иван пил чай, то и дело поправляя некогда большой и сильной, а сейчас худой и жилистой рукой бороду. Та норовила залезть под растянутую горловину свитера, будто желая расцарапать, углубить яремную ямку. Это не нравилось Ивану, но он не спешил браться за ножницы, терпел: отрастёт же когда-нибудь треклятая мочалка, и уж тогда будет лежать благородным свитком на груди – греть старое сердце. А на сердце холодно: жена померла по весне, дочь с внучкой далеко, не навещают, забыли.

–Чёртова мочалка! – проворчал дед, снова поправив бороду, и оглядел комнату, будто надеялся найти что-то неизведанное в привычной обстановке. Взгляд остановился на кованом сундуке, служившем тумбой для старенького задастого «Голдстара».

Иван поднялся – удачно, даже в спине не стрельнуло, – и, шаркая валяными тапками, направился к занавешенному кружевной салфеткой «окну в мир». Дед приподнял телевизор, потом осторожно, стараясь не гнуть поясницу сверх необходимого, развернулся и на мгновение замер – словно странный сгорбленный башенный кран подыскивал место, куда опустить груз.

Поставив ношу на пол возле стола, Иван вернулся к сундуку, откинул крышку. Из многолетнего плена вырвался запах сырого дерева и старых бумаг. Иван, немного помедлив, вынул верхнюю папку – выцветшую, с распушёнными на концах тесёмками, и открыл её трепетно, будто фамильную летопись. А что это, как не летопись его несостоявшейся жизни, в которой мальчишкою он мечтал стать художником? А ещё мечтал о Вере, однокласснице, похожей на озорную Тосю Кислицыну из «Девчат». Потом, провалив экзамены в «Муху» и не сумев объяснить Вере-Тосе, как та дорога ему, вернулся в деревню, выучился на кочегара и… И всё.

Вся жизнь, как это глупое «и». Предлог или союз – Иван уже не помнил. Есть две черты – «он тогда» и «он сейчас», а перекладина наискосок – его жизнь. Между «тогда» и «сейчас» большие события переплетались маленькими радостями. Вот хотя бы эти рисунки. Мало их, десятка два-три. В основном, юношеские пробы карандаша. Но есть и относительно недавние – им лет двадцать всего. Иван, как вышел на пенсию, снова взялся за карандаш, и первым делом нарисовал по памяти Веру. Да где же этот портрет? А, вот – склеился с каким-то пейзажем. Аккуратно разделив листы, Иван провёл пальцами по штрихам родного лица. Вера, Вера, где ты сейчас?

Отдаст он, Иван, Богу душу, придут в дом чужие люди, будут перебирать бумаги, жечь. Кто-то скажет, мол, совсем дурной старик был, каракули на старости лет малевал. И сожгут. Всё сожгут. И Верку сожгут. Нет, уж лучше сам.

Иван взял портрет и уже надорвал край. Только не смотреть в глаза – почему-то мелькнуло в мыслях – но тут взгляд упал на Веркину челку. Среди уверенных чётких штрихов несколько тонких линий будто сделаны другой рукой.

Ну как теперь порвать, сжечь? Ведь эти штрихи – дело ручонок внучки, Альки. Она тогда нахулиганила. Два десятка лет прошло, а будто ещё не стихло шлёпанье босых ножек по полу. В то утро Алька прибежала из спальни, прыгая по солнечным квадратам, как по начертанным мелом «классикам», подскочила, обняла за шею.

– Деда, красиво ты нарисовал!

– Так считаешь? А мне кажется, не хватает чего-то. А чего – не пойму.

– Не хватает?.. – Девчушка сдвинула брови. – Сейчас я тебе помогу. – Схватила ластик, потёрла немного рисунок, потом взяла карандашик, и не успел дед опомниться, набросала нестройный забор линий. Иван не стал ругать малую. Подумаешь, несколько лишних штрихов. Сколько их, лишних и недостающих, было в его жизни. Из-за каждого браниться разве?

– Деда, лучше стало? Ведь лучше? – в голубых глазёнках девочки плясали блики радости.

– Да, Аленька, спасибо тебе. Подсобила, – улыбался Иван и гладил внучку по растрепанным колоскам косичек, и смотрел то на неё, то на портрет, пока в комнату не вошла жена, Наталья. В цветастом халате и бигудях, с длинноносой лейкой в руке. Сначала внучке досталось:

– Чего босая бегаешь? Пол холодный. А ну тапки надень! И живо кашу есть!

Потом на Ивана переключилась. Недовольно оглядев портрет, поджала губы и проворчала:

– Это что ещё за курица? Верка твоя поди? Нет чтоб жену родную нарисовал…

Махнула рукой, да так и ушла с лейкой, забыв про герань.

***

Иван погладил пальцем Алькины каракули – семь тонких штрихов. Двадцать лет внучку не видел. Увезли родители в райцентр, потом в столицу подались. Алька в памяти деда так иосталась пятилетней – с карандашом в пухленькой ручке и хитрой улыбкой.

– Деда, так лучше? Лучше ведь, да?

–Лучше, Аленька, лучше. Всё к лучшему.

Иван вздрогнул: в сенях раздались шаги. Неужели? Бывает ведь, вспомнишь кого-то, а он тут как тут. В дверь постучали. В смятении старик пошёл открывать. И ведь знал: надеяться не на что, а всё одно – отодвинул щеколду и распахнул дверь, даже не спрашивая, кто там.

– Аля… – хотел сказать, но осёкся.

Перед ним стоял Костик, из местных пьянчуг. Сдвинутая на самую макушку шапка добавляла к немалому росту парня сантиметров двадцать. Красные обветренные уши торчали почти перпендикулярно голове. За каждым – по сигарете. Бок куртки в белилах – ясное дело: отирался о стену во дворе клуба – там местные выпивохи облюбовали местечко для своих посиделок. Водка кончилась, пришёл побираться – ясно как день.

– Дядь Вань, дело на му… му… лион, – промычал Костя, стараясь сфокусировать взгляд на хозяине.

–Опять? – возмутился старик, – нету денег! Пенсию не приносили.

Иван попытался закрыть дверь, но не успел. Костик ввалился в прихожую.

– Не, дядь Вань, ты не понял. М-мне очень надо. По… по зарезу! – «Гость» картинно чиркнул себя по горлу ногтем большого пальца.

– Понимаю, Костик, но нету! – Иван отступал в комнату под напором пьянчуги.

– Не дури, дед! – Костя зло цокнул языком и вплотную приблизился к старику. –Хоть скоко-нить дай, а? Завтра отдам. Не. Сёдня вечером. Мамой кля…

– Нету, говорят тебе! – буркнул Иван, уже понимая, что мирно выпроводить наглеца вряд ли получится.

Костик снял шапку, кинул на стол, будто показывая, что он тут надолго, и сказал:

– А я говорю, есть! – глаза Кости стали злыми. Казалось, отказ отрезвил его. – Шутки кончились, дед. Заначку, мля, потроши!

– Да я тебя, молокососа, вот таким помню, а ты!.. – Борода старика подрагивала в такт словам.

Грабитель наседал. Дед пятился в дальний угол комнаты, опираясь о стол.

–Где деньги, тя спрашиваю? – заорал Костя и замахнулся на Ивана ребром ладони. Тот сделал ещё шаг назад. Под ногу подвернулся «Голдстар». Дед навзничь полетел через преграду, успев почувствовать только, как что-то острое рассекает темя.

Старик оседал на пол, оставляя на стенке сундука тёмно-красную дорожку крови.

– Эй! Ты чего? Помереть вздумал? Ты это… не смей! – Костя тряс соседа за плечи. Сейчас, я сейчас. Скорую…

Костик зашарил по столу в поисках стариковского мобильного – своего у него не было – но там лежали только бумаги, рисунки. Футляр для очков, коробок спичек. Ломтики батона, лимон на блюдечке. Полетела на пол чашка с недопитым чаем, простучала по доскам, закатилась под стол, не разбилась.

И тут до парня дошло, что́ он натворил. Костя сел на телевизор, о который только что споткнулся Иван. Какой чёрт дёрнул старикана ставить «ящик» на пол? Сам виноват, а он, Костик, не при чём. В трезвеющем мозгу копошились мысли, уже далёкие от того, чтобы звать на помощь. Костя вскочил.

–Это не я, он сам... Меня тут вообще не было, – бормотал он. – Чёрт, отпечатки! – невольный убийца поглядел на свои руки, будто надеясь, что те сами сделают что-нибудь, вытянут из передряги. Как у него оказался коробок, Костя не помнил. Одна спичка погасла, вторая, третья. Он схватил со стола бумагу, оторвал полосу, поджёг.

–Меня тут не было…Он сам. Сам сгорел, дурак старый! Так и скажу, если спросят… – Костя говорил и говорил, а в его руке занималась пламенем полоска бумаги – кусок какого-то рисунка.

***

–Молитесь, серые! Это начала конца! – кричали жители Листа, – планета гибнет, мы все погибнем!

–Спасите принцесс, умоляю! – донёсся возглас из объятого пламенем Верхнего Правья.

***

Алевтина стояла, опустив голову, посреди пепелища, припорошенного первым, пушистым, как сахарная вата, снегом. Женщина поддела носком лакированного сапожка какой-то хлам, потом присела, разгребла ладонями снег, размазывая копоть по обгорелой размокшей бумаге. Аля подняла листы – и не разобрать, что здесь: документы, письма, рисунки.

Из вороха бумаг выпал обрывок, вспорхнул, а потом будто передумал улетать и опустился в раскрытую ладонь женщины. Штрихи, линии – словно кто-то расчёркивал карандаш. Смутные воспоминания вырвались из памяти. Дед, картинки… Да, точно, дед изредка рисовал. Аля держала обрывок листа между ладонями, будто отогревая своим теплом, и пыталась вспомнить, что было там, в рисунках деда, которые она видела давно, в детстве.

Запиликал мобильный. Муж:

– Алька, давай возвращайся из своего Кукуево! За товаром надо ехать, тут ещё новенькая больничный взяла. Работать некому…

– Завтра приеду, – ответила Аля, провожая взглядом обрывок мира, что белым мотыльком кружился над развалинами вселенной.