нередактированный вариант, 18+

Я чувствовал себя думающим камнем. Вернее не совсем так, каменной у меня становилась только челюсть, когда я пытался говорить, а руки и ноги с каждым днём слабели, точно превращались в вату. Чучело, набитое опилками, кубышка, марионетка… нужного названия для меня теперь не находилось.

Чёрта с два я сдамся! – сказал бы я ещё год назад, когда удирал от «ментов» на своём ревущем байке, когда даже не пытался запомнить имена и лица женщин, которых цеплял на улицах, в клубах и барах. Мне не было отказа, даже если к очередной красотке я подкатывал «подшофе». Было плевать, что этим вечером она кем-то занята, и если мне что-то взбредало в голову, меня не останавливал даже кулак, летящий в глаз. А сейчас, обливаясь холодным потом от усердия, чтобы пошевелить пальцами, я готов был сдаться. Я не хотел мириться с жизнью овоща и мысленно тысячекратно продал свою душу дьяволу, обещая как следует попакостить после смерти.

 Дьявол-сука оставался глух к моим предложениям.

***

Свет в палате резко меркнет, и я с облегчением вздыхаю, думая, что это мой последний вздох. Но тут же противные галогенные лампочки вновь загораются. Откуда-то сбоку, сверху слышу голос маман.

– Ты должен бороться, слышишь? – слезливо говорит она.

Ты и есть дьявол, маман, хочется ответить ей, но получается только мычать. Я собрался, чёрт подери, тебя, отдать концы. Да пошла ты, пошла ты! Мысленно сжимаю пальцы на её шее. Ну, что, рогоносец, теперь доволен, теперь видишь, что я мог бы сделать, будь во мне больше сил? Заберёшь мою поганую душу в ад?

– Ты должен бороться, если не ради себя, – уговаривает маман, – то хотя бы ради вашего будущего ребёнка. Уверена, как только он родится, Камилла будет думать, куда его сдыхать. Зачем он ей? Ей лишь бы кутить. Вот шалопендра та ещё попалась!

Да, в чём-то маман права: у Камиллы ветер в голове. Но у меня его ещё больше. Даже сейчас, когда я не знаю, буду ли вообще жить, земные желания довлеют над всеми другими моими мыслями. Я огорчаюсь, что столько сил и времени потратил на рисование, на то, в чём у меня, как выяснилось, нет и грамма таланта. Я сожалею, что так и не успел совершить на байке хоть какое-то дальнее путешествие. Я злюсь, что так мало пожил для себя, что не успел в полной мере насладиться жизнью. И я не хочу неполноценной жизни, или всё или ничего.

Краем глаза вижу, как маман поглаживает мою руку, из которой торчит игла капельницы. Я не чувствую свою руку, я вообще не чувствую своего тела.

Прежде чем закрыть глаза замечаю сестру Нинку. У неё за спиной крылья. Зачем она их нацепила? Ещё замечаю Камиллу, заглядывающую в проём двери. Затуманенный взгляд вылавливает глубокий вырез платья. Золотая цепочка теряется где-то в ложбинке между грудей. Ну, у неё и буфера! Потом понимаю, что это кто-то другой заглядывал в палату. Глупо надеяться увидеть Камиллу. С того момента, как я обнаружил себя прикованным к больничной койке, она ещё ни разу не пришла.

***

Камилла понравилась мне своим задом, отменным выпирающим задом, таким аппетитным в обтягивающих джинсах. Вульгарная кофточка, скрывающая, как оказалось впоследствии, по-мальчишески маленькую грудь, мне тоже понравилась. Сама по себе. Модная, цветом, как перезревшая малина, с молнией впереди, соединённой с украшением-ошейником. Лицо – не самое смазливое, но, как сказал бы настоящий художник, кем я пытался когда-то стать, интересное, скуластое. Она не ходила, а носила себя. Мне нравилось, что со мной рядом такая женщина. Мы провели всё лето вместе, моё первое лето с одной единственной женщиной. Пили, танцевали, зависали у кого-нибудь из моих друзей на хате, не пропускали ни одного слёта байкеров, гоняли на Харли по ночному городу, ебались, именно ебались, как животные. Однажды нас распёрло прямо в такси (в тот вечер я был слишком пьян, чтобы садиться за руль байка), мы завели не на шутку друг друга и таксиста. Потом таксист уехал искать блядей, а мы побежали в первую подворотню.

Камилла часто говорила: «Мне нужны от тебя только деньги и секс, деньги и секс». Я так и не понял, шутила она или на полном серьёзе. Она была помешанной на сексе, казалось, секс ей требовался ежедневно, ежечасно. Её пизда всегда была мокрой, в любое время суток. А стоило мне отказать в ебли, сославшись на растёртый член, она тут же кидалась флиртовать с другими.

Когда я подумал, что её развязанное поведение начало меня раздражать, Камилла неожиданно залетела. Она не любила трахаться с резинкой, а противозачаточные таблетки часто забывала принимать. Месяце на четвёртом, когда живот только-только начал округляться, у неё набухли груди, да что там набухли, как минимум размера на два увеличились.

Скоро к этим бидонам будет прикладываться наш ребёнок, – говорила она, не разрешая их сжимать во время постельных утех, как раньше. Конечно, не в ребёнке было дело, а в нарастающей чувствительности её грудей. О ребёнке я редко думал, скорее о том, насколько сильно растянется вагина Камиллы после родов, и о том, что я обязан жениться… Я решил сделать ей предложение после последнего глотка свободы. Глотнул, так уж глотнул…

***

В палате темно. Сколько же времени я проспал? Слышу шорох, пытаюсь повернуть голову. На стуле сидит сестра, всё так же, с большими белыми крыльями.

Что за маскарад? – шевелю я губами. Нинка встаёт и приближается. Хоть и вразвалочку, неуклюже, но осторожно так, почти беззвучно ступает. Только крылья шуршат от её движений.

– Помнишь, как ты любил меня рисовать? – Нинка поправляет съехавшие набок крылья. – Уверена, вернётся чувствительность к рукам и вновь нарисуешь.

Маловероятно, – думаю я. Карандаши, краскидавно отнесены на помойку. А вот с кисточками тяжело расставаться, кисточки разные: из беличьей, козлиной и соболиной шерсти.

***

Нинку я действительно часто рисовал: барахтающуюся нагишом в люльке, раскачивающейся на качелях в тени вишнёвого дерева, раскапывающую после дождя червей в огороде, задумчиво рассматривающей своё отражение в луже, пытающуюся переплести кривенькими пальцами растрепавшуюся косу. Нинка родилась недоношенной, с раскосыми глазами, искривлёнными руками и ногами. Врачи сказали, из-за того, что маман курила. Маман же утверждала, что она курила и когда вынашивала меня, «так что пусть не заливают». Маман не находила в себе силы расстаться с вредными привычками, но если бы потребовалось, костьми легла бы за меня и сестру. Как бы там ни было, зато у моей сеструхи фарфоровая кожа, огненно-рыжие кудряшки и нежный ангельский голос, даже когда она возмущается.

В детстве Нинка казалась хрупкой и хилой, и я переживал, что она недолго проживёт. Наверное, поэтому с самого рождения запечатлевал её с крыльями на холстах. Я звал её ангелом. Как же давно это было!

Нинка взрослела, утрачивала детское очарование, а я утрачивал желание к художеству, особенно после того, как на моей первой и последней выставке заявили, что представленные мной картины – полный отстой, что в них нет даже намёка на талант. Ещё какое-то время я пытался что-то кому-то доказать, но однажды проснулся и понял, что перегорел, что пора признать свою бесталанность и начать поиски нормальной мужицкой работы. В тот же день устроился в автосервис, чуть позже решил податься в охрану, потом на стройку. Я нигде долго не задерживался. В итоге стал браться за любую подвернувшуюся краткосрочную работу и откладывал деньги, которые оставались после пьянки (от вредных привычек я не мог отказаться, как и маман). Через год купил в кредит Харли-Дэвидсон.

В тот же период у сестры проснулся интерес к изобразительному искусству. Уже в самых первых её рисунках виделось нечто такое, что, наверное, и принято называть талантом.

***

– А я послала на конкурс один из своих рисунков. И знаешь, что? – Нинка садится на край койки. – Работа заняла первое место. Приз – участие в выставке и договор с издательством, предлагающим за гонорар проиллюстрировать книгу. Меня спросили, где обучалась, я ответила, что это не мои рисунки, а твои. Просто… – смотрит на свои вывернутые пальцы, – я испугалась, что никто не захочет с такой криволапкой договор подписывать, ещё и не поверят в авторство. Так что быстрее поправляйся, будем думать, как выкрутиться. Всё-таки, это наша общая победа, ты же привил мне любовь к рисованию. Вообще я ведь всё ненавидела – ненавидела жизнь, ненавидела Бога, ненавидела своё тело, и сейчас ненавижу, а вот рисовать люблю.

Дурёха ты, Нинка. Неужели не понимаешь, что моя жизнь – полное дерьмо, что, может, вообще на волоске, который вот-вот оборвётся. Я не успеваю ей возразить, как в палату врывается маман с каким-то стариком в длинном балахоне. Вместе с ними врывается резкий запах табака, костра и сухих трав. Шаман, как пить дать.

– Это ваш сын, – у шамана грудной, низкий голос.

Большого ума не надо, чтобы это понять. К тому же мы с маман очень похожи: светловолосые, голубоглазые, с носами-картошками. Но маман клюет на его удочку, я это понимаю по её стрекочущему голосу.

– Да, это мой сын Николай, он попал в аварию. Он любил скорость, любил темп во всём, понимаете? Девушка, друзья отвернулись от него. А ведь он был душой компании, вот просто зажигалкой.

От её «был» меня корёжит: даже она не верит в исцеление… Странно всё это, странно и смешно.

– Ему вечно звонили, о чём-то просили, и он не отказывал.

Это точно, звали бухать, будто без меня не бухалось.

­– Теперь никому из друзей не нужен, хоть бы один разок, уроды, навестили, так нет, – тараторит маман. – Наши врачи дают неутешительные прогнозы, а чтобы отвезти заграницу на лечение, денег собрать не можем… – мать замолкает. Наверное, пускает для убедительности слезу или закатывает глаза.

– Я не приезжаю к людям, люди приезжают ко мне, – говорит шаман. – Исключений не бывает. Но сегодня ночью увидел себя стоящим тут, у металлической кровати. Духи меня к вам привели.

– Значит, вы сможете ему помочь? – встревает сестра.

– Я лишь посредник между духами и людьми. Если духи решат помочь, они помогут.

Он просит не разговаривать, пока он сам не заговорит. Долго подготавливается, читая свои мантры, напевает, пританцовывает. Затем достаёт нож, тычет мне в руки, ноги,режет воздух надо мной...

Терпеть не могу шаманов и попов. Ни за что не согласился бы на эти сомнительные манипуляции, но сейчас уже плевать. Да и хрен с тобой, колдуй! Пусть хоть исколет, хоть изрежет, всё равно ничего не чувствую. Главное, чтобы быстрее. Ужасно хочется спать. Смерть может прийти во сне, смерть – это лучшее, о чём я сейчас могу мечтать.

 Шаман приподнимает одной рукой мне голову, другой рукой подносит ко рту флягу с какой-то жидкостью.

– Вы уверены, что не повредит? – слабо возражает маман.

Шаман уверяет, что хуже не станет. Я отхлёбываю. Не очень хорошо получается, жидкость течёт по подбородку. Но даже от нескольких капель во рту горчит. По вкусу напоминает дешёвое красное вино, смешанное с васаби. Не удивлюсь, если и с куриной кровью.

– Ты знаешь свой путь.

Я киваю головой. Еще бы! Мой путь прямиком в ад, только что-то и там мне не рады.

– Нужно верить.

Шаман начинает петь, уже громче, гортаннее. Зависает на одном протяжном звуке «м-м-м-м-м». Прям как я теперь, когда пытаюсь говорить. Почему-то мне слышится: «Встань и иди». «Встань и иди. Тебя исцелила вера твоя». Где я это слышал?

И я встаю и иду. Длинный светлый коридор. Много людей, у всех крылья. У меня за спиной тоже крылья. Ощущаю их физически. Пытаюсь расправить. Кажется, получается. Во всем теле такая лёгкость, будто я лечу, лечу, как на байке по пустой трассе. Хотя нет, наверное, как душа на свет божий. Впереди замечаю светловолосого мальчика. Лица не вижу. Только тощую маленькую фигуру и два горбика на спине. Устремляюсь за ним, потому что он не такой, как все, у него нет крыльев. Мы попадаем в просторный холл. Из-за высокой стойки выглядывает крылатая грудастая администраторша. У белой стены – красная тахта, на стене – картины, много картин. Одна из картин привлекает моё внимание: обнажённая красотка, сидящая на табуретке вполоборота, прогнув спину, растопырив ноги, массажирует или втирает масло в татуированные плечи мужчины.

– Вам нужно подписать договор, вот здесь, пожалуйста, – девушка тычет длинным алым ноготком в пустой лист бумаги.

Ага, не на того нарвались.

– Мне хотелось бы вначале прочитать договор, – сдержанно улыбаюсь ей. Не люблю хамить симпатичным девушкам.

– Без проблем. Ждите, – девушка нажимает на кнопочку и говорит, что клиент не доволен.

Ещё как недоволен!

– Вы можете присесть на тахту, – указывает в сторону, а сама смотрит из-под густых ресниц, заигрывая глазами.

Я усаживаюсь. Тахта оказывается диваном. Мягким диваном. Полукруг спинки заканчивается на уровне моего затылка. Можно развалиться. Не получается, крылья мешают.

 – Что пожелаете: кофе, чай, сок?

– Мне бы Лонг-Айленд. И если вы рядом присядете, – подаюсь вперёд, кладу ладонь на пустое пространство дивана.

Девушка выходит из-за стойки, послушно садится, разводя по сторонам крылья. Успеваю рассмотреть её приятно пухлое, фигуристое тело.

– А что ещё? Может, желаете меня выебать?

– Не откажусь.

– А может, хотите, чтобы меня выебал кто-то другой?

– Ух ты ж, интересный поворот. Почему нет? Только давайте сразу цену огово…

Не успеваю окончить фразу, рядом с нами появляется мужчина в татуировках.

– Извините за ожидания, – говорит вместо приветствия.

Странная мысль посещает меня – не тот ли этот мужчина с картины? Смотрю на стену. Но сопоставить трудно: на картине мужчина изображён со спины. Не буду же я его татуировки рассматривать.

Пока сопоставляю, татуированный берёт мою даму сзади. Смачно так берёт. За бидоны её большие хватает, грубо, небрежно. Я засматриваюсь на них. Это интереснее порнухи по телеку.

– Присоединишься? – с придыханием произносит девушка, а потом выдаёт: – Неужели не узнал?

Я присматриваюсь к её лицу: чёрт меня раздери, это же Камилла. Она заливается смехом, понимает, что я её узнал.

– Давай, трахни меня в рот.

Я возбуждён, мы не раз так развлекались во время секса, обливая друг друга похабщиной, но сейчас это звучит отвратно. И вообще это моя женщина, беременная от меня женщина. Что блин нафиг тут происходит? Вскакиваю с дивана.

– Лучше подрачить, чем подбирать объедки.

– Кто бы говорил! Я подожду, когда ты захочешь меня трахнуть, – говорит Камилла, продолжая насаживаться на татуированного. – Мне нужны только деньги и секс, деньги и секс. Усёк? Что ты можешь мне предложить?

– Ну, ты и сука.

­­Она прячется в крыльях и исчезает. Вот просто берёт и исчезает, вместе со своими бидонами, вместе с тем татуированным мужиком, а я опять оказываюсь в коридоре, залитым светом. Опять иду за мальчиком без крыльев. Долго иду, какими-то кругами, лабиринтами. Ощущение, что всё время так и шёл, что не было грудастой администраторши, оказавшейся Камиллой.

– Куда мы идём? – спрашиваю бескрылого.

Но он молчит, продолжает идти по коридору. Тогда я останавливаюсь. Ну и вали, немтырь хренов! Может, ты дьявол? Или самый несчастный? Злишься, что теперь никогда не взлетишь? Так было, наверное, за что крылья тебе пообрубали. Последнее я говорю уже сам себе.

Разворачиваюсь. Делаю несколько шагов в обратном направлении. Свет слепит, но чем больше я иду на этот свет, тем менее слепящим он становится, в итоге рассеивается, как от нескольких стовольтных лампочек на потолке. Делаю ещё шаг, оказываюсь посреди того холла с картинами. Ко мне спиной стоит бескрылый мальчик. Куда он упулился? Подхожу ближе и замираю: на одной из картин изображена Нинка с крыльями, именно так, как я изображал свою сестрёнку, когда пытался сохранить все её несовершенства и в то же время придать сходство с ангелами на полотнах Фэрье. Перевожу взгляд на другую картину: Нинка с крыльями в другом ракурсе. Большинство картин – мои. Разглядываю те, что я точно не рисовал, понимаю, что всё равно они имеют отношение ко мне, на них обрывки моих снов, воспоминаний, невинных и похотливых желаний.

Мальчик поворачивается ко мне. Я узнаю в нём себя…

***

Наваждение не сразу меня отпускает, некоторое время я приглядываюсь к очертаниям палаты. Вспоминаю, что была маман, был шаман, была сестра… Что-то бархатистое касается моей щеки. Это Нинка меня целует. Слеза капает на мою кожу. Тёплая, быстро остывает, пока скатывается.

Хочу пожалеть сестру, пытаюсь поднять руку. Нинка замечает и целует мою ладонь.

– У шамана упал бубен, я помогла его поднять. Шаман сказал, что нельзя было прикасаться к его бубну. Это плохо. Теперь придётся ему новый бубен мастерить. Ещё он сказал… – Нинка прикусывает губу, молчит, будто и не дышит. Потом выдыхает: – Духи бессильны.

К чертям собачьим шамана! Я не доверяю шаманам, я не верю в мистику. Всё это херня!

Смотрю на Нинку, на её кривенькие тонкие пальчики, на дрожащие губы, на раскосые, подёрнутые слезами глаза, в которых читается и отчаяние, и надежда, и злость, и страх, и любовь. Понимаю, что хочу жить, не только ради будущего ребёнка, но и ради того, чтобы вытащить Нинку из тени, в которой она собралась и дальше прятаться. Плевать, что плохо рисую. Плевать, что у меня нет и намёка на талант. И плевать, что теперь придётся начинать свою жизнь заново.

Ты мой ангел, – шепчут мои губы. Самый настоящий ангел, только летать не умеешь.

– Я вдохну в тебя жизнь, – говорит Нинка, словно прочитав мои мысли.

Она касается губами моих губ и вдыхает жизнь.