Оправда́ние — обычно означает признание чего-либо

допустимым, извинительным, целесообразным,

а также признание кого-либо правым, невиновным.©

Когда-то меня звали Лис. А эту женщину с грязными волосами, сидящую напротив, впившуюся желтыми зубами в кусок черного хлеба — Инна. Ту, что сидит по правую руку, злую и хмурую — Айсель. По левую — подозрительно весёлую и жизнелюбивую для места, в котором мы находимся — Божена. Все эти женщины, в том числе и я, когда-то имели каждая своё имя, а теперь... Начну, пожалуй, с самого начала.

На самом деле, Лис — так меня звали знакомые и близкие люди — это сокращение, как оказалось, для многих неудобного вычурностью и длиной, имени Лисанна. Мой отец — грек, мать — русская. Старшая сестра, Кассандра, три года назад вышла замуж и уехала на родину, где я, к слову, никогда не была. В детстве Кас — так я называла её до заявления на шестнадцатилетии, что отныне есть только «Кэсси», и никак иначе — часто дразнила меня, отчего я пакостила. Тогда мать отводила меня в сторону, держа за локоть, и спрашивала: «Ну, какое теперь у тебя оправдание?». Я молча опускала голову, а затем стояла в углу. Кас, незаметно от родительских глаз — как ей это удавалось — строила гримасы, наслаждаясь моим наказанием, отчего мне тут же хотелось сломать один из любимых сестрой карандашей, или испачкать новое платье, дожидавшееся очередного праздника в шкафу. Изредка мы с Кас дрались, когда издёвки сестры переходили черту, а ответной пакости было недостаточно. Однако мать успевала привести нас в порядок до прихода главы семейства, находящегося в неведении о происходящем в доме. Поэтому для окружающих, в том числе и отца, мы считались образцовой семьей, в которой царили взаимопонимание и любовь.

В школе я училась хорошо, а Кас была «отличницей», за что получала новые платья и украшения от матери. Друзья были у каждой свои, как и представления о дружбе. Я не приводила одноклассниц домой, так как он зачастую был полон шумными подругами Кас, с нескрываемой завистью разглядывавшими содержимое гардероба самой популярной девочки в классе.

Отец часто повторял, что «семья — это всё». Затем поворачивался и спрашивал, нахмурив брови: «Вы ведь не обижаете друг друга, девочки?». Мы послушно кивали головой и расходились по комнатам. Я вела дневник до того момента, как Кас не решила "полистать странички красивой тетради«.Тогда я впервые по-настоящему ударила её тяжелой серебряной расческой бабушки. Голову, конечно, не пробила, но могла, как сказала мама, не нашедшая оправдания моему отвратительному поступку.

Сестра всегда считала себя правой, что бы ни делала, но, главное, умела убедить всех в своей беспрекословной правоте. Она просто произносила: «Я ни в чем не виновата», и этой фразы было достаточно. У меня так не получалось. Поэтому я оправдывалась перед директором школы за разбитый не мною витраж, перед матерью — за испачканное грязью платье — потому что нельзя стоять рядом с проезжей частью в дождь — перед отцом — за пролитый на «важные» документы кофе — потому что нельзя спотыкаться, и стоит быть аккуратнее.

Дома мы разговаривали на греческом, чтобы не забывать родной язык. На ужин мать готовила любимую отцом мусаку, а на столе всегда стоял бокал красного греческого вина.

На четвертом курсе университета — я тогда училась на первом — Кас познакомила родителей с Одиссеем. Высокий, статный, благородной внешности, он больше походил на героя поэмы, нежели студента архитектурного факультета. Отец весь вечер довольно кивал головой, а по окончании похлопал парня по плечу, что означало, «дело сделано». Свадьбу сыграли через год, когда сестра получила диплом. «Главное, чтобы у жены было высшее образование, а работать положено мужу», — произнёс отец с улыбкой. В то время я встретила Олега. Мне было девятнадцать лет, ему — двадцать четыре. Отношения развивались быстро, и через два месяца состоялось знакомство с моими родителями. Владелец небольшой автомойки не произвел на отца впечатления, поэтому хлопкапо плечу не случилось. Через неделю я переехала к Олегу: продолжала учиться, он — работать. Отец принял «сию выходку» за личное оскорбление и недопустимое поведение, поэтому прекратил всяческое общение, продолжая молча оплачивать обучение непутёвой дочери. Мать не раз предлагала вернуться извинившись и покаявшись. А мне просто хотелось жить с любимым человеком, не оправдываясь каждый раз за отсутствие штампа в паспорте.

По окончании учебы, за неделю до вручения дипломов выпускникам, коим стала и я, устроили небольшую вечеринку: двухкомнатная квартира заполнилась шумной толпой. Бутылка за бутылкой, открывалось шампанское; одни гости уходили — приходили другие. В течении вечера Олег несколько раз пререкался с Игорем, парнем из параллельной группы моего потока, прославленным своенравным характером и вспыльчивостью, за что его перестали приглашать на вечеринки, устав от вызывающих шуток и неумения контролировать себя после пары стопок водки. Однако отсутствие приглашения для таких людей не имело значения.

Я была на кухне — складывала грязные тарелки в посудомоечную машину — когда услышала крики и грохот. К тому времени гости разошлись, кроме Игоря, не желавшего возвращаться домой. Войдя в гостиную, увидела Олега, лежавшего на полу — Игорь бил по лицу, затем начал душить. Растерявшись, застыла в проходе. Услышав звуки хрипа, взяла нож и воткнула Игорю в спину, затем — ещё раз.

— Лис! Что ты наделала! — кричал Олег, схватившись за голову.

— Как ты могла... — позже шептала мать, отвернувшись.

— Найди себе оправдание, — твердил мужчина средних лет в деловом костюме, с небольшой пролысиной.

— Зачем? — задавала я один и тот же вопрос.

— Чтобы остаться Лисанной.

Предложение было заманчивым, но оправдания у меня не было.

Я не убила Игоря, но могла, как сказал следователь, рыжий парень, постоянно потирающий переносицу.

— Слышь, ты чего не ешь? — спросила та, что напротив, с грязными волосами.

Её лицо: жирная кожа, расширенные поры, следы оспы, прыщи на лбу, отбили всякое желание. Молча отодвинув поднос, я встала и направилась к выходу. На меня уставились десятки глаз: кто с ненавистью, кто с завистью, кто с равнодушием — все эти женщины, как мне казалось, смотрели, как я шла, сжимая вилку в руке. Все эти женщины, в том числе и я, когда-то имели каждая своё имя, а теперь — номера.

В колонии нельзя проносить колюще-режущие и остроконечные предметы в камеру, поэтому надзиратель, стоящая возле двери, остановила меня жестом руки, указав на вилку. Тут же захотелось воткнуть этот кусок алюминия куда-нибудь поглубже, но я просто протянула запрещенный предмет женщине. Никаких улыбок — всегда суровый и холодный взгляд. У меня нет оправдания. И она это знает.

Я — самая молодая здесь, после меня — чудаковатая девчонка с короткой стрижкой, ей двадцать три. Самой старшей — шестьдесят семь. Навряд ли она покинет эти стены:кашель у неё страшный. Основная часть находится здесь за убийство, многие — за сбыт и распространение наркотиков, меньшая часть — за кражи и воровство. Есть особая категория осужденных, но о них не принято говорить.

Вчера виделась с матерью — отец так и не пришёл. «Кассандра беременна, — произнесла она еле слышно. — Не будем расстраивать плохими новостями. Ей не стоит знать — так будет лучше для всех». Я молча кивнула в ответ. В глазах матери появилось разочарование и презрение — нет, мне не показалось. Вдруг захотелось вернуться в детство, постоять в углу, и остаться Лис. Затем мать взяла бы меня за руку, отвела в спальню, присев на кровать, притянула к себе, крепко обняв. И пусть я не нашла бы оправдания сломанному карандашу сестры — просто быть Лис, оказывается, было важнее всего.