Эту миниатюру я писала на конкурс минек, но ноут накрылся, и слова скрылись во мгле.
Поэтому на сцену вышли «Мечтатели»)
но изначально был приготовлен именно сей текст.

Бесподобно
Рукоплескательно
Авантюрно
Великолепно
Ошеломляюще

спасибо огроменное! это было шикарно! слов, говорит, не находит )))

я еще и на машинке вышивать умею ©

вах!!!

Получилось ВООБРАЖЕНИЕ. Необычно, андеграундно)). У меня есть рассказ Город под пеплом. В нем через абзац использован такой прием — с какого слова заканчивается предыдущее предложение, с того слова начинается следующее. Своего рода поезд слов. И о поезде, в том числе, там тоже речь.

Привет!
приду почитать!!!
Спасибо!

Здорово… блин))) интересно попробовать…

Пробуй!!!
Енто здорово!

Верю))

Похоже на нитку бисера. ЗдОрово получилось!

приветствую вас! спасибо большое! рада, что понравилось. С наступающим новым годом!

Всеобъемлюще восхваляю воображение воспевшего восторг!

«Среди веществ, способных создать то, что я называю Искусственным Идеалом — не говоря о спиртных напитках, сразу приводящих в буйное состояние силы телесные и парализующих духовную силу, об ароматах, слишком частое употребление которых хотя и создаёт более утонченную фантазию, но постепенно истощает физические силы, — наиболее действенными являются гашиш и опиум, их сравнительно легко достать и обращаться с ними довольно просто. В этом очерке я намерен исследовать таинственные явления и болезненные наслаждения, вызываемые этими веществами, рассмотреть неизбежные последствия, которые влечёт за собою их продолжительное употребление, и, наконец, указать на моральное зло, вытекающее для человека из столь опасного преследования ложного идеала. У нас есть уже обстоятельное исследование об опиуме — научное и вместе с тем поэтическое, и столь блестящее, что я не решился бы прибавить к нему что-либо. […] В опьянении гашишем наблюдаются обыкновенно три легко различимые фазы, и первые симптомы первой фазы представляют у новичков необыкновенно любопытное зрелище. […] Первые признаки, подобно симптомам давно ожидаемой грозы, появляются и разрастаются на фоне этого самого неверия. Ваше насмешливое недоверие превращается в веселость, бессмысленную и неудержимую. Эти приступы беспричинной весёлости, которых Вы почти стыдитесь, упорно повторяются, сменяясь приступами оцепенения, во время которых Вы тщетно пытаетесь сосредоточиться. Самые простые слова, самые обыденные представления принимают какую-то новую и крайне странную окраску; Вас поражает даже, что Вы не замечали этого раньше и находили их такими простыми. В Вашем мозгу непрерывно создаются самые непредвиденные ассоциации и сопоставления, бесконечная игра слов, полные комизма сцены. Демон окончательно овладел Вами; бесполезно бороться против этой весёлости, мучительной, как щекотка. Время от времени Вы смеётесь над собою, над собственной глупостью и безумием, и Ваши сотоварищи, если они у Вас есть, также будут смеяться над вашим состояньем и над своим собственным; но так как они смеются добродушно, то Вы не сердитесь на них. Эта странная веселость — то затухающая, то вновь вспыхивающая, эта радость, смешанная с болью, эта неуверенность, нерешительность длятся обыкновенно недолго. Вскоре связь между мыслями становится так слаба, общая нить, руководящая Вашими восприятиями, так трудно уловима, что разве только Ваши сотоварищи в состоянии понимать Вас. Но и это нет никакой возможности проверить: быть может, им только кажется, что они понимают Вас, и заблуждение это обоюдное. Все эти безумства, эти взрывы хохота, производят на зрителя, не охваченного опьянением, впечатление настоящего сумасшествия или какой-то дикой забавы маньяков. Точно так же благоразумие трезвого свидетеля, правильное течение его мысли забавляют и развлекают Вас, как проявления особенной формы безумия. Вы поменялись ролями. Его хладнокровие толкает Вас к самой резкой иронии. Не правда ли, что положение человека, охваченного безумной веселостью, непонятной для того, кто не находится в таком же состоянии, глубоко комично? Безумный начинает смотреть с жалостью на разумного, и с этого момента идея собственного превосходства появляется на горизонте его интеллекта. Идея будет развиваться, расширяться и взорвётся, как метеор». Далее Шарль Бодлер даёт описание наркотического опьянения: «Нимфы с ослепительными телами смотрят на Вас своими большими глазами, более глубокими и прозрачными, чем небо и вода; герои древности в греческих воинских одеяниях обмениваются с Вами взглядами, полными глубочайших признаний. Изгибы линий говорят с Вами необычайно понятным языком, раскрывают перед вами волнения и желания душ. В это же время развивается и то таинственное и зыбкое настроение духа, когда за самым естественным, обыденным разверзается вся глубина жизни, во всей её цельности и во всем многообразии её проблем, когда первый попавшийся предмет становится красноречивым символом, Фурье и Сведенборг — один со своими аналогиями, другой со своими откровеньями — воплотились в растительный и животный мир, открывающий истину — не голосом, а своими формами и красками. Смысл аллегорий разрастается в Вас до небывалых пределов: заметим, кстати, что аллегория — это в высокой степени одухотворенный вид искусства, который бездарные живописцы научили нас презирать, но который является одним из самых первобытных и естественных проявлений поэзии, приобретает для ума, озаренного опьянением, всю свою прежнюю, законную значительность. Гашиш заливает всю жизнь каким-то магическим лаком; он окрашивает её в торжественные цвета, освещает все её глубины. Причудливые пейзажи, убегающие горизонты, панорамы городов, белеющих в мертвенном свете грозы или озарённых рдеющими огнями заката, — глубины пространства, как символ бесконечности времени, — пляска, жест или декламация актёров, если Вы очутились в театре, первая попавшаяся фраза, если взгляд Ваш упал на страницу книги, словом, все, все существа и все существующее встаёт перед Вами в каком-то новом сиянии, которого Вы никогда не замечали до этих пор. Даже грамматика, сухая грамматика превращается в чародейство и колдовство. Слова оживают, облекаются плотью и кровью; существительное предстает во всем своем субстанциальном величии, прилагательное — это цветное, прозрачное облачение его, прилегающее к нему, как глазурь, и глагол — это ангел движения, сообщающий фразе жизнь. Музыка -другой язык, излюбленный язык для ленивых или же для глубоких умов, ищущих отдохновения в разнообразии труда,- музыка говорит вам о вас самих, рассказывает Вам поэму Вашей жизни: она переливается в вас, и вы растворяетесь в ней. Она говорит о владеющей Вами страсти, не расплывчато и неопределенно, как в один из праздных вечеров, проводимых Вами в опере, но обстоятельно, положительно: каждое движение ритма отмечает определенное движение вашей души, каждая нота превращается в слово, и вся поэма целиком входит в Ваш мозг, как одаренный жизнью словарь. […] И вот изображаемый мною человек, избранный ум достиг той ступени радости и блаженства, что он не может не любоваться самим собою. Все противоречия сглаживаются, все философские проблемы становятся ясными или, по крайней мере, кажутся такими. Полнота его переживаний внушает ему безграничную гордость. Какой-то голос (увы! это его собственный голос) говорит ему: «Теперь ты имеешь право смотреть на себя, как на высшего из людей; никто не знает и не мог бы уразуметь всё, что ты думаешь и всё, что ты чувствуешь: они не способны даже оценить той благосклонности, которую они вызывают в тебе. Ты — царь, непризнанный окружающими, живущий в одиночестве своих мыслей; но что тебе до этого? Не вооружен ли ты тем высшим презрением, которое обусловливает доброту души?» ВЫВОДЫ Но завтра! Ужасное завтра! Расслабленные, утомленные органы, издёрганные нервы, набегающие слёзы, невозможность отдаться систематической работе — всё это жестоко доказывает Вам, что Вы играли в запрещённую игру. Безобразная природа, лишённая освещения предыдущего дня, походит на грустные остатки пиршества. В особенности поражена воля, самая драгоценная из всех способностей. Говорят — и это, кажется, верно,- что это вещество не причиняет никакого физического вреда, во всяком случае, никакого серьезного вреда. Но разве можно назвать здоровым человека, непригодного к деятельности и способного только мечтать, хотя бы все члены его и были невредимы? Мы слишком хорошо знаем природу человека, и можем утверждать, что человек, который с ложкой, варенья может получить все блага земли и неба, не станет и тысячной доли их добиваться трудом. Возможно ли представить себе государство, все граждане которого опьянялись бы гашишем? Каковы были бы эти граждане, эти воины, эти законодатели! Даже на Востоке, где употребление его так распространено, есть государства, в которых запрещено употребление гашиша. В самом деле, человеку, под страхом духовного разложения и интеллектуальной смерти, не дозволено изменять основные условия своего существования и нарушать равновесие между своими способностями и тою средою, в которой ему суждено проявлять себя; словом, не дозволено изменять своё предназначение, подчиняясь вместо того фатальным силам другого рода. Вспомним Мельмота, этот удивительный прообраз. Его ужасные страдания заключаются в противоречии между его чудесными способностями, мгновенно приобретёнными в сделке с дьяволом, и той обстановкой, в которой он, как создание Божие, осужден был жить. И никто из тех, кого он пытается соблазнить, не соглашается купить у него на тех же условиях его страшное преимущество. В самом деле, всякий человек, отвергающий условия жизни, продаёт свою душу. Легко увидеть связь между демоническими образами в поэзии и живыми существами, предавшимися употреблению возбуждающих средств. Человек захотел стать Богом, но в силу неуловимого нравственного закона он пал ниже своей действительной природы. Это душа, продающая себя в розницу. Бальзак, несомненно, думал, что нет для человека большего стыда, более жгучего страдания, чем отречение от своей воли. Я видел его раз на одном собрании, где речь шла о чудесном действии гашиша. Он слушал и расспрашивал с удивительным вниманием и оживлением. Люди, знавшие его, поймут, насколько это должно было интересовать его. Но идея непроизвольного мышления возмущала его. Ему предложили давамеска; он рассмотрел его, понюхал и возвратил, не прикоснувшись к нему. Борьба между его почти детским любопытством и отвращением к потере воли изумительно ярко отражалась на его выразительном лице. Чувство человеческого достоинства победило, В самом деле, трудно представить себе, чтобы этот теоретик воли, этот духовный близнец Луи Ламбера, согласился потерять хоть малейшую частицу этой драгоценной субстанции. Несмотря на удивительные услуги, оказанные эфиром и хлороформом, мне кажется, что с точки зрения спиритуалистической философии такое же нравственное осуждение применимо ко всем современным изобретениям, которые стремятся уменьшить человеческую свободу и неизбежное страдание. Не без некоторого восхищения слушал я однажды офицера, рассказавшего мне о тяжелой операции, которая была сделана одному французскому генералу в Эль-Агуате и от которой этот последний умер, несмотря на хлороформ. Этот генерал был очень храбрым человеком и даже более того — одною из тех душ, к которым естественно применяется понятие рыцарства. «Ему нужен был не хлороформ, сказал офицер,- а взоры всей армии и полковая музыка. Тогда, быть может, он был бы спасён!» Хирург не разделял мнения этого офицера, но полковой капеллан пришёл в восхищение от него. Было бы излишне после всех этих соображений распространяться о безнравственном характере гашиша. Сравню ли я его с самоубийством, с медленным самоубийством, с всегда отточенным и всегда окровавленным смертоносным оружием, — ни один разумный человек не сможет возразить мне. Уподоблю ли я его чародейству, магии, пытающимся, с помощью таинственных исцеляющих средств, ложность или действенность которых одинаково нельзя доказать,- достигнуть власти, недоступной человеку или доступной лишь тому, кто признан достойным её, — ни одна настроенная душа не отвергнет этого сравнения. Если Церковь осуждает магию и колдовство, то именно потому, что они восстают против предназначений Божьих, не признают работу времени и делают лишними нравственность и чистоту; тогда как она, Церковь, считает законными, истинными только те сокровища, которые приобретены усилиями доброй воли. Мы называем мошенником игрока, который нашел способ верного выигрыша; как назовём мы человека, который хочет за несколько грошей купить себе счастье и гениальность? Тут сама безошибочность средства указывает на его безнравственность, как предполагаемая безошибочность магии налагает на нее адскую печать, Нужно ли прибавлять, что гашиш, как все одинокие наслаждения, делает личность бесполезной для общества, а общество лишним для неё, побуждая её к постоянному самовосхищению, толкая её изо дня в день к краю той сверкающей бездны, в которой она находит своё отражение — отражение Нарцисса. Но, быть может, взамен своего достоинства, честности и свободы воли человек может извлечь из гашиша большие духовные преимущества, воспользоваться им, как своего рода мыслительным механизмом, как ценным инструментом? Вот вопрос, который мне часто приходилось слышать, и я отвечу на него. Во-первых, как я уже обстоятельно разъяснил, гашиш пробуждает в человеке только то, что составляет содержание его собственной личности. Правда, это содержание его личности является здесь как бы возведённым в гигантскую степень и развёрнутым до своих высших пределов, а так как, несомненно, воспоминание о пережитом не исчезает по окончании оргии, то надежды этих утилитаристов кажутся с первого взгляда не лишенными некоторых оснований. Но я попрошу их обратить внимание на то, что мысли, из которых они рассчитывают извлечь такую пользу, в действительности отнюдь не так прекрасны, как они представляются во время опьянения, когда они были покрыты волшебной мишурой, Они тяготеют скорее к земле, чем к Небу, и обязаны значительной долей своей красоты тому нервному возбуждению, той жадности, с какой наш разум набрасывается на них. К тому же, эта надежда вертится в порочном кругу: допустим даже на минуту, что гашиш действительно даёт или, по крайней мере, усиливает творческую способность, но ведь они забывают при этом, что в природе гашиша лежит ослабление воли и, таким образом, он с одной стороны дает то, что с другой стороны отнимает, а именно — фантазию, но без способности воспользоваться ею. Наконец, представив себе даже человека, настолько ловкого и сильного, что он может избегнуть такой альтернативы, нужно подумать ещё об одной опасности — роковой, ужасной опасности, — связанной со всякими привычками. Всякая привычка скоро превращается в необходимость. Кто прибегает к яду, чтобы мыслить, вскоре не сможет мыслить без яда. Представляете ли Вы себе ужасную судьбу человека, парализованное воображение которого не может более функционировать без помощи гашиша или опиума? В философских исследованиях человеческий разум, подражая движению звёзд, должен описать кривую, которая возвращает его к точке отправления. […] Но человек не настолько беспомощен, не настолько лишён честных средств для достижения Неба, чтобы ему необходимо было прибегать для этого к разным снадобьям и к колдовству; ему вовсе нет надобности продавать свою душу, чтобы заплатить за опьянительные ласки и благосклонность гурий. Что такое рай, купленный ценою вечного блаженства? Я представляю себе человека (назовем ли мы его брамином, поэтом или христианским философом) на вершине духовного Олимпа; вокруг него — музы Рафаэля и Мантеньи, поддерживая его в продолжительных постах и усердных молитвах, предаются благороднейшим танцам, обращают к нему самые нежные взгляды, самые ослепительные улыбки; божественный Аполлон, покровитель всякого знания (Аполлон Франкавиллы, Альберта Дюрера, Гольциуса или ещё какого-нибудь художника — не всё ли равно? Разве нет своего Аполлона у каждого человека, который достоин этого?), ласкает своим смычком самые тонкие струны его души. Внизу, у подножия горы, среди терний и грязи стадо человекообразных корчит гримасы наслаждений, испускает рев — под влиянием ядовитого зелья; и поэт со скорбью говорит себе: «Эти несчастные, не знавшие ни поста, ни молитвы и отказавшиеся от искупительного труда, надеются посредством черной магии сразу подняться на сверхъестественную высоту. Магия издевается над ними и зажигает для них огни ложного счастья и ложного просветления; между тем как мы, поэты и философы, достигли возрождения души упорным трудом и созерцанием; неустанным упражнением воли, благородством и постоянством стремлений мы создали для себя сад истинной красоты. Памятуя слова, гласящие, что вера двигает горами, мы сотворили то единственное чудо, которое ниспослано нам самим Богом!»