Часть вторая

Я должен снять с мальчика оковы.

Но я не могу.

Я не умею снимать оковы, которых нет.

Мальчика тоже нет. Он должен быть здесь, несчастный раб, избитый хозяином, он должен сжимать в отчаянии чумазые кулачки, он должен говорить себе – я не заплачу, а слезы сами должны течь по смуглому лицу.

Но его нет.

Хозяина тоже нет.

Я увожу мальчика, которого нет, от хозяина, которого нет. Я ловлю его сигнал – и не нахожу.

Его нет.

Я все-таки веду мальчика, которого нет, через лес, которого тоже нет. Тем не менее я тщательно провожу его по всем тропинкам – я помню их наизусть по своим снам – показываю камни, по которым над ступать через ручей, а ближе к ночи нахожу ему убежище в ветвях старого дуба, укрываю своими невидимыми крыльями. На рассвете я показываю ему ручей, которого нет, из которого можно напиться воды – которой тоже нет.

По крайней мере, есть рассветы и закаты, говорю я себе сам не знаю, зачем.

Я рассказываю о себе, - потому что он не видит меня, какой я. Я говорю, что у меня есть татуировка в виде трилистника. Не на теле. На душе. Я показываю ему камень, который есть, на холме, который есть. Я рассказываю ему, что здесь он построит величественный город, который затмит собой величайшие столицы.

Он не слышит меня.

Потому что его нет.

Я дорассказываю ему, что буду духом-хранителем этого города…

…города, которого не будет.

Что-то случилось здесь, вернее, не случилось. Не проклюнулся росток из земли, не вышла на сушу неуклюжая рыба, дикий зверь не встал на задние лапы, не посмотрел на звезды.

Что-то пошло не так.

Я еще раз проверяю адрес, год, век, день, час, шаг – нет, никакой ошибки быть не может.

Лежат оковы, которых нет, у ног мальчика, которого нет.

Он позовет меня еще раз – вернее, не позовет – сто лет спустя, когда полчища вражеских орд окружат город, и я укрою крепостную стену своими крыльями.

Я прислушиваюсь – через года.

Я слышу его зов, которого не может быть.

Я расправляю невидимые крылья, я рассекаю время, я буквально врываюсь в ту роковую ночь, я отчаянно ищу город, но вижу лишь пустошь и камень, потрескавшийся от времени.

Города нет.

Я еще не успеваю понять, что города нет, когда чувствую, что есть что-то другое, мощное, властное, невидимое, почти неощутимое, со знаком меркурия, отпечатанным на душе, засасывающее меня в свое жерло, глубже, глуб…

Он переводит дух.

Охота удалась.

Особо удается охота на сны. Не на всякие, конечно, а на вот такие сны, как будто он приходит на пустую землю, выпускает росток из земли, выходит на сушу, смотрит на звезды, строит города. Тогда-то и приходит дух города, терпкий на вкус, если раскусить его пополам, добираясь до горьковатой сердцевины. На сердцевине отпечаток трилистника, такие отпечатки делали раньше, чтобы узнать друг друга, но кто, и кого, и почему должен был узнавать – уже никто не помнил…

Часть первая

…с самого детства он знал, что рожден для чего-то большего, чем все его сверстники, что такие, как он, рождаются один на миллиард, если не реже. Родителей нередко повергали в шок его умные, не по годам, высказывания, и неумелые попытки создать что-то по-настоящему грандиозное, будь то крылатая машина или самоходная повозка. На свою беду он родился во времена, когда все величайшие открытия были открыты, а величайшие изобретения изобретены – и очень злился, когда ему об этом напоминали. Обычная стезя – школа-университет-работа-оцифровка сознания-бессмертие – его не устраивала, он залпом читал книги об отважных мореплавателях, покорителях планет, изобретателях парового двигателя и двигателя внутреннего сгорания. Он отчаянно прогуливал школу и штудировал все подряд, от учебников по квантовой физике до общей теории относительности, не зная, к чему применить свой гениальный ум. Он втайне мечтал о том, чтобы в его стабильном и предсказуемом мире случилось что-то катастрофическое, чтобы он мог проявить себя…

…нет, не так, не так надо начинать свою биографию, думал он, шагая к площади. На этой площади начинались восстания, с этой площади отправлялись в далекие путешествия, отсюда стартовали межзвездные корабли.

Он идет.

Он поправляет татуировку в виде знака меркурия.

Не на теле.

На душе.

Шаг.

Шаг…

Часовой вскидывает автомат…

Шаг…

…автоматная очередь бьет насквозь, наискосок, навзничь…

Еще один?

Ну…

Что-то много их развелось…

Лезут и лезут, не говори…

Нет, он не говорит всего этого.

Потому что его никто не спрашивает.

Спрашивать некому.

Он опускает автомат.

У него татуировка в виде трилистника.

Не на теле.

На душе.