Циньлуну сегодня отец снился.

Злой был.

Ну, еще бы отец на Циньлуна не злой был, Циньлун что натворил-то…

А телевизор ёк, говорит Иринка.

А его можно оживить, говорит Циньлун.

Иринка смеется, Иринка любит, когда Циньлун говорит – оживить, а не починить.

Он выходит на холм, подволакивает левую ногу, он её уже не чувствует, хочется оторвать и выбросить, и рука не поднимается ногу выбросить, все-таки тридцать лет с ней жил.

Его зовут Циньлун.

Это он еще помнит.

Циньлун.

Он каждое утро вспоминает, что еще помнит, дважды два – четыре, трижды три – девять, пятью пять – двадцать пять, пятью восемь – сорок, Волга впадает в Каспийское море, Ледовое побоище было… было… черт, не помнит же, когда, когда, путаются цифры, один два четыре два, а что в каком порядке, неизвестно, не помнит. Да он никогда и не помнил, всегда цифры путались – но все равно страшно.

Страшно.

Дату рождения… тоже не помнил никогда толком, отсчитывал что-то там от чего-то там. А вот это… Ночь, тишина, лишь гаолян шумит… - прицепилась песня, и не отцепляется, значит, еще не все потеряно… или вот еще, Только слышно, на улице где-то… одинокая бродит гармонь… а дальше там что, дальше, а с начала что? Глупый Циньлун, не помнит, не помнит… Ты признайся, кого тебе надо… ты скажи, гармонист молодой… А до этого что? Циньлун не помнит, Цинльлуну страшно, что он не помнит, Циньлун тут же утешает себя, что он и раньше не помнил эти строчки, так всегда бывает, вторую строку помнишь, а первую нет.

Тогда все в порядке.

Так кажется.

У Циньлуна отваливаются пальцы, Циньлун приклеивает их пластырем, снова натягивает перчатки, перчатки не лезут, черрт…

Ладно, и так сойдет, думает Циньлун.

Радуется, что еще может думать.

Думает, можно еще оставаться здесь, в окрестностях Забайкальска, или податься куда подальше, посмотреть мир.

Оглядывает летнее разнотравье. Лето подходит к концу, это хорошо, пойдут заморозки, хоть не будут отваливаться пальцы, и не придется отгонять от себя полчища мух, уже никакие аэрозоли не спасают…

Вытягивает руку.

Хрипит-свистит в рассветный туман:

- Те-ре-за!

Тишина.

Никого.

Циньлун снова кричит – протяжно, хрипло, голосовые связки прогнили дотла, не слушаются.

- Те-ре-за!

Что-то извилистое мелькает в рассветном тумане.

Ближе.

Циньлун протягивает руку, левую, которая у него целая, со всеми пальцами, а на правой двух пальцев уже не хватает, отгнили, не уследил Циньлун, это сейчас Циньлун умный стал, пластырем заклеивает…

Что-то опускается на плечо Циньлуна, что-то легкое, воздушное, невесомое, но даже от этого Циньлун теряет равновесие, чуть не падает. Нога, нога, она уже что есть, что нет её, этой ноги, надо бы уже какой-нибудь протез себе придумывать, да тут уже два протеза надо, если не все десять. Нет, не то, что у Циньлуна десять ног, а то, что пока одну ногу чинить будет, еще десять отвалится… да не ног, а вот пальцы чинить надо, зубы вместе со всей нижней челюстью…

Циньлун идет в дом, такой же потрепанный, как его хозяин, ищет перчатки побольше, оглядывает костюм, здесь, в зеркале в темноте коридора кажется, все при всем, только кажется, а как выйдет на улицу, сразу увидит, тут протекло, тут натекло, тут гнойное пятно разливается…

Чер-р-рт…

Циньлун надевает маску клоуна, дурацкая маска, дурацкий Циньлун, дурацкое все. Делать нечего, Циньлун бредет в сторону города, подволакивает ногу, опирается на палку, останавливается на углу рынка, кладет перед собой кепку с надписью «Я люблю Забайкальск», берет гармошку, подбрасывает её в воздух…

Гармошка взлетает.

Люди начинают оборачиваться, гадать, как держится гармошка, почему не падает. А вот. Потому.

- Ну, давай… Тереза…

Циньлун сам не слышит своего голоса, Тереза слышит.

Играет – Страшно вокруг

И ветер на сопках рыдает,

Порой из-за туч выплывает луна…

Прохожие замирают, приостанавливаются…

Ночь подошла,

Сумрак на землю лег,

Тонут во мгле пустынные сопки…

Циньлун сидит, сложив ноги по-турецки, благодарно кивает проходящим, спасибо, спасибо, считает брошенные монеты, десятчики, десятчики, ого, пятьдесят, сто, еще сто, вот это хорошо…

Вечереет.

Редеет толпа.

Мимо Циньлуна проходят двое, к Циньлуну не идут, уже знают, с Циньлуна брать нечего. Знают с того вечера, когда первый раз что-то там шипели про половину-выручки и это-наше-место, с того вечера, когда Циньлун первый раз оскалился гнилой пастью, когда бежали от него, как черти от ладана…

Откуда-то пошло поверье, что если Циньлун кого укусит, тот сам станет как Циньлун. Откуда-откуда, из фильмов пошло, Циньлун телевизор не смотрит, вот и не знает.

Мимо проходят люди в форме, косятся на Циньлуна, нельзя ли ему какую статью приписать, попрошайничество там, или жестокое обращение с гармошкой, или справку какую от инфекциониста попросить, ходячая зараза все-таки… Или напомнить, что заражение другого лица уголовно наказуемо, так Циньлун никого и не заражает, сидит тихохонько, или напомнить, что с таким заболеванием нельзя в пищевой промышленности работать, так опять мимо, где это видано, чтобы Циньлун беляши продавал, или там леденцы на палочке…

…Циньлун идет домой. Хотя домой, это громко сказано, скажете Циньлуну про домой, он вздохнет, воздух со свистом вырвется из остатков легких, что-то блеснет в глазах, нет, не слезы, это у Цинльуна уже потихоньку глаза вытекают…

- Ма, а па-па при-дет?

- А папа умер.

- А… а как?

- А так.

- А как деда, да?

- А как деда.

Это Сёмка маленький.

Циньлун останавливается, смотрит на свет из окон, на Ирину, на Сёмку, издалека смотрит, ближе нельзя, ближе обереги на воротах стоят. И глупый, глупый Циньлун, сам же учил Ирину обереги ставить, сам же и попался…

Циньлун обнимает Иринку, Иринка смеется, кто-то шипит в спину:

- Понаехали тут, русским скоро жить будет негде…

- Да перестрелять этих всех узкоглазых, и дело с концом!

- Ишь, заливается, русских мужиков ей мало…

Циньлун даже не говорит, что он русский, что у него отец китаец был, это раньше Циньлун оправдываться кидался, Иринка одергивала, оставь ты их, оставь…

- Да бомбу на ентот Китай ихний сбросить, и дело с концом! Только заразу носят, грипп ентот…

Тереза хочет порхнуть к дому, видит разбросанные по двору бобы, шарахается назад. Циньлун смотрит на свет окна, делает шаг к дому, падает, отброшенный оберегом, глупый, глупый Циньлун…

- Маме-маки, - говорит Тереза.

Уже в доме.

Если эту заброшенную хижину можно назвать домом.

Циньлун вздрагивает, бормочет, не бойся, не буду я творить маме-маке, прогонять из дома твою душу…

- Маке-маки, - повторяет Тереза.

Неразборчиво так говорит, не поймешь, то ли Макемаке, далекая земля в далеком космосе, то ли маме-маке, обряд, после которого уходят из дома духи…

- Маме-маки, - бормочет Тереза.

Смотрит плохонький телевизор, старенький уже, говорят, с какого-то там мая переведут на цифровое вещание, совсем ничего показывать не будут.

А пока Тереза смотрит что-то там про далекую Макемаке, планета такая, где-то там, там.

Циньлун хочет сжать зубы, только сжимать уже нечего, считает выручку, на протез… какой там протез, Циньлун быстрее сам на кусочки развалится, чем на протез соберет…

Глупый, глупый Циньлун…

Глупый, глупый Циньлун… бережно подхватывает сломанную гармошку, кивает владельцу, не беспокойтесь, все починим, все честь по чести будет.

Глупый, глупый Циньлун, разжигает костер, молится кому-то, неведомо кому, просит оживить гармошку…

…просит…

…оживить…

Глупый, глупый Циньлун, не знает слова починить, Иринке нравится, когда Циньлун говорит – оживить…

Темнота ночи, которую можно черпать ложкой.

Тишина, в которую можно лечь, как в пуховую перину.

Гармошка взмахивает мехами, парит над травой в легком тумане, Здесь, под землей, наши герои спят, (тут еще какую-то строчку гармошка играет, Циньлун не помнит), звезды с небес глядят…

Циньлун улыбается.

Получилось.

Что получилось, он еще не понимает.

- Да вы охренели или как, я вас что просил, починить, по-чи-нить, а вы чего натворили?

Это хозяин гармошкин.

- Так вы её…

- Да не суйте мне эту нечисть, на хрен не надо!

- Песню над ними ветер поет.

- Чего?

Циньлун вспоминает:

- Песню над ними ветер поет.

Все-таки вспомнил.

- Тереза, - говорит Циньлун.

Гармошка вспархивает, опускается на колени своего спасителя.

Циньлун думает, почему гармошка именно Тереза, - не знает.

Потому что.

Тереза.

- Это он, блин, гармошку мою споганил!

Циньлун вздрагивает.

Оборачивается.

- Да что вы, да я её…

- Ты мне что с гармошкой сделал, отродье ты сатанинское?

- Да гнать их вообще отсюда, понаехали, блин!

Циньлун даже не пытается объяснить, что ниоткуда он не понаехал, что он всегда здесь жил, еще испокон веков, еще шестьсот лет назад, еще когда были плетеные циновки, и девушки носили украшения из цветов…

- Да ничего я с вашей гармошкой…

Мир летит кубарем, больно бьет по голове, Циньлун пытается встать, - снова удар, снова мир кувырком, кто-то хлопает над головой мехами, это Тереза, Тереза, лети давай отсюда, скорее, скорее, лети-лети-лети…

Кто-то хватает Терезу, да сжечь её на хрен, Циньлун подскакивает, что ему до этой Терезы, сам не знает, а вот подскакивает, бросается, блеск лезвия, нет-нет-нет, только не в сердце, Тереза, лети-лети-лети…

…темнеет…

…Циньлун уползает в траву, в заросли, хочется зарыться, спрятаться, как раненный зверь, лечь и не двигаться. Циньлун гонит себя, вперед, вперед, собирает хворост, разводит костер.

Ворожит.

Отчаянно припоминает что-то, что говорил отец, ворожить на живого надо лицом к огню, на мертвого спиной… Или наоборот… нет, нет, наоборот, глупый Циньлун, опять все перепутал, все-все…

…или нет…

Циньлун поворачивается спиной к огню, просит, чтобы кто-то там его, Циньлуна, исцелил…

…ворожить на живого лицом к огню, на мертвого – спиной к огню, перепутаешь – смешаешь мертвого с живым…

Глупый, глупый Циньлун…

Циньлун идет домой, не сразу понимает, что не так, вроде все так, кровь течь перестала, рана затяну… ладно, Циньлун будет считать, что рана затянулась, больше не болит.

Тереза хлопает мехами, волнуется, Циньлун вытягивает руку, подзывает гармошку, тц-тц-тц, гармошка устраивается на плече, жмется к своему спасителю.

Циньлун замирает на пороге у ворот дома, что-то не пускает дальше, что-то…

Что-то…

- Ирка!

Ирина сидит на ящиках каких-то, скамейку в саду так и не сделали, обнимает Сёмку маленького, рассказывает ему что-то, а папа умер, да, а папа теперь на небеса улетел, а ему хорошо там, а она на тебя смотрит, чтобы ты не озорничал…

- Ирка!

Циньлун зовет громче, Иринка смотрит не на Циньлуна, а куда-то сквозь Циньлуна, делает ему знак рукой, уходи, уходи.

Циньлун не понимает, зачем уходи, куда уходи, он же Циньлун, он же вот же он, он же…

А вот.

Уходи.

Циньлун делает шаг через порог, что-то невидимое отталкивает Циньлуна, отбрасывает назад, Циньлун не понимает, замечает разбросанные по двору соевые бобы, понимает.

Злой дух, уходи из дома.

Циньлун смотрит на свои ногти, ногти почернели, с чего это, прищемил, что ли, да нет, не было у Циньлуна такого. Наконец, понимает, ну, конечно же, ногти-то чернеют…

Циньлун думает, что будет дальше.

Совсем дальше.

Когда уже не получится залеплять пальцы пластырем, чтобы не отваливались, не получится бинтовать ноги, чтобы не рассыпались в прах.

Тереза смотрит плохонький телевизор, еще что-то показывает, а на цифровое или какое-то там вещание перейдут, совсем ничего видно не будет.

- Макемаке, - говорит Тереза, показывает на экран.

Макемаке. Планета, про которую даже сомневаются, да точно ли она планета.

Циньлун сдержано кивает, ага, открыли такую.

Тереза не унимается.

Циньлун забирается на ночь в холодильник, Циньлун спит в холодильнике, буквально, потихоньку думает, скорее бы зима, потихоньку волнуется, доживет ли он, Циньлун, до зимы…

…доживет…

…смешно сказано…

…доживет…

- Макемаке, - повторяет Тереза.

Циньлун отворачивается, вот, заладила.

Тереза не повторяет. Вспархивает, бьется в окно, Циньлун сжимает зубы, вот, заладила…

Стекло со звоном разлетается на осколки.

Тереза взлетает в темноту ночи, вот чер-р-р-т…

- Те-ре-за!

Не слышит. Или делает вид, что не слышит, ну да, так скорее всего. Циньлун бросается за гармошкой, что ему эта гармошка, а вот – гармошка, Тереза, почему Тереза, а почему нет, как еще эту гармошку обозвать, не Жучка же, и не Мурка, и не Зорька, и не Анастасия Ильинична…

Циньлун подпрыгивает, хватается за гармошку, левая нога… а нету уже левой ноги, и черт с ней…

Поднимаются в небо.

Выше.

Выше.

Циньлун пугается, дальше дышать нечем, а дышать-то и не надо, тоже верно…

Выше.

Выше.

…сегодня опять отец снился.

Злой был.

Еще бы не злой, Циньлун чего натворил-то, много чего натворил, зачем вообще отец Циньлуна учил, как камлать, как мертвых вызывать, как живых исцелять, как поломанные вещи чинить, да не оживлять, а чинить, чинить, глупый, глупый Циньнул…

Еще тогда.

Еще когда ездили в плетеных повозках и жили в плетеных домах.

Еще когда стреляли из лука, кто точнее.

Еще когда женщины вплетали в волосы цветы.

…нет, не так надо было эту историю начать, не так.

Это случилось на планете Земля, в России, в девяностые годы. Жил-был зомби по имени Циньлун. В роду у него были маньчжуры. У него была способность камлать. То есть, шаманить. У него была слабость горький шоколад. У него была подруга, гармошка по имени Тереза. Она умела летать. Однажды Тереза узнала, что может полететь на планету Макемаке. Она узнала об этом по телевизору…

…и опять все не так.

Макемаке ноздреватая, как сыр. А вблизи метановый лед, Циньлун уже знает – метановый лед. Тереза пытается играть, не может…

- Что ж ты хотел, воздуха-то нет…

Это отец.

Отец здесь.

И много еще чего.

Вещи – которые поломали и выбросили.

Люди – которых поломали и выбросили.

Много.

Много.

Мамемаки – обряд, который выгоняет из дома злых духов…

…куда выгоняет?

А вот.

Макемаке – которая никого не прогоняет.

Отец беззвучно ругается, что натворил-то, что натворил… Но так, беззлобно, любя, уж что сделал сын, то сделал.

Циньлун смотрит на метановый лед, думает про себя, наконец-то зима, наконец-то Циньлун не истлеет.

Тереза пытается играть – беззвучно, безмолвно –

Ночь, тишина,

Лишь гаолян шумит…

Люди слушают.

Понимают.

Что такое гаолян, думает Циньлун.

Жадный до знаний Циньлун.

Глупый Циньлун…