Автор Саша Разгуляй

Ночью в гостиной собрались поэты. Один из них, Питирим Совочкин, принес новую повесть. Все попритихли, настороженно пожирая  его глазами. Питирим пригладил слюнявой ладонью свои космы цвета свежего сена и начал:

– Это Руssкий Арт-Хаус, слушаем все вместе и танцуем! 

 Лопнула труба, и из нее повылезла нечисть вперемешку с дерьмом. В этих гнусных потоках оказалась еще и золотая рыбка с лапками. Забилась она, иссыхая, и закричала громко: «подыхаю, люди добрые, сосите-доносите!». Тут же из смердящей лужи ее товарка вылезла – лягушка-потаскушка. Прыгнула на рыбку и задушила гузкой! 

Чтение на этом прекратилось – Питирима зарезали бритвой. Следующим читал Афанасий Петров. Он подбоченился как чайник и трубно завыл, чуть-чуть слова забыв:

 Катреном сизым, бездыханным, весною… эээ… удручен приятной! Я был весьма разоблачен, послушница Фемиды грозила мне мечом! И голову мою, послушно в цепи заковав, вдыхал последний запах трав. И что-то там такое, селедка и сардины в масле… 

Вошли урядник со стражниками и Афанасия арестовали. Через полчаса за окном раздался хлопок – это его вывели, поставили лицом к черному пативэну и расстреляли.

 Прыщавый гимназист Петруша Подковкин вскочил с места, опрокидывая стул, взъерошил и без того расхристанные немытые лохмы и взвыл дурным голосом:

 О! Эта ночь, твой гнусный взгляд,

В кошмарных снах я вспоминаю,

О, муза! Блядский твой наряд,

Я рву зубами и срываю!

Готов принять смертельный яд,

За гениальность строчки тонкой,

И хоть уход мне не простят,

Благословят меня потомки! 

Для усиления трагического эффекта юноша выдернул из кармана припасенную склянку с ядом и целиком запихнул в рот. Раздался лязг разгрызаемого  зубами стекла. По бледным губам заструилась  желтая пена, а сам гимназист осел на пол, да так и остался сидеть с выпученными мертвыми глазами. 

 Зинаида Шкипер тифозно откашлялась, расправила сухенькие листочки и завела: 

О, где же, где же мой Виталий!

Все так же холодна постель

 и на дворе беснуется метель!

 Вдруг, словно тучи расступились

 пятнадцать молодцев ввалились!

 Они, замешкавшись едва ли,

 обивку в доме починяли!

 Потом вернулся мой Виталий,

 привычно трубку закурив,

открыл журнал с макетом белоснежных ив!

 Виталий мой – русак, ему положен лишь рысак… 

Зинаида постепенно коченела от бездарности своих стихов. Когда она дошла до строчки «и, бегая глазами, жонглируя тазами, стирала вещи я ему» что-то в ее горле надломилось и, всхлипнув, она свалилась на пол. Под ней растекалась лужа неблагозвучности.

 – Какая, знаете ли, все это пошлость, – задумчиво проговорил Акакий. – Послушаешь таких чтецов, и жить не хочется. 

Скорбно покачав головой, Акакий налил себе еще чаю, закинул туда щепотку соли, стукнул два раза ложечкой, отряхивая капли, почесался, достал пистолет и начал из этого пистолета стрелять в других поэтов. 

Савелий Ляхин, известный тем, что каждую свою работу подписывал «Савелий Иванович Ляхин из города Курганск, город Курганск» вскрикнул и закатился под стол, где задергался в предсмертных конвульсиях.

 – Ну, вы это бросьте! – гневно вскричал Евгений Штольц, получив пулю в висок и по инерции продолжая жить. Через несколько секунд и он рухнул со стула на забрызганный паркет.

 Лорелия Анабек лишь громко смеялась и грациозно подергивалась, когда пули шлепались в ее больше сдобное тело. Наконец, и она была сражена – в живых остался только остро чувствующий пошлость Акакий с разряженным пистолетом в уставшей руке. 

Рассветало.