Я встречаюсь с ней каждый день на лестнице.

Я иду вверх, она идет вниз.

Я не вижу её, да как бы я её увидел.

Я только знаю, что она есть – когда кисть на моем халате отклоняется в сторону.

Гравитация, говорит дядюшка.

Гравитация, вторит ему тетушка, гордится, что отхватила себе такого дядюшку, который знает ученые слова.

Я встречаюсь с ней каждое утро. Нет, не с тетушкой, а с ней. То есть, я даже не знаю, она это или он.  Может быть даже, их несколько. Но мне кажется – она.

Я говорю ей – доброе утро, хотя знаю, что она меня не слышит. Я вешаю на халат пушистые махровые кисти, чтобы они качнулись, когда она пройдет мимо.

Где она может быть, спрашиваю я дядюшку.

Дядюшка пожимает плечами.

Она в послеме, спрашиваю я.

Дядюшка снова пожимает плечами. Может, в послеме. А может, в реме, а может, в миме, а может, в фаме. Нет, все-таки, наверное, в фаме.

Пьем вечерний чай. Чуть колышется салфетка, кто-то проходит мимо, но я знаю – не она.

Ближе к полуночи появляется Большой – я не знаю, кто он, я только знаю – Большой. Он проходит сквозь зал, от него колышутся занавески, салфетки слетают со стола, чуть не улетает тетушкина чашечка. Большой убивает двоих возле двери, потом еще четверых у стены, скользит сквозь лестницу, еще один пытается увернуться от Большого, не может – Большой настигает. И тут же меняет направление, движется в мою сторону, ближе, ближе. Отступаю чуть назад, просто так – Большой все равно быстрее меня.

Большой рядом, совсем рядом, надо мной, я чувствую, как волосы встают дыбом. Подпрыгиваю, недолго парю в воздухе, взмахиваю ногами, тетушка хмурится, осторожно, упадешь, - напоминаю, что мне уже двадцать лет.

Иду к дому, прижимаю к себе пакет с едой. Смотрю на дорогу, точно ли передо мной дорога, а то в прошлый раз чуть на послерогу не свернул, а тут, может, вообще рерога, или мирога, или фарога, или сольрога. Нет, все-таки дорога, которая ведет к дому.

Думаю, что будет, если я пойду по фароге, приведет ли она меня к фаму. И что тогда будет со мной.

Не знаю.

Я встречаюсь с ней каждый день на лестнице. Мы уже придумали свои знаки, на середине лестницы я протягиваю руку влево, а она чуть колышет кисти моего халата.

Я не знаю, что это значит.

Ничего не значит.

Что будет, если я ступлю на фарогу, спрашиваю я у дядюшки. Ничего не будет, отвечает дядюшка. Снова терпеливо показывает мне листы бумаги, вот это лист, это дом, это вот послем, вот как ты из дома в послем переберешься, вот никак. А это вот дом, а это вот рем, это фам, вот из дома в фам никак не попадешь, и на фарогу тоже.

Один взмах кисти – это А.

Два взмаха – это Б.

Нет, не так. эдак придется тридцать три раза взмахивать кистью, чтобы сказать – Я.

А вот если попробовать Морзе. Точка, тире, точка, короткий взмах, длинный…

И все бесполезно.

Потому что.

В её языке нет никаких А, Б и В. если у неё вообще есть какой-нибудь язык.

Думаю, есть ли у них цифры.

Не знаю.

Ничего не знаю.

К черту, к черту, к черту, говорит дядюшка.

Он в отчаянии.

Он тоже ничего не знает.

Ближе к вечеру снова приходит Большой, по залу пробегает ветерок, ветерок, покачивается люстра, вздрагивают занавески, тянутся за Большим, тетушка сетует, что не успела закрепить шторы.

Когда часы бьют одиннадцать, она приходит ко мне. Спрашиваю себя, как она меня нашла. Как она узнала, что я в это время ложусь спать. Никак, отвечаю сам себе. Просто. Никак. Это совпадение. Она не могла видеть меня.

Все-таки она в фаме, говорит дядюшка.

Ёкает сердце.

Тут же спохватываюсь, какая разница.

Все равно не достать.

Вечером опять приходит она, я чувствую, как приподнимается край одеяла.

Кто такой Большой, спрашиваю я. она боится. Это я чувствую, она боится. Она. Я хочу знать, как её зовут, но понимаю, что у неё может и не быть имени. Вернее так – у неё не может быть имени.

Ближе к ночи приходит Большой. Она прячется. Большой ищет её, я это чувствую. Стараюсь ничем не выдать, что она здесь была. Думаю, может Большой читать мои мысли или нет.

Надеюсь, что нет.

Большой где-то рядом, я чувствую, как поднимается мое одеяло. Кутаюсь сильнее, чувствую себя невесомым, в невесомости сложнее заснуть, черт…

Они что-то отвечают, говорит дядюшка. Я их спрашиваю, они отвечают. Вот так, беру полоску бумаги, а она от гравитации то влево, то вправо, когда кто-то мимо проходит. А что это значит, спрашиваю я. А не знаю, говорит дядюшка. А с чего ты решил, что они там живые, спрашиваю я. а не знаю, говорит дядюшка. И поникает. Огорчился дядюшка, это я его так расстроил, зачем спросил, зачем, зачем, зачем…

Садимся пить вечерний чай, приходит Большой. Тетушка закрепляет шторы в доме, а все, кто в послеме, разбегаются, кто куда. Нет, не все, остаются трое, один, он посреди зала стоит, но он и не живой, он другой какой-то, мы туда тяжелый комод поставили, чтобы он от гравитации этого неживого легче стал. А вот еще двое просто вертятся на месте в пляске, и не убегают, я не понимаю, почему не убегают. Почему не убегают, спрашиваю я. Так Большой в фаме, а они в сольме, вот и вся разница. И правда, Большой проходит сквозь них, идет дальше, мимо буфета, два блюдца слетают с полок, со звоном разбиваются, тетушка накидывается на дядюшку, а-а-а-а, кто буфет не закры-ы-ы-л. Говорю, что я не закрыл, меня тетушка любит, ругать не будет. Дядюшка  благодарно смотрит на меня.

Играем в домино. Я хочу сыграть с ней в послемино, но её нет.

Когда я ложусь спать, в комнату приходит Большой, зависает возле потолка. На этот раз и перина, и подушка с одеялом взлетают под потолок. Подпрыгиваю, устраиваюсь на перине, смотрю на опрокинутый мир.

Она не приходит.

Утром Большой следует за мной в зал, кисти моего халата поднимаются вверх, волосы встают дыбом. На середине лестницы стараюсь опустить кисти, протягиваю руки, пытаюсь почувствовать её.

Её нет.

Еще бы она была, её не будет, ведь Большой рядом. Думаю, что от меня нужно Большому, что от меня вообще может быть нужно Большому, он вообще про меня не знает, этот Большой.

Большой…

И тут я понимаю. Большой ищет её, Большой хочет её сожрать, Большой просек, что она приходит ко мне, вот теперь Большой караулит меня, вдруг она ко мне придет.

А она не приходит.

У нас идет дождь. У них идет послеждь. Или реждь. Или миждь. Или фаждь.

Ближе к полудню Большой ненадолго меня оставляет, идет охотиться на какие-то верхние этажи фама, которых в доме у нас нет.

Тут же приходит она. То есть, я не могу знать, что это она, я только вижу, как кисти моего халата склоняются вправо. Я научился узнавать её по тому, насколько сильно склоняются кисти. Мне кажется, она хочет что-то мне сообщить. Что она вообще может мне сообщить, она даже не знает, что у меня есть халат с кистями, и что вообще есть какой-то я.

Приближается Большой, она убегает, тут же возвращается, она не хочет уходить, она не хочет покидать меня, она боится Большого, но не хочет покидать меня.

Я ничего про них не знаю, я знаю только одно – она не хочет покидать меня.

Наваливается Большой, меня даже приподнимает над полом. Она исчезает. Большой задевает что-то, стоящее посреди зала, что-то падает, откатывается к стене, за ним клонится комод, из комода вылетают книги, хороводом роятся под потолком.

Тетушка с дядюшкой зовут меня в кухню, там кто-то из послема свалил штору, теперь поднимать надо.

У ворот лает дог. Думаю, что делает послег, лает или нет. И рег. И фаг. И сиг. Не тот сиг, который в реке плавает, а тот, который там, в симе.

Она не приходит.

Прячется.

Большой её караулит, вертится вокруг меня, и охотится уже только недалеко от меня.

А вот еще как можно, говорит дядюшка, вот они там какой-нибудь камень поставят, и мы такой же по массе камень на то же место поставим… Вроде как сигнал послан, сигнал принят. А потом мы камень положим, а они на то же место камень положат…

И что, спрашиваю я, а дядюшка не знает, и что.

Начинаю замечать, что Большой не идет за мной, когда я приближаюсь к очагу на кухне. Похоже, ему не нравится огонь. Нет, не то, в зал к очагу он за мной идет.

Дядюшка пытается передать кому-то в фаме Собор Святого Стефана, собранный из кубиков. Кто-то там строит такой же собор. Есть контакт, говорит дядюшка, есть контакт.

Я тоже хочу построить что-нибудь для неё. Но она не приходит.

Смотрю, как тетушка добавляет в курицу паприку. Екает сердце. Паприка. И огонь.

Спускаюсь в долину. Большой плывет за мной по послелине. Или по фалине. Прижимаю к себе плотно завязанный мешочек с паприкой, прячу за пазухой.

Накрапывает мелкий дождь. Это плохо. Собираю сухой валежник, пока не отсырел, Большой нависает надо мной, ветви парят в воздухе, притянутые Большим. Прокладываю валежник скомканными газетами. Тереблю кисти халата, пусть Большой думает, что я зову её.

Чиркаю спичкой, вздымается костер до небес, пламя вонзается в кисти халата, стряхиваю огонь, черр-р-р-рт…

Бросаю мешочек в огонь. Жду, что будет с Большим, умрет он, упадет, улетит, или как.

Я ошибся – Большого просто разрывает на куски, меня отбрасывает в сторону, на жухлую траву октября.

Вечером рассказываю дядюшке про корицу. Дядюшка огорчён, они ему там что-то построили в послеме, а он не понимает, потому что сильно маленькая гравитация.

Вечером жду её.

Она не приходит.

И на следующий вечер.

И на следующий.

Дядюшка говорит, это надо или постройки побольше, чтобы гравитацию чувствовать, или приборы какие.

Думаем заказать приборы. Только не знаем, какие.

Она опять не приходит.

И опять.

И опять.

Дядюшка терпеливо показывает мне листы бумаги, это наше третье измерение, где дом, это их третье измерение, где послем, а это четвертое измерение, где она с Большим как-то связана была…

Вечером играем в домино. Я уже знаю, что она не придет.

Пустая костяшка прижимается к пустому квадратику. Сама.

Кто-то там хочет сыграть с нами в послемино.

Кто-то.

Не она.

Уже не она.

Смотрю на кисти на халате, не сразу вспоминаю, что их нет.