Блестящие рельсы изгибались на повороте, как два ребра. Воздух дрожал, плыл перед глазами. Весь город, который открывался взору, напоминал брюхо огромного монстра. И этот монстр что-то отчаянно требовал и требовал.

Я стоял на мосту, смотрел вниз. Только что проехал трамвай. Ветер гнал за ним по шпалам листья. Бардовые, коричневые и жёлтые. Сухие, умирающие листья. Мне они представлялись окровавленными костями и кусками мяса. Сколько я тут стою? Я поднёс руки к глазам, пытаясь сосредоточиться.

Мне исполнилось шестнадцать лет. Мой отец сидел в тюрьме за воровство, угораздило его туда попасть как раз на мой день рождения. Он недавно освободился, месяца три как прошло. Вечером мы собирались отметить двойной праздник, но мать сказала, что ей срочно нужны деньги, и если он мужик, то должен их раздобыть. Он пробрался к соседям и своровал телевизор, жидкокристаллический, с диагональю экрана пятьдесят пять дюймов.

Матери плевать на отца, и на меня, кажется, плевать. Её можно понять, в семье – ещё трое детей.

– Братан, у тебя не жизнь, а полное дерьмо, – сказал бы мой друг, но у меня нет друзей.

Меня вечно поколачивают одноклассники, во дворе от меня шарахаются. Я плохо учусь. Учителя говорят, что я пойду по стопам отца. Зачем тогда напрягаться?

Но проблема не в этом. Честно говоря, не знаю, в чём проблема.

Я низкого роста, худой и прихрамываю. Одна нога у меня короче другой сантиметров на пять, от рождения. Во мне нет силы. Ничего во мне нет. Мне нечем гордиться, нечего сказать этому миру. И всё же кое-что я умею.

Я умею видеть людей. Каждый человек на самом деле – насекомое. Кто-то бабочка, кто-то кузнечик, жук, клоп, муравей, пчела…

Моль. Я вспомнил!

Да, точно.

Я вспомнил. Верзила-одноклассник с дебильной кличкой Крэк подставил мне подножку на перемене, как обычно, и я упал. Крэк ко всем цепляется без причины. И вот я лежал на полу и смотрел на него, снизу он казался ещё выше, шире в плечах. Он навис надо мной блёклой тушей, усиками зашевелил, крылышками задрожал. И я вдруг отчётливо разглядел, кто он. Мне стало смешно – этот образ никак не вязался с Крэком.

– Ты моль, – сказал я, сдерживая улыбку.

И ведь точно. Он бицепсами хвастается, а сам боится училки и ходит тенью за старшим братом, липнет к нему, как моль к пальто.

– Повтори, придурок, – заверещал Крэк.

– Ты моль, – повторил я, – ты сраная моль…

Кулак Крэка угодил мне в правый глаз, я рухнул в темноту. А потом оказался на мосту.

Самое ужасное – не вижу, какое я насекомое. Вот в чём, действительно, дерьмо. Какие у меня крылья?

Я не заметил, как преодолел путь домой. Возможно, опять перелетел.

Мать с подругой сидели за столом. На столе стояла бутылка «Столичной» и тарелка с солёными огурцами. Младших было не видно, не слышно, они ходили на цыпочках, когда мать выпивала. Мать опрокинула рюмку, обернулась на меня и залилась смехом.

– Ты себя видел, поганец? По каким сточным канавам, прости Господи, тебя носило?

– Спасибо.

Я хотел сказать, спасибо и на этом, но задумался, а потом вообще стало лень говорить. Больше всего я хотел приземлиться на свою постель и ни с кем больше не разговаривать.

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Я спрашиваю, что ты сейчас сказал? – мать привстала, подруга схватила её за руку. – Ты вздумал мне грубить?

– Я не грубил. Я всего лишь сказал спасибо.

– Он никогда не говорит спасибо, – повернулась она к подруге. – Никогда. И с чего бы ему говорить сейчас спасибо. Не, он точно издевается. Понимаешь, я изо дня в день горбачусь, чтобы его прокормить, а он издевается.

Пока мать не разошлась окончательно, я шмыгнул в ванную, умыл лицо, глаз у меня распух с куриное яйцо, я себе напоминал шмеля… Потом закрылся в своей комнате. Моя голова коснулась подушки. Только тогда я понял, как она раскалывается.

Не знаю, сколько проспал. Когда я проснулся, матери и её подруги уже не было дома. Наверное, улетели собирать нектар.

Я прошёлся по всей кухне, заглянул в холодильник в поисках съестного. Машинально что-то запихнув в рот, вернулся в комнату. Я пытался вспомнить, когда со мной это случилось впервые. Когда я понял, что могу летать? Кажется, однажды мы играли на улице в прятки. Не совсем так, пацаны дали мне время спрятаться, иначе побили палками. И вот я стою на крыше гаража, а они внизу кричат – ты как туда залез. Конечно, я не признался. Или нет, ещё раньше, когда мать открыла шкаф со словами: «А кто тут у нас прячется?». Мне тогда было года два или три. И я не помнил, как там оказался. Тогда мать была добрая, ласковая. Это сейчас она психует, орёт из-за каждой ерунды, но она моя мать, и другую не выберешь.

Как-то в школе психолог пыталась выудить из меня признания – скажи, какие у тебя отношения с родителями, не возникает желание убежать из дома? Однажды такие мысли, действительно, меня посетили, когда отец отдубасил. Мои крылья осыпались, я испугался, что не смогу больше летать. Но потом они вновь отросли, и я понял, что неубиваем.

Я молчал, уставившись в окно, вспоминая, как молчал отец, когда его "менты" за ворот трясли, требовали сознаться в воровстве. Может, он и не сознался, если бы мать не вмешалась.

Что удивительно, когда отец молчал, всё равно ощущалось его присутствие, он заполнял собой всё пространство, один его цепкий, тяжёлый взгляд чего стоил. Отец смотрел в одну точку, но казалось, что всё вокруг и насквозь каждого видит, в самый мозг проникает.

Он многое знал, на любую тему мог разговор поддержать, но часто молчал, будто ждал, что на него все станут молиться. А если начинал говорить, то свою точку зрения навязывал. Втирал какие-то псевдоумные вещи. Книги – пища для ума, говорил отец. Обвожу комнату взглядом – одни книги. Море книг, натёкшее из тюрьмы. Про жизнь, любовь, приключения. Хорошие, хорошие книги, но уже тошно от них. Читаешь, и думаешь, вот настоящая жизнь, а не что-то половинчатое, но выныриваешь обратно и понимаешь, что тебя обманули. Да и отцу, думается, они не особо помогли.

А потом, как считает мать, одними книгами сыт не будешь. Принимаю вертикальное положение. Из комнаты попадаю в тёмный коридор. Стены мутнеют, пол плывёт под ногами.

Я передёргиваю плечами, пытаясь избавиться от наваждения. Присматриваюсь, обнаруживаю себя вновь стоящим на мосту, за оградой у самого края. Ветер толкает в спину, треплет волосы, задувает под куртку.

– Какого…

Ругательство слетает с моих губ. Трамвай внизу останавливается, из него вытряхиваются насекомые, смотрят на меня, тоже бранятся. Чёртов суицидник, кричат.

– Спасибо, что подсказали, – отвечаю им и показываю средний палец.

Вдруг я съедаю людей и, пережевав, срыгиваю на трамвайное полотно. Не думали об этом? А город скалится, требует добавки. Или же они правы, он требует моей смерти?

Вспоминаю вечно смеющихся надо мной одноклассников, кулак Крэка, летящий в глаз… Мать, способную только жалить. Что-то должно быть ещё, ещё… Я вновь смотрю вниз, на людей-насекомых и их личинок. Замечаю девчонку, с коричневыми волосами, которые вьются, пушатся. Она – гусеница. Длинная пушистая гусеница. Она медленно ползёт по лестнице, склонив голову. И вот она уже близко.

Главное не повестись на её внешность – ведь она такая красивая и страшненькая одновременно, как раз такая, в какую могу влюбиться. Представляю, как она превращается в куколку, а из куколки появляется красивая бабочка, взмахивает крыльями и взлетает ввысь. Но, наверное, уже поздно. Воздух потяжелел, будто Бог накрыл город стеклянной банкой.

Она поравнялась со мной, лицо у неё оказалось миленькое, всё же она красавица, а я приготовился к тому, чтобы услышать – не стоит прыгать, подумай о родителях. Не знаю, как отец, а мать, наверняка, была бы счастлива избавиться от одного нахлебника. Но гусеница поползла дальше по железной артерии города. Мне даже стало как-то обидно за себя. Ей-Богу, обидно до слёз. В груди защемило. И вдруг она обернулась и спросила:

– Думаешь, у тебя есть крылья?

– Уверен в этом.

– А дашь поносить?