1.
«А кто их знает на самом деле? Далеко-далеко, это всё равно, что давным-давно, всё равно, что в сказке. Караваны длинные, иноземцы-визири едут чванливые, разодетые. Не из колючей шерсти накидки, не из дикого хлопка платки на головах. Может быть, дальше оазисов, дальше самой пустыни и правда все живут как визири, не выходя из садов. Может, у них и сады – не пятачок земли, не три пальмы, а такие, что ногами не обойдёшь? Журчит вода, прислуживают джинны и пери...
Да и Вех Самум их побери! Будет настоящий глум завидовать неженкам! Вот ещё. Через пустыню вехов идут караваны визирей, и глумы их ощипывают, как хотят! На подушки и на перины хватает! Как говорится: «У вас визири, у нас – езири!» Всё куплю, сказало злато, всё возьму, сказал булат! Наши езири ваш караван за горизонтом учуют. На бег не переходя, догонят. Желаете проехать? Платите! Не жмитесь, что там, в тюках, что в кошеле нательном? А уж мы тогда, хоть на цыпочках уйдём, а если угодно, то и проводим со всем почтением! Ни один вех, ни один разбойник дохнуть не посмеет в вашу сторону! Проводим, конечно, на денёк пути... А дальше, уж вы сами. Поосторожней там! Сами знаете, какой народ эти вехи, только зазевайся, до нитки оберут!»
Караваны защищались, как могли. Но муни – вьючные животные медлительны, этого не исправишь. Верхом на езирях обгоняя караван, отставая, сателлиты прикрывали его. Немыслимые, в человеческий рост луки взрывали полуденные пески. Белыми стервятниками, распластавшими крылья, припадали за барханами. Стрела из жаркого марева вылетала с такой силой, что и правильно глумы не использовали щиты, толку от них.
Визири – купцы султанатов на языке вехов.
Сами вехи – жители пустыни, бессчётных оазисов и редких городов на ключевых перекрёстках торговых путей. Все скопом народности, шайки, племена, заселявшие пустыню между разнесёнными султанатами, обосновавшимися на плодородных землях.
По роду занятий большинство их них – глумы. Разбойники.
Торговать через пустыню затруднительно. Но ведь хочется! Да и вехи не дураки. Прояви один раз жестокость, молва разнесётся, тебя кругом обходить станут ещё чёрт знает сколько лет. Слегка грабить и навязываться в сопровождающие, куда лучше.

О чём должен мечтать мальчишка вех, глум, беспризорник? О ездовом животном, о езире, конечно! Как о пропуске во взрослый мир, ключу к воле и богатству, статусу и гонору! Но было в жизни Чанга и ещё кое-что... Был факир Устав, добавлявший оттенков чёрно-белой картине мира.
Откуда он взялся? Неизвестно. Какого племени сын? Далёкого. Расспрашивают, а факир улыбается и прикладывает ладонь к губам:
– Устав.
Что ж, уважительная причина. Слово такое многогранное. От племенных обычаев, до личных обетов и суеверий, что угодно может быть запретным.
А откуда взялся сам Чанг?

Чанга подобрали в песках после стычки. Раненый, зуба не хватало, и, увы, не молочный это был зуб. Шрам поперёк лба задел глаз, сообщив презабавно двусмысленное выражение его мордахе: левый глаз нормальный, круглый, под пушистыми ресницами муни, а правый, как у езиря – прищуренный, под натянутым веком.
Какого он был племени? Теперь уже не выяснить. Глумы сыновей на промысел берут с малолетства. Мать искать – гиблое дело, да и зачем? Здесь, в городе к кому хочешь в подмастерья иди, к любой хозяйке в помощники. У вехов недостаток мужчин и юношей. Жизнь тяжёлая, промысел рисковый, получается диспропорция. Приёмным сыном его бы взяли в любой дом, но Чанг не дался. Коробейником бегал, крича: «Чанг! Санг!» – общее такое название для приносящих удовольствие пустяков: лёгкого пива, благовоний, украшений сладостей. Женщины из двориков зазывали в жаркий полдень: «Отдохни, освежись! Присядь с нами, поешь». Чанг садился не спеша и прямо, как взрослый. Но, как ребёнок, опять выдавливал большим пальцем середину лепёшки, цветок румяный, и – в рот. Сто раз видел, как их пекут, прекрасно знал, что это лишь оттиск на том же хлебе, а всё равно серединка слаще, вдвое вкусней! Под заливистый женский хохот:
– Это значит, что ты хочешь жениться на мне?!
Ещё мелкие поручения выполнял, был посыльным для кого придётся, но всякий день Чанга начинался и заканчивался в доме Устава.
Факир, единственный из не глумов и не вехов, пользовался уважением и обожанием мальчишек. За волшебство и невозмутимость.
Устав зримо выделялся в толпе. Глумы жилисты и мелки, сгорблены от всаднической позы. Он, худой, имел выдающийся рост при царственной осанке. Говорил Устав на восточно-глумском, резко гортанном языке, как меняла рыночный, вплетая самые разные местечковые словечки. Даже лепёшки называл то так, то сяк. Обычный глум, пока за кувшин вина торгуется, успеет проворковать, зарычать, заорать басом, поцокать, присвистнуть и успокоится. Речь Устава напоминала ход каравана Мун по небу, ровный полночный ветер или само время... У факира нездешняя, плавная речь. Глумы открывали рот, чтобы поспорить или похвастаться. Устав рассказывал... Сказки и ещё всякие разные вещи, не о себе и ни к чему. Это так здорово! К такому привыкаешь.
Посреди дня выдалась свободная минутка? Чанг бежал не к тётушкам в распростёртые объятия, а к Уставу: «Расскажи! Объясни! А что дальше было? Не надо ли ещё кому отнести свежих плодов?»
Какие это бывали плоды! Не пустынные, должно быть, и вовсе не земные! С неба, из тюков каравана, вечно идущего по тёмно-синей, ночной прохладе.
Абрикос вместо кураги, и тот веху не вдруг достанется. Изюм, это бывшие гроздья сочных ягод? Большинство не подозревало. Сколько оказывается на свете ягод!.. Собранных в грозди, приплюснутых и продолговатых, крупней сливы и мельче булавочной головки! Апельсины, хурма, яблоки!
Проводив очередного поставщика, Устав доставал из запотевшей коробочки штуку инжира и разламывал, выпуская зримый холодок. Разделял с Чангом трапезу: половинку себе, половинку ему. Откуда привёзено чудо, где растворился купец? Хитрый мальчишка не мог уследить!

2.
Обладание лучшим езирем и бритая голова не сделали бы Устава глумом, как не делала щетина, со временем отпущенная в бородку. Не стоит и пытаться. Он один такой: полуседые, гладко зачёсанные и умащённые пряди волос опускаются со лба на две стороны. Губы хранят потемневшую красноту, как вяленый плод. Среди вдов по факиру сохла каждая первая, притягателен был, очень хорош собой.
Подзадержавшийся на пороге старости Устав, пожелай он того, женился бы скорей, чем езирь отрывает кожаную подмётку у зазевавшегося пешехода. И так же безнаказанно, даже если не на вдове. Потому что, с кем ей жить, у вехов решает женщина. Ручеёк покупательниц к нему не иссякал. Одной требовался порошок для отпугивания бронзовой многоножки... Пустячный заказ, отчего щёки красные, когда румян не видно? Другой надо сурьму для глаз... А у самой глаза, как ночь любви горячие, до висков подведены, так и стреляют.
Незаурядная личность, но... У вехов такой ранжир: кто рискует, тот и наверху, остальные внизу. Глумы наверху, все прочие на ступеньку ниже. Справедливо. Однако Чанг считал, что Устав должен быть исключением! «Он же – алхимик-аптекарь и настоящий колдун! Какого блошиного помёта?! Они должны понимать!» Увы, нет. Не считали нужным задуматься.

На посторонний взгляд идеальная вежливость гостей лавки не вызывала сомнений... Чанг бесился.
Он же знает, как разговаривают глумы между собой! Как здороваются, кончиками пальцев легонько ударяя по плечу. Рука отдёргивается быстро и с приторной улыбкой. Словно глум коснулся чего-то опасного, не притронутся к чему ещё опасней. А Уставу просто клали ладонь на плечо... «Как на жопу кургузки!» Однажды Чанга так по голове решили потрепать, так он эту руку едва не откусил!
Опять: если двое взрослых глумов хотят что-то предать друг другу, сыновьям не поручают, не ленятся встать, подходят лично. Покупатели Устава беседовали с ним, а товар брал сын или внук, порой и дочка!
«Это неуважение! Но с другой стороны, – думал Чанг, – ведь Устав не глум и не местный, езиря не имеет... Хотя мог бы!»
Когда бывал наплыв дикого народа из оазисов, и Чанг торговал наравне с Уставом, его порой дразнили за это. Даже не оруженосец глуму, а в лавке помощник, ниже нижнего. «Факир – благороден!» – крикнул бы Чанг им в лицо, но не знал такого слова. Нет его у кочевых разбойников. Есть храбрость и сила, второе – вторично. Храбрость, вспыльчивость и аминь.
– Кургузкин пастух!
Явление несуществующее, мираж.
– Дурак! – вопил Чанг.
Это если по смыслу, а дословно: «Постоянно дрищущий засранец, родившийся из ямки, в которую говном срут!»
Ещё Устав научил его тираде той же длины на незнакомом языке, звучавшей вроде как: «Аах-ла-лал-лаа! Лэх-лам!» Произнося её, следовало вознести кулак к небу и потом раскрытой ладонью хлопнуть о землю или об колено. Устав сказал, что это отменное ругательство! Чанг запомнил его с попугайской точностью и воспроизводил в минуты крайнего гнева, полюбив за великолепный сопутствующий эффект. Тирада без единого понятного слова вызывала такую растерянность и обиду, что его собственная улетучивалась, как дымка над очагом, ха, спасибо факиру! Сам-то никогда не ругается, бровей не нахмурит, губы не прикусит. Утром, днём и вечером, как полированный до зеркального блеска ятаган. Всё в нём отражается и только.

Очередной грубиян возник в лавке, но Чанг в услужливости опередил факира. Стремительно подхватил и передал мальчишке носильщику корзину с фруктами. Зыкнул на покупателя, прищурив хищное веко езиря, и не удержал языка:
– Грух!
«Грух» – ругательство, неотёсанный.
– Это ещё что? – рыкнул чёрный от солнца, неместный разбойник.
– Глума слово! – огрызнулся Чанг. Выгнул колесом тощую грудь и ткнул в неё пальцем. – А это глум! Как ты! Но притом, не грух!
Покупатель кашлянул... и от сердца рассмеялся. Пацан точно – вех во всей красе!
– Глум, говоришь? Езирем сначала обзаведись!
– А вот и обзаведусь!
Когда лавка опустела, Чанг приуныл. «Прав грух, что за глум без езиря?..»

Внутренний дворик для глумов – стойло езирей. Сад-огород, мастерская – для не воинственных людей. Правая сторона дома мужская, левая – женская. Фасад, выходящий на улочку – лавчонка. В ней вехи торгуют плодами трудов своих, глумы – грабежа своего.
Ни сада, ни – «...э-эх!» – езиря во внутреннем дворе Устава не имелось. Там, где глумы нарочито небрежно заделывают рытвины, от скуки преумножаемые темпераментным зверем, во дворе факира плитка, ровное мощение. Позорно целые шестигранники чёрного перламутрового дерева прорезаны беломраморной дорожкой. Словно лунный караван идёт по ночному небу, по барханам, по праху всех тех, кого Вех Самум испепелил страшными глазами.
Напротив входной двери Устав торговал фруктами свежими, как заря, прохладными, как утешение. Во внутреннем дворе продавал лекарства: порошки, настойки, травы, мази. Там и представления устраивал.
Ребятня кучковалась стайками. Малыши на коленях у нянек тянули ручонки к волшебству. Подростки забывали свои вечные проблемы. Принарядившиеся девушки, голодные до них юноши забывали всё, когда Устав развешивал на воздухе огненные шары. Алые... Багряные... Голубые... Руками брал не обжигающие языки пламени. Перемешивал, жонглировал ими.
– Вех Самум!.. – восхищённо вздыхали зрители.
Но шары распространяли безветрие и прохладу... Клубы морозного дымка... В прикрытых глазах факира – тёмная ночь и блики колдунского пламени.
Чумазые сверстники Чанга, оборванцы и барчуки, сидели на корточках единой стаей птенцов, раскрывши рты от изумления и восторга, от предвкушения.
– Факир! Колдун!.. Ещё-ещё!
Сколько угодно. Вдобавок рассказывая сказки, он выдувал пламя из курительных трубок, доставал из обычных сундуков, выливал из серебряных кувшинов.
Заходила на огонёк и Гуль.

Гуль продала Уставу этот дом, рассказала обычаи, сама жила через дом напротив. Старая дева, у неё жених в пустыне исчез лет в двенадцать, не успев стать мужем.
Она заходила по-свойски, не краснела и не стреляла глазами. Если поглядывала, то украдкой мельком. Если улыбалась, не сверкала зубами. Вот Гуль-то и получала от таинственных поставщиков Устава сливки со всякой партии товара. Какому бы богачу не пришёл долгожданный кувшинчик дикого мёда, урожай восхитительных, как нектар вечной жизни, плодов или корзина сластей, чей рецепт известен одному человеку неведомого племени. Чанг шёл к Гуль с корзиночкой, кувшином или блюдом. Далеко ли? На другую строну этой же улицы. Соглашался не вдруг, усмехался с мальчишеской наглостью:
– Сам отнеси!
Но факир качал головой.
Гуль нравилась Чангу. Она выходила его, раненого найдёныша. Чангу хотелось видеть Устава и Гуль под одной крышей. Мечталось, как он, не попавший ни в горбатые садовники, ни в скучные мастеровые, так уж и быть, станет в их семье единственным глумом! Но его мечты были так же далеки от воплощения, как дочь Мун от Веха Самума.
Вечер скатывался к ночи, ночь восходила к утру, а пламенные деревья без корней разрастались ввысь и вширь под мановениями рук факира. Холодные облака вылетали из колдовских ладоней.
Чанг видел, то, что не замечали другие. Как факир направлял глумовский рожок в строну Гуль. Как незатейливая мелодия летела, сминая крону голубого огня. Белела, превращалась в облака, последнее из которых касалось щеки Гуль и пропадало холодком на губах. «Факир – высшей пробы глум!» – повторял он с подспудным отчаяньем неразделимого ни с кем знания. С кем тут поговоришь из этих щербатых, небритых? Чей день – игра в кости, чей праздник – бои езирей и скачки, а ночь – грабеж. Когда же рты открывают... «А вот я могу!.. А вот у меня есть!.. А вот мой езирь!» Глум прекрасен в деле, но невыносим в бахвальстве.
Чанг не сводил глаз с потупившейся Гуль. Любовался. Во всём копируя глумов, он и думал рубленными, однозначными фразами: «Гуль красивей! Чем все эти ведьмы! Каждая из которых в глубине души мечтает о Вехе Пустыни!»

Устав имел привычку сопровождать фокусы рассказом о прекрасном саде. Своём саде. Там жил некий мальчик и всё время с ним происходило что-то интересное. Так убедительно, запросто рассказывал, как кумушки о походе на рынок. Наличием сада он объяснял и бесподобно свежие фрукты.
Тем самым факир вносил нешуточный раздрай в неискушённый ум Чанга, злил его и огорчал до крайности! Зачем Устав лжёт, зачем позорится?! Над ним же будут смеяться! Ведь все знают, что у него нет ни езиря, ни сада!
«Зачем, зачем, зачем?! Ненавижу повторяющиеся шутки!»
Раз Чанг не выдержал и спросил Устава по-глумовски, начав с деланной прохладцей, закончив криком и прицокиванием:
– Ну, что скажешь? Где твой сад? Отвечай, к чему эти шуточки? Какой он?
Мало-мальски не смутившись, факир отвечал:
– Настоящий. Мой сад.
– Покажи! – орал Чанг и снова прицокивал в сторону, будто подмигивая кому-то третьему.
– Покажу.
– Когда?
– Завтра.
Это «завтра» тянулась вековой бородой шутки.
Утром Чанг:
– Ну, показывай!
– Я же сказал: завтра.
Ранние покупатели смеялись теперь над обоими, но больше – над красным от гнева мальчишкой. Факиру, как с кургузки песок – не пристаёт, всё равно.
Один раз Чанг шмыгнул носом и попросту возопил:
– Устав! Ну, почему ты врёшь? Тебе грустно без сада? Давай, я украду езиря в оазисе. Ты пойдёшь на сотенный караван, заляжешь в песках, так чтобы лучники в головные прошли мимо, нападёшь и отобьёшь много золота. Кривой Хот женился, он уезжает, продаёт дом с садом. Купи его. Я видел, там прямо гроздьями висят жёлтые сливы! Кислые, дрянь вообще-то...
Тронутый до глубины души Устав отвечал с редкой холодностью:
– Спасибо за предложение. Но лучше бы ты верил мне, Чанглум. Если не веришь, то зачем? Лжец, конечно, стоит того, чтобы ради него рисковать головой в оазисах!
Чанг фыркал:
– Не ради тебя! Езиря я всё равно украду, ради себя.
– Верю, но и опасаюсь: с твоим характером... Перед тем, как запрыгивать на хребет, убедись, что это не Вех Самум, а езирь из плоти!
– Не веришь, что украду?! – вскидывался мальчишка.
– Да, не верю, – отвечал факир и добавлял раньше, чем по их дружбе пройдёт глубокая трещина, – опыт подсказывает мне, что судьба копается в наших мечтах, подобно кургузке в куче мусора. Что ей надо? То, что в самом низу! Моему сердцу дороже сады, значит, шикарный езирь сам придёт к моим воротам. Ты грезишь о нём? Значит, тебя ждёт сад. Мирная жизнь, полное довольство в ожерелье садов.
– Никогда, нипочём!

3.
Утро раннее. Выводок братьев Хава, разделившись на два лагеря: глумов и караванщиков, уже вовсю играл, прячась за коврами. Которые они чистить должны и выбивать. А у Чанга поручение к деду Хава... Чтоб ему было по улице, не сворачивая на задворки, не между коврами, ехать. Ехать – вот беда! После первого и последнего утреннего дела Чанг спешил на бои езирей. Боялся опоздать и Топот дал ему кургузку... Ох, лучше б пешком, лучше бегом!..
Кургузка, очень хороший и полезный в хозяйстве зверь, но, – «Вех Самум, испепели меня красными глазами!» – она такая смешная! Приземистая, необъятной ширины. Против езиря кургузка – оттоманка с подушками! Две мощные лапы, гусиная шея, на лбу хохол, на противоположной стороне туловища – пучок драных перьев. А как она переваливалась на ходу! А если бегом?! Когда в тележку запрягают ещё туда-сюда, но верхом...
– Визирь на езире! Визирь на езире!
Окружённый ватагой маленьких сволочей, Чанг надувал чумазые щёки, пятками стучал по кургузкиным бокам. Боясь упасть, схватился за жилистую шею так сильно, что кургузка зашлась недовольным клёкотом. Хрипло и громко! Мальчишки – в покатуху.
Сглазили, Чанг шлёпнулся!

Воплощение дикой, неукротимой свирепости, самки езирей с детёнышами паслись сразу за городом. Никого к себе не подпускали. Уходили в пустыню, когда пожелают, и возвращались к поилкам, закрытым одной стеной от пустынного ветра, крышей от палящего солнца. Под ней Чанг устроил себе полати, а внизу тайник: деньги и другие сокровища. Там – никто не сопрёт!
Бои езирей проводили вблизи стойбища самок, усиливая дух неистовства. Ради того Чанг и выбрал место ночлега.
Глумы любят спать наверху, видеть своих езирей, слушать ночной клёкот, бормотание кургузок. Дремать, но и поглядывать в пустыню за городской стеной. Вдруг огненная стрела, сигнальная: друг зовёт на помощь. Или раздастся рожок недругов, искушая сшибиться с ними на пути богатого каравана.
Чанг спешил домой, а навстречу ему через город шёл караван под сквозным обстрелом лучезарных щербатых улыбок. Найти веха с целыми зубами трудней, чем дочь Веха Самума. Глумы для караванщиков, как лягающийся езирь, опасны на среднем расстоянии. Не при случайной встрече в пустынных просторах и не в своих владениях. Здесь те, кто обобрал караван на подходе, приветствуют его, зазывают в дома, предлагают купить их же золотые цацки, их же финики! И визири торгуются, визири покупают! Общеизвестные условия игры, что называется, без обид.

«Езирь» – «едящий землю» зверь.
Пустынные звери с клювами, как правило, всеядные падальщики, способные перетирать ребристым нёбом даже кости. В отличие от тупоносых кургузок, зловещий клюв езиря с черепом представлял собой единое целое. Когда езирь рылся в пустынной земле, переворачивал камни, грыз и жевал найденное, создавалась иллюзия, что ест землю. Чего в пустыне можно найти? А много чего! Дохлых жуков в глубоких норах, кожу змеи, мумию крысы, корни старых кустов, сочные корешки, живую ящерицу, недостаточно прыткую по ночной прохладе, свежий труп заплутавшего путника, труп старого езиря, ушедшего в пустыню умирать. Эти звери хороши тем, что сами добывают себе пропитание.
Насколько же они свирепы! А до чего же глумы любили своих езирей! Сильнее, чем жён.
Езирь имел в отношении хозяина два качества: позволял ездить на себе и всегда возвращался. Взятые детёнышами, они имели к одному человеку сильную привязанность. А вот купленного взрослым езиря не отпускали на ночь. Рядом ходили, посвистывая, подкармливая, где он пасся.
Собственные повадки езирей наложили отпечаток на разбойничьи стратегии глумов. У них нет тяжёлого оружия и доспехов. Кинжалы, сюрикены, лассо, метательные ножи, щиты лёгкие, чтобы отклонить удар, отнять застрявший топор или меч. Почему? Езирю в любой момент могло приспичить покататься! От чесотки ли, в порыве напитаться пустынным запахом. В любой момент он мог унюхать под землёй что-то интересное и подпрыгнуть, острыми, раздвоенными копытами ударяя в землю. Так они добывали пищу. На спине не удержался бы и Вех Самум! Чувствовать настрой езиря, своевременно и ловко спрыгивать – важнейшая часть искусства наездника. Надо ли говорить, что сёдла езири не терпели, ни какой сбруи.
Костлявые, угловатые тела покрыты клочьями огненно рыжей, бурой, красной шерсти. На передних коленях шипы – роговые наросты, на задних – шпоры. Друг друга езири не любили, дрались. Клюнуть или лягнуть хозяина – только так.
Этот характер глумы не пытались смягчить, им гордились! Свежий шрам, синяк, от езиря обсуждался с небрежным самодовольством:
– Объезжал нового, ну, он и взбрыкнул...
– Череп шакала вырыл, мерзавец, покататься решил...
Голая шея стервятника дополняла располагающий образ. Увидеть силуэт чужого езиря ночью на вершине бархана – для караванщиков, примерно такая же радость, как повстречать Веха Пустыни, а сердце глума от этого зрелища тает...
Вот глаза у езирей красивые, орлиные, с острым уголком. Кожа век натянутая, будто стальная. Езирь опускал и поднимал веки резко, с отчётливым щелчком. Услышать этот звук в пустыне и глуму не слишком приятно, когда его зверь пасся в отдалении, а глум задремал. Нет, не сожрёт. Затопчет и через день-два вернётся полакомится тухлятиной. Впрочем, свой езирь отчаянно дерётся с чужим, защищая хозяина.
Круто иметь длинноного, стремительного езиря, не хуже – породистого, выносливого. Но гораздо почётней, пусть он мелкий и костлявый, злого.

Чанг плашмя растянулся на лежанке, торчал из-под навеса лишней балкой, едва не падая вниз. Бои начинались...
Рыжий Чёрт гарцевал, ударяя передними копытами в землю. Подбадриваемый хозяином Аспид, молодой езирь, налетал на опытного противника, пытаясь зайти со спины. Двойной отпечаток острого копыта уже темнел на костяной пластине лба. Мозг там глубоко, не беда! А вот травма на ладонь ниже – перелом или трещина клюва для езиря очень опасна.
Чанг болел за Рыжего Чёрта. Внезапно из-за барханов донёсся рожок атаки, и все рванули туда! Какая досада! Площадка опустела вмиг. Чанг врезал кулаком в столб и пообещал себе, как только спадёт жара, при свете лунного каравана прочесать всю пустыню в окрестностях. Авось найдётся хоть что-нибудь утешительное после стычки!
В город идти не захотел. Спустился вниз, тайник перебрать.

4.
В тайнике, кроме монет, у Чанга зарыта полная шкатулка веховых глаз... Нет дыма без огня, а Веха Самума без молнии. Не на пустом месте возникают предания.
Когда предыдущая цивилизация вымерла, на смену ей пришла новая, объединившая людей и динозавров – кургузок, муни, езирей, прочей фауны. Шаровые молнии стали обычным явлением. Дождь редок, бури часты и в них – пылающие шарики, способные испепелить целый оазис. Они взрывались низко над землёй. Сталкивались. Такое дело всерьёз чревато гибелью. Это редкое явление вехи интерпретировали следующим образом...
С высоты огромного роста, прищурившись, одним подслеповатым глазом демон пустыни, Вех Самум высматривает путника, стараясь не выдать себя раньше времени. Когда заметил, оборачивается человеком и припадает к земле. В оба глаза пристально смотрит, зрачки как угли горят. Притягивают, гипнотизируют. Песчаная буря сечёт, рядом с Вехом Самумом – затишье...
– Не видел ли ты Мун, мою дочь? – шипит песок отовсюду.
Бежать бы, да бесполезно.
Взрыв шаровых молний спекал какой-то минерал в песке. Получалась монетка: обугленные края и красная середина, порой на диво прозрачная. Дети собирают их, глаза Веха Самума.
Боясь разорения, Чанг вдвойне беспокоился эту часть клада: найдут, засмеют, как маленький. Взрослые один глаз клали под порог, женщины на шнурке между ключицами носили.

Ещё веяло печью из пустыни. Самки езирей топотали внизу, нежными голосами окликали дётёнышей. Чанг кемарил на верхних полатях, всматривался в марево на горизонте, где пропали налётчики. Заснул. Дожидаясь ночи, увидел ночь во сне.
Лунный путь: караван муни начинает крутое восхождение на иссиня чёрный бархан неба. Вереницей идут. Сияют. Крупные и малые, след в след.
Небесному каравану, заменившему в роли компаса полярную звезду, неизменно следовали земные купцы. Их вьючные животные – «муни», «следующие лунным путём», «идущие за Мун». Она – дочь Веха Самума, бежавшая от него. Муни подобны дромедарам, покрыты светлой шерстью. Мощные тупые клювы легко дробят камень, перемалывают колючки. Скрежет и размеренный хруст сопровождают караван, выдают место его стоянки.
Езири угластые, муни – округлые, начиная от копыт под метёлками шерсти, от суставов на стройных ногах и до круглых глаз. Если присвистнуть, пушистые веера ресниц открывают бархатные глаза, зрачки, как озёра с прохладным лунным светом. А у езирей они красным горят, как у Веха Самума.

Демон покровитель вехов – противоречивая фигура. Губитель заблудших и податель удачи. Неизвестно, кому в следующий раз решит подыграть, грабителям или каравану. Насмехается над самоуверенными, презирает осмотрительных. И облик его по-разному описывают, и характер, сходясь в одном: Вех Самум не слышит мольбы и не нуждается в жертвах, встреча с ним всегда нежданна. Дальше начинаются расхождения.
Одни говорят, что он предстаёт в облике белоснежного муни, отбившегося от каравана. Но плошки его зрачков не льдисты, а красны и разгораются всё сильней. Демон Пустыни чует страх путника, вдыхает его, усмехается и спрашивает:
– Хочешь остаться в живых? Ответь, где моя дочь? Я не вижу её моими глазами. Скажи, где моя дочь!
Ответишь:
– Не знаю.
Он скажет:
– Дай сам посмотрю, твоими глазами.
И ослепит тебя, дунув горячим песком.
Солжёшь:
– Вот она!
Вех Самум схватит за указующую руку и воскликнет:
– Веди меня!
Но куда бы ты ни направился, там окажутся зыбучие пески. А демон тяжёлый, как нечистая совесть, и тянет, тянет вниз. В раскалённые пески, засасывающие, сжигающие.
Если не хочешь погибнуть, придумай другой ответ. Не отказывай и не лги.
Иные же говорят, что Вех Самум предстаёт в облике потерянного глумом езиря, найденного им на закате. Однако едва красные лучи уйдут со шкуры, она оказывается чисто белой, чего у езирей не бывает, слепящей белой. Глаза разгораются, как угли... Дальше понятно. То есть, финалы сюжетов сходятся.
Где же его дочь? А нет у него никакой дочери! И не было от века, ни жены, ни дочери. Он лжёт, демон, покровитель разбойников глумов.
«Мы шутники! – говорят они по себя, – мы глумы! Грабёж? Да мы просто шутим с вами!» И Вех Самум – главный шутник. Одолеть его способен хитрец, отчаянный храбрец, бросившийся с оружием на демона. Или женщина. Распахивая полы широкой, троекратно обёрнутой юбки, она не затруднится с ответом!
Женщина крикнет ему:
– Ах, ты, вех непутёвый, чего зря болтаешь?! Разве ты обнял меня, разве побывал вот здесь?! Разве не ты ходишь по ночам лишь играть в белые кости?!
Тогда он смутится, закружится, восхищённо присвистнет и пропадёт.

Вехи бесконечно уважали и побаивались своих женщин, каждую наделяя волшебным даром, раз уж они Веха Самума сильней.
Себя глумы как бы за езирей считали, обожжённых солнцем, костлявых, а жён – за муни, белых, округлых. На масличных плодах раздобревшие, отчёркнутые скулы хранили девичью красоту. Обжигали сердце подведённые ресницы и брови.
Оборотная сторона дела: ночевать в одной комнате не принято. Страшно. Не всегда Вех Самум облекается в звериное тело. Никто не знает, а вдруг он придёт к этой красавице? Проникнет в неё? Вдруг ночью её оливковая кожа станет ослепительно белой, а глаза красными как угли? Тому, кто посмел коснуться женщины, избранной, одержимой Вехом Самумом, нет спасения. Не редко смерчи разносили каменные дома.
У всех есть слабости, даже у демонов. Что Вех Самум любил, это восхваления!
Глумы выезжали на караван, напевая хвалу его силе и жестокости, его непредсказуемому нраву, восхищаясь им на тысячу ладов. Заслушается, не станет перебивать, не задаст рокового вопроса... Сомнительно. Голоса вехов хриплые, неблагозвучные сами по себе, а песнопения эти на ходу, на костлявом хребте езиря исполнялись с дикими воплями, стонами, завываниями, как будто певца Вех Самум уже доедал!

5.
Караван муни взошёл на небо. Под ним пылило, крутило вихри. Чанга недалеко занесло, до Колючего Лога... Он прислушался... Пригляделся... И обмер.
Небывалой величины езирь яростно бил копытами и клювом в песок, покушаясь на свежий, судя по всему, труп человека. Пыль клубилась, глаза горели. Незнакомый и вообще не глумовский езирь. На таких лучники сопровождали караваны.
– Вех Самум!
В характере Чанга факир не ошибся, реакция мальчишки была молниеносной: что бы они ни было, это моё!
– Испепелит либо мой будет! Ой, неужели! Ох, повезло!
Но нет, не мёртвый, живой человек из последних сил метался под копытами, откатываясь туда-сюда.
Чанг озадачился, что происходит?
– А, понятно... Глупые иноземцы. Вот к чему запрягать езиря? Беды же наделает!
Этот был взнуздан железной плоской цепью. Верёвку езирь порвал бы одним прыжком или ударом клюва. Крючки, предназначенные для крепления груза на муни, перепутались со звеньями цепи, ошмётки тюков упали в колючий кустарник. Бой езиря с цепью не прекращался.
Уж если Чанг самок не боялся, что ему этот великан! Мальчишка свистнул оглушительно, коротко и властно, закончив полуклёкотом, полувсхрапом. Езирь застыл, вкинув оба копыта. Пряданул острыми ушами. Клёкотом отозвался и припал, вытянув передние ноги.
– Молодец, хороший езирь, хороший...
Разглядев человека в неверном свете лун, Чанг едва не бежал позорно. С земли в него впилось взглядом лицо такой красоты, что он растерялся. С чистой, белой кожей, с размётанными волосами, с бровями как два лепестка чёрной хризантемы. Это существо уже без шуток можно принять за Веха Пустыни! Или за Мун, дочь его? Пыль осела. Перед Чангом был мужчина и не молодой, безбородый. Губы красны от крови. Простой визирь, но, да, одарённый такой породистой красотой, что дух захватывает. Не у Чанга, который ревниво подметил сходство черт с факиром. Соплеменник? Взгляд и мимика суетливей, слабей. Холёный визирь, привычный к праздности.
Долго же Чанг их распутывал! Здорово же об куст искололся.
– Конюхом бы тебя взял! – восхищёно признал спасённый власть мальчишки над норовистым зверем.
Чанг хмыкнул: нет, чтобы в благодарность езиря подарить!

Не ступавший прежде копытом на улочки таких городов, езирь шарахался от кургузок, намертво вставал перед лотками торговцев и бочками с пойлом разного градуса невинности. Пришлось вести его на той же цепи. Не подавая виду, чего ему это стоит, раненый визирь балансировал, держась за высоченный, костлявый хребет. Чанг вёл зверя на постоялый двор, задрав нос. Братцу Хабе на офигевшее: «Что это? Сопровождающий из каравана Мун?» Ответил его же словами: «Визирь на езире!» И показал язык. Взрослые глумы щёлкали языками: «Молодчина! Такой мелкий глум и такая роскошная добыча!»
В этот день Чангу довелось увидеть, как меняется невозмутимо спокойное лицо факира. Чёрные глаза расширились... Вех Самум знает отчего, сверкнули белками, озирая улицу... Прибывший отрицательно качнул головой, и две понимающие усмешки встретились. Гость перевалился и стёк на землю, не удержавшись от стона. Ворота Устава захлопнулись для покупателей.
Десять дней визирь провёл у факира. Чанга было не выпинать с заказами. Когда уходил всё-таки, мчался обратно стрелой. Интересно же! Почему, откуда. Улов его был не велик. Тихие разговоры велись на знакомом языке, но кто фигурировал в них? Непонятно имена или должности! Реальные или как Вех Самум, образные? К тому же эти двое понимали друг друга с полуслова, часто шутили обрывками цитат. Огорчение одно.

От манеры Устава плавную и напевную речь визиря разительно отличала экспрессия: воздевание рук к небу, заламывание их, сетования на судьбу. Всё, что выдаёт человека из культурно развитого социума. Глумы ещё эмоциональней, но проще: «Зарублю!» «Ай, беда!» Пышной красавице вслед: «Цок-цок! Какие виляют курзузки!»
Судьбоносный разговор, услышанный Чангом, был таков. Визирь рассказывал, как его сюда занесло.
– Устав, горе мне! Месяц молитв идёт в султанате, все простёршись лежат. А как он закончится? Срок малого наследования! Возведение к престолу юного законного султана. И кого я им предъявлю? Лихорадка унесла мальчика, едва ему год исполнился. О, чтоб мне промолчать восемь лет назад! Регентства захотелось. Много ли поимел выгоды? Восемь лет лгал, дрожал ночами, прятал пустоту в пустом павильоне, на регентском троне склоки разбирал.
– То есть, пока все молились, ты – прыг на езиря и был таков?!
– Да!
– Вернись, покайся. Скажи: Вех Самум попутал.
– Это ещё кто?
– Вех Пустыни.
– Ох, Устав, я же все эти годы над их суевериями вслух смеялся! Даже на священную глину не ходил со жрецами глядеть, как она там, потрескалась или нет?
Факир засмеялся:
– А она потрескалась! Вот зачем ты умный? Самому тяжело и людям неудобно!
– Я умный, я?.. А где я сейчас, по-твоему?
– Рядом со мной. Что свидетельствует о превосходстве удачи даже над такими весомыми изъянами, как ум!
Гость вдруг посерьёзнел и грохнулся на колени. Ласково и ловко, как женщина, хватая руки Устава, целуя, прикладывая ко лбу, к груди:
– То есть ты не выдашь меня. Не прогонишь?
Для визиря нормальное, для глума – немыслимое поведение. Чанга аж передёрнуло, шрамированный, узкий глаз обратно круглым стал!
Устав поднял гостя. Ответил, как отрезал, насмешливо и убийственно серьёзно:
– Выдам, если выследят. А нет, так сам прогоню. Зачем ты мне здесь?
– Устав!
– Но прежде дам совет. Слушай: всё, что ты можешь сделать, это свою работу.
Визирь поник:
– Вехи тебя испортили, ты стал афористичен до слабоумия. Масло масляное.
– Нет. Это всегда и для каждого так. Вернись и сделай свою работу. Возведи мальчика на малый трон.
Гость развёл руками, охватывая пустоту, и снова воздел к небу.
Устав отмахнулся:
– Не перебивай, слушай. Ты, регент, народу слуга. Простираясь перед народом, ты признаешь свою вину. Недосмотрел. Скрывал. Признаешь, что наследник упал с езиря в саду на прогулке, но был выхожен лекарем.
– Кого?! Кого предъявлю?! Да там и Павильон-Султан зарос, и сада то нет!
– Я тебе местную поговорку скажу. Бабника вехи называют: фокусник. К примеру... Наобещал жениться, в масле кататься, финики есть... Да и сбежал! Он, засранец нищий, как выяснилось, между оазисами кочует, перебивается мумиями сусликов с езирем наравне! «Ах, где же тот сад, обещанный мне?!» Красавице так отвечают: «Сад факира – уста!» Понял? Предъяви любого беспризорника. И няньку для него не забудь.
Устав обратился к Чангу:
– А ну-ка, подыграй нам, Чанглум! Изобрази рассерженного султана. Вообрази, будто я старший Хава и поставил тебе подножку?
Очень сомневаясь, что султанам подобает так ругаться, Чанг воздел кулак…
– Аах-ла-лал-лаа! Лэх-лам!
И хлопнул ладонью об колено!
Упавшая челюсть регента вознаградила его артистизм. «Наивысшая воля моя – закон для всей земли…» – машинально повторил гость чеканную формулу наследного султаната.
Устав гордо присвистнул, как глум, возвратившийся с добычей:
– Как тебе?! Скажи, разве султану требуется знать ещё что-то?
– Ааа... Откуда?..
– Я научил!
– Но они всё равно догадаются!
– И что? Из-за шёлковых кушаков вытащат кинжалы, чтоб не порезаться ненароком, и пойдут сшибаться этими круглыми животами? Я бы поглядел!
– Устав, я склоняюсь перед твоей мудростью, как всегда!.. Они примут любого.

6.
В следующую ночь, устраивая представление, факир рассказывал не выдумки про свой сад, а притчу о Саде Чаши.
– Один раз я встретил тех, кто своими глазами видел его ворота. Эти двое были так стары, что не выразить. Ветхие халаты. Руки – кручёные стволы, обвитые хмелем вен. Люди ли? Не уверен. За одним, прихрамывающим, волочился длинный, голый хвост. Плоские лица, узкие глаза. Называли друг друга: Али.
– Авель Али, – сказал бесхвостый старик, – взгляни, как далеко мы очутились с тобой! Они ездят верхом на ящерах, похожих на лошадей, которые вымерли до того, как появились ящеры, подобные тем, что жили на тысячи лет раньше нас! Всё возвращается на круги своя!
– Как его зовут, – спросил он, – про моего езиря.
Я ответил и спросил обратно:
– Долго ли мне ещё ехать, скоро ли увижу стену Сада Чаши?
Это шуточный вопрос между странниками, который ничего не значит. Он выражает отсутствие злых намерений, предполагая во встречном обитателя мирного сада.
– Час пути! – подхватили они шутку, – ещё год от поворота да ещё сто лет по горам!
Я изобразил огорчение:
– Время моей жизни легло поперёк пути моего сердца! Но раз уж не судьба мне увидеть Сад Чаши, расскажите мне о нём!
Это тоже шутка, завуалированная просьба рассказать о себе, и приглашение к совместной трапезе.
Они рассмеялись. Старикам по душе, когда мальчишка, а я был молод тогда, знает древние, уважительные обороты.
Тот, что ещё старей, ответил:
– Авель Али, расскажи юноше, почему мы с тобой проходили мимо, но зайти в Сад Чаши не попытались.
Хромой старик поклонился. Через локоть перекинул хвост… Признаться, я не мог отвести глаз от него. Достал из сумы подстилку, раскинул её. Я тоже предложил, что имел из питья и пищи, с благодарностью выслушав, как говорят о Чаше Сада в тех краях, где не знают езирей, но его знают.

По их легендам, Сад Чаши сам находится в саду, именуемом Огровым Садом, насаждённым племенем гигантов. Его окружает белая стена, вся потрескавшаяся. Стена не высока, но перелезть её нельзя: в каждой трещине растут цветы, источающие смертельно горький запах.
На ворота всегда падает тень от двух высоких деревьев, растущих по обе стороны. Если издалека смотреть, одна створка ворот почти вся светла, а вторая тёмная. Вблизи же они одинаковые.
Ворота имеют особенность. Рядом с ними нет привратника, на них нет замка, но зайти в Сад Чаши, можно распахнув лишь одну, светлую сворку. Если откроешь тёмную, наружу вырвется хозяин Сада Чаши – Вех Самум. Обожжёт красными глазами, вскочит тебе на спину, помчится верхом. И ты слепой, ища спасения, примчишь его к людям, на погибель им. Мало кто рискнёт.
Чанг не выдержал:
– Но почему? Разве трудно открыть светлую створку! Чего проще запомнить, с какой она была стороны?!
Устав кивнул:
– Я тоже так подумал. Умом ребёнок, характером глум, я не понимал очевидного: чем ближе подходишь к воротам, тем сильней охватывают сомнения: а то ли я видел, а правильно ли запомнил? Немедленно вслед за этим другая идея пришла мне в голову, ещё лучше. Я усмехнулся...
Старик покачал головой:
– Не ты первый так решил: распахни обе створки и беги в сад. Что там будет, снаружи, не твоё дело!
– Разве для достижения цели не все средства хороши?
– Все, – кивнул Авель Али, – достигающие её.
Второй старик добавил:
– А ты знаешь, как по-другому называют Сад Чаши?
– Как?
– Угадай. Нам пора и тебе пора. Не горячись, это лёгкая загадка. Вот, возьми на дорогу. У нас есть поверье: «Из Сада Чаши только гранат смотрит наружу и роняет целебные плоды». Хоть год храни, хоть по пустынной жаре носи его за пазухой, останется свежим и холодным.
Он протянул мне ссохшийся, красно-коричневый гранат, и мы разошлись.
На обратном пути я был так рассеян, что едва не свернул себе шею. Мой езирь почуял труп в каменистой земле, взбрыкнул и сбросил меня. Очнувшись, я увидел, как он доедает ошмётки высохшей плоти в смятых, как фольга, доспехах. Из-под камня на меня в упор смотрел голый череп. Глубокими провалами глазниц – прямо на меня. «Сад Смерти, – понял я отчётливо, словно услышал, словно в гонг ударили, – другое название Сада Чаши – Сад Смерти. Тот, кто распахивает две створки разом, не встречает за ними ни сада, ни Веха Самума...» Знаешь, Чанг, я отдал поклон этому черепу. Рядом с ним лежал расколовшийся гранат. Заиндевевший изнутри.
– Сладкий?
– С горчинкой.
– Загадка без отгадки. Фу на такие. Три варианта, все мимо.
– Есть четвёртый, хоть он и не отгадка.
– Какой?
– Да эти же двое! Они не пытались зайти.
– Устав, а ты искал Сад Чаши?
Кивок.
– Докуда доехал?
– Досюда.

7.
Разумеется, они поддались на уговоры. Трудно ли соблазнить женщину, трудно ли соблазнить мальчишку дальними странами. Тем более для факира, который освободит сердце, прогнав их от себя.
Гуль боком, Чанг прямо, обнявшись, сидели на езире. Гость стоял рядом. Закутанного в белые шелка, в белом тюрбане Чанга нелегко было узнать.
Устав распахнул ворота и указал на пятно зари:
– Там мой сад, Чанглум, я не лжец. Там у тебя в руках и на кончике языка окажется больше двух жизней. Будь добр с ними, но и не потеряй среди них свою одну. Гуль, я уверен, что вы благополучно достигнете цели с маленьким глумом-телохранителем. Я спокоен за вас.

Как предсказал Устав, знать и народ султаната приняли маленького наследника, ещё не подозревая, насколько им повезло.
Знакомство с факиром оставило печать благородства на вполне достойном материале: глумы не бегут смертельного риска и убивают зря. Султан приближал к себе прямых людей. С разбойной проницательностью хватал за руку воров, лихо распутывал интриги. Но не казнил. На то, за что прежде летели бы головы, государь Чанг-Тан лишь фыркал. Он грустил по своей настоящей сокровищнице, зарытой под стойбищем езирьих самок, по кладу веховых глаз, как угли красных...
Иногда бранился, напоминая, что:
– Аах-ла-лал-лаа! Лэх-лам!..
А когда злился всерьёз, выдавал что-то гортанное на восточно-глумском наречии, про испражнения и ямку в земле. Без малейшего акцента. Тогда старый визирь прятал улыбку в церемониальном шарфе, и перемигивался с вытаращившим глаза, бритым послом вехов.