...где моя Муза, спрашивает Ищущий, спрашивает так, будто мы все, стоящие у обломков станции, должны сию минуту сказать, где его Муза, потому что как же иначе. Он понимает, что никто ему не скажет, что никто не знает, что мы все пришли слишком поздно, когда уже все сгорело, и все-таки Ищущий – Ищущий, которого никто никогда не видел растерянным – беспомощно оглядывается, готовый спуститься в лабиринты пепелища, в глубину подземелий, спрашивает у всех – и не у кого:

Где моя Муза? Где моя Муза?

Я знаю, где его Муза, зря, что ли, меня пытались научить читать, вот я и умею читать – мысли других людей, а вот читать книги у меня так и не получилось, да у кого оно вообще получится, книги читать. Я прислушиваюсь к тому, что когда-то было станцией, я вижу Музу – бесконечно глубоко внизу, в глубине подземелий, куда делось её привычное самодовольство, ни следа ни осталось – она плачет и зовет на помощь, обездвиженная, окованная путами, растущими из её души, путами, из которых по чьему-то замыслу должны расти книги, но вместо книг получается что-то убогое, безумное, сходящее с ума от себя самого. Я вижу Музу в окружении кровожадных ростков, готовых наброситься на каждого, кто осмелится спуститься туда, я понимаю, что если Ищущий пойдет в подземелья станции искать Музу, ростки вопьются и в него тоже, обездвижат, будут высасывать, не высасывая дочиста, - до скончания самой вечности. А ведь я понимаю, что он пойдет туда, и ничего я с этим не сделаю...

Лихорадочно оглядываю разрушенный зал, прислушиваюсь к затвердевшему холоду мертвых тел, наконец, своим нечеловеческим чутьем нащупываю что-то еще теплое, еще не закоченевшее начисто – вонзаюсь в нервные сгустки этого еще теплого, заставляю двигаться застывшее сердце, ну же, давай, раз, два, три, давай же, дыши, дыши, то есть, выдыхай, - умерший выдыхает с хрипом, давится собственными легкими, пытается выжать из себя крик, получается приглушенный свист, меньше всего похожий на человеческий голос. Ищущий оборачивается к лежащему в зале – только сейчас понимаю, кого я вернул к жизни, того, кого меньше всего хотел возвращать к жизни, какой-то безумный гибрид человека и книги, которого, по слухам, можно читать....

Ищущий наклоняется к едва живому, думает, чем еще можно помочь, как еще можно вернуть к жизни вот это, от чего осталась горстка костей и несколько страниц, открывает флягу с водой, осторожно поит Прочитанного, или как его там, глоточками-глоточками, Прочитанный снова тянется к фляге, Ищущий отодвигается, нельзя, нельзя, больше нельзя...

И поворачивается к мне, как будто только что спохватывается, смотрит на меня в упор, спрашивает:

- Вы... вас же читающим делали...

Киваю:

- Делали.

- Так вы можете прочитать его... этого негодяя? Может, он видел Музу...

Делаю вид, что прислушиваюсь к Челокнигу, на самом деле могу не прислушиваться, потому что уже нет никакого Челокнига, есть только я,  овладевший тем, что осталось от тела Челокнига, желающий вид, что читаю Челокнига, ничего я не читаю, придумываю на ходу, вкладываю свои придумки в уста Челокнига:

- Она... Муза... я видел... как она... сгорела... дотла...

Ищущий падает на колени, закрывает лицо руками.

- Она... как спичка... вспыхнула... она... мне...- последние слова еле-еле выжимаю из него с хрипом, очень... жаль...

Я больше не могу выдавить из него ни слова, чувствую, что скоро его сердце остановится совсем. Прислушиваюсь к тому, что было жуткой лабораторией, понимаю, что нужно уходить отсюда как можно скорее, пока не вылезло из темных подземных глубин что-то жуткое, непонятное самому себе, созданное злым гением ищущих – не нашего Ищущего, а каких-то других ищущих. Снова трясу обмякшее тело, снова заставляю его выжать из себя:

- Здесь... опасно... надо... уходить...

Ищущий еще сомневается, да точно ли надо уходить, да не проще ли не верить какому-то так Челокнигу, или нет смысла ему верить, с каких это пор Челокниг говорил правду, Челокниг и правда понятия несовместимые. Делаю вид, что прислушиваюсь к мыслям Челокнига, которого больше нет, есть только оболочка, управляемая мной, киваю:

Здесь и правда жуть какая-то творится, выбираться надо... и чем скорее, тем лучше...

Иду к выходу, вопросительно смотрю на Ищущего, хочется потащить его за руку, но понимаю, что при этом он заподозрит что-то неладное, заупрямится, останется, точно пойдут в какой-нибудь подвал, там-то его и сцапают побеги, из которых должны расти книги, но не растут...

Ищущий делает шаг к двери, - так и жду, что она с треском захлопнется в лучших традициях фильмов ужасов. Дверь не захлопывается, Ищущий останавливается на пороге, снова неуверенно шагает в полуразрушенный зал, - у меня холодеет спина, ну не надо, не надо, ну зачем, зачем, зачем... Наклоняется над тем, что осталось от Челокнига, подхватывает, перебрасывает через плечо, несет к машине – хлопочу рядом, чем помочь, чем помочь, подхватываю Челокнига, неожиданно холодного, вместе тащим к машине, как бы не навернуться на крыльце, а ведь эта станция как нарочно будет подставлять нам подножки и капканы, чтобы переломать нам все кости и не выпустить отсюда. Добираемся до машины, кое-как устраиваем на заднем сиденье Челокнига, он умоляет не сажать его, а уложить на сиденье, как бы он совсем не упал. Думаю, зачем нам это Челокниг, проще перестать поддерживать его сердце, хотя нет, сердце уже всколыхнулось, затрепетало, пошло само, теперь так просто и не остановишь, да и не мое это как-то, останавливать чье-то сердце... Ищущий сидит за рулем, ну давай же, давай же, что ты не едешь, чего ты ждешь, пока нас поубивают всех...

- Там есть еще люди? – спрашивает Ищущий у того, что осталось от Челокнига.

Говорю устами Челокнига:

- Все... все мертвы... все...

- Откуда вы знаете? – слова Ищущего резкие, колкие, рассекают душу до крови.

Хочу соврать, что какая-то хтонь вырвалась из-под контроля и  уничтожила всех, тут же спохватываюсь, что Ищущий удивится, а отчего это тогда Челокниг жив, хоть не очень-то и здоров. Тут же сочиняю другое, выжимаю из Челокнига –

- Они... убивали здесь всех... всех... они сами испугалась, что получилось с людьми, книголюди, люди читающие, люди, из которых должны были прорастать книги... Они испугались... убили всех... Подожгли эту бо... – понимаю, что язык не поворачивается назвать больницей.

- А вы почему остались живы?

- Они думали... я уже умер... мне повезло...

Ищущий не верит, Ищущий подозревает, что Челокниг заодно с теми, кто скрещивал здесь людей и книги, вернее, то, что мы считаем книгами, что его оставили специально, вроде как потерпевшего, а на самом деле будет тут шпионить за нами... Перевожу дух, ладно, ладно, пусть думает так, лишь бы не пошел проверять бесконечную глубину подземелий, где людей оплетают поросли, из которых должны вырасти книги, но не вырастают...

Машина движется в тающий вечер, так и жду, что на дорогу выскочит что-нибудь, неважно, что, главное, добраться до ближайшего городка, пока не стемнело, тогда, может, все обойдется до того момента, как из темноты сгоревшей станции вылезет что-нибудь такое, о чем лучше и не думать. Мне проще, если Челокниг умрет – здесь, сейчас, не выдержит всего, что с ним сделали – Челокниг не умирает, Челокниг оказывается на редкость живучим, он умеет выживать в любой ситуации, он доказал это еще когда примкнул к тем, кто выращивал книги из живых людей, пока сам не стал жертвой безумных экспериментов...

Мы въезжаем в городок, в котором, как кажется мне, собрались все выжившие. Прислушиваюсь к мыслям Челокнига, понимаю, что что-то нечисто, тут же догадываюсь, что именно, одергиваю Ищущего, прощу закрыть ворота...

- ...что, простите?

- Давайте... закроем ворота.

- Зачем?

- Так... на всякий случай...

- А что... что может случиться?

Снова дергаю измочаленного Челокнига, он хрипит:

- Зак... рой... те... и.. вот... – Челокниг пытается найти что-то по карманам, помогаю ему, - вот... а... му... лет... на... за... мок...

- Что-то не очень я верю в какие-то амулеты, - недовольно качает головой Ищущий.

- Да давайте повесим, - прошу я, - нам все равно, а ему спокойнее будет...

Торопливо вешаю причудливый амулет на замок на воротах городка, возвращаюсь в машину – едем по уютным освещенным улочкам, добираемся до дома, который решили считать своим, подхватываем под мышки то, что осталось от Челокнига, тащим в дом. В дом, необычно пустой после того, как его покинула Муза, в дом, необычно пустой после того, как мы не нашли Музу, вернее, нашли, но об этом никому ни слова. Мне не хочется тащить грязного Челокнига в дом, я пытаюсь отчистить его губкой, я снимаю с него страницы, понимаю, что они не снимаются, что страницы то ли намертво вросли в тело, то ли наоборот, выросли из него, - некоторые отлетают с легким шорохом, некоторые пытаюсь оторвать, но не могу, - прямо-таки чувствую боль Челокнига. Пытаюсь оттереть надписи с его тела, понимаю, что ему больно, когда надписи растекаются чернилами, что это так надо, чтобы были страницы и буквы, а тощий хребет чем-то напоминает корешок книги. Мне даже боязно давать Челокнигу домашний халат и пижаму – так и кажется, что буквы полезут во все стороны, на одежду, на постель, - нет, буквы будто боятся чего-то, сидят только на его теле, если это можно назвать телом.

Ищущий сидит у очага, смотрит в горящее пламя, как будто видит что-то невидимое – все остальные в доме ходят шепотом-шепотом, боятся его потревожить, понимают его горе, безысходное, бесконечно глубокое. Садимся ужинать, Ищущий как будто не замечает нас, я несу ему тарелку с чем-то икрыбным, уговариваю, он безвольно берет вилку, так же безвольно снова кладет её на поднос. Вспоминаю про Челокнига, вернее, он сам напоминает мне о себе, несу еще одну тарелку наверх в спальни, где в комнате по коридору налево устроили Челокнига. Он заставляет себя держать вилку, вонзаться в икрыбное, цепляться за жизнь каждой своей буквой. Я смотрю его память, его прошлое, где-то там на самом дне огромного города, бесконечно тянущегося в небеса, сейчас от этого города осталось пепелище, Челокниг всю жизнь карабкался наверх, потому что кто не карабкается наверх, тот бесконечно падает вниз, в бездну, это всем известно, кто жил в городе, тянувшемся в вверх... Челокниг с презрением смотрит на меня, ты-то жил на всем готовеньком, да, о тебе-то заботились, тебе-то не надо было отвоевывать себе место под солнцем, тебе-то не трудно было быть добреньким, да? понимаю, что мне нечем крыть, чувствую, что он неправ, но не могу привести ни одного аргумента... Челокниг оценивающе смотрит на меня – он теперь, конечно, я, но и он сам тоже остался и даже не немножко – снисходительно кивает, слабоват ты, вырос в мягких условиях... ну что ты ерепенишься сразу, это не твоя вина, кто где вырос, тот там вырос, мне тоже в этом городе... хотя нет, нигде кроме как в городе я себя не представляю... ничего, я вижу, ты смышленый, слабоват, правда, ну да ничего, мы с тобой горы свернем... Наконец, в изнеможении засыпает, а я спрашиваю себя, кого я вообще подобрал, почему я не дал ему умереть.

Устраиваюсь на ночлег на соседней кровати, составляю ночник, бросающий блики и тени на шторы и пологи. Ближе к полуночи в комнату заглядывает Ищущий, знаками показываю, что Челокниг жив, спит, вот он, все в порядке... Выскальзываю в коридор спросить у Ищущего, как он сам, хотя что тут спросишь...

- ...я видел её... понимаешь... видел...

Холодок по спине, нет, быть не может...

- ...только то... во сне...

Перевожу дух.

- ...она снилась мне там... в подвале...

Понимающе киваю:

- Вы тоскуете по ней...

Ищущий подозрительно смотрит в сторону Челокнига:

- Думаешь... он сказал правду?

Хочу с жаром заверить, что да-да-да, не заверяю, понимаю, что тут лучше всего будет пожать плечами, а кто его знает...

Затихает маленький городок, затихает большой дом, люди разбредаются по комнатам, засыпают. Смотрим  с Челокнигом один сон на двоих, кажется, теперь нам придется привыкать смотреть одни сны на двоих, кажется, пора привыкать. В какой-то момент в мои сны проскальзывает отголосок истерзанной Музы, сквозь которую пробиваются книги, что никогда не станут книгами – и я слышу в её мыслях благодарность за Ищущего...