Я сидел на краю пропасти, свесив ноги, и следил за тем, как отскакивает от скал брошенный мною камень. День был в разгаре. Небо высокое и бездонное казалось бесконечным. А горы – картиной великого мастера. 
Сзади раздалось размеренное цок-цок-цок. Я не повернулся. Здесь, за десятки километров от ближайшего жилья, встретить было некого, кроме Джуры, моего проводника. Повисла пауза. Я не выдержал и встал первым. У моего рюкзака с альпинистским снаряжением стоял конь. А на нём гордо восседал красавец Батыр. Седой, в годах, но так уверенно держащийся в седле, что было понятно – это военный. И судя потому, что он смотрел на меня свысока – немаленького чина.
- Что ты ищешь в Таван-Богдо-Ула?
Это странное обращение навеяло на меня романтическое настроение. В городе, в столице ли, в районном ли центре, вы никогда не услышите такое обращение. В лучшем случае «товарищ» или «гражданин», а то и вовсе – «мужчина» или «Эй! Ты». 
- Ах… Если б я сам это знал, – процитировал я Окуджаву. 
Мой визави спешился, и я внимательнее его разглядел. От моих глаз не укрылось то, что под его халатом, оттопыривающимся немного сзади, висел немаленький ятаган, а к седлу был приторочен горный карабин Mannlicher. «Странное сочетание», - подумал я.
Да и наряд этого старого монгола был необычным. Дорогое, но затёртое шитьё. Украшения из золота и камней. Кто же он? 
- Далеко ли простирается твой путь, странник?
- Да не странник я. Альпинист. Отдыхаю тут у вас.
- Из Москвы?
- Ну почему сразу из Москвы? Из Смоленска я. А хоть бы и из Москвы. Что, в пропасть сбросили бы?
- Зачем так говоришь? Я тебя ничем не обидел. Чай будешь пить?
- Тибетский? Конечно!
- Нет, алтайский, из степных трав. Я их сам собирал.
- Конечно, буду! У меня тоже найдётся пара гостинцев к столу.
Я предложил не разводить костра, в горах дрова большая ценность, а зажёг газовую плитку, Тэнгэрийн Цэцэг предложил свою воду из бурдюка. «Всё-таки я - конный». Подошёл мой проводник Джура. Мы уютно расположились на вещах у очага, закрывая его от ветра и слушая булькающую песню кипятка.
После чая и небольшого обеда сразу двигаться в путь не хотелось.
- Странная у вас перчатка на левой руке, Тэнгэрийн. А почему она у вас одна?
- Это соколиная перчатка. Я долгое время был сокольничим у самого Агван Хайдуба! Но ушёл. Сам. Сейчас вот хожу по горам, меняю пушнину на еду. Жить можно.
«Жить можно» - эта фраза всегда меня удивляла. Сколько за ней спрятано переживаний и тягот. И несломленного духа. Духа горного Алтая.
- А почему же ты бросил такую интересную работу?
- О, это долгая история.
Он отвернулся, набил трубку с длинным тонким мундштуком и, не зажигая её, запел горловую песню.
Его взгляд был далеко. Он, как будто не находился с нами. Казалось, его душа вместе с песней летает над горами. Я лёг на спину. Высоко в небе парила большая птица, нарезая ровные круги и совсем неуловимо для глаз плавно смещаясь к востоку.
- Это сокол? - спросил я Тэнгэрийна.
Он взглянул вверх на секунду и тут же опустил взгляд.
- Не смотри.
- Почему?
- Это хар шувуу.
- Кто? - не понял я.
- Хар шувуу, - немножко нараспев протянул он и отвернулся.
- Чёрная птица? Но она же серая?
- Не смотри! Это опасно. Если вы встретитесь взглядами, а взгляд у сокола острый, далеко видит, твоё сердце окаменеет.
Я - атеист. Убеждённый. И не верю в приметы и суеверия. Но голос Тэнгэрийна был таким взволнованным, что я решил, на всякий случай, отвести взгляд от птицы.
- Расскажи мне эту историю, Тэнгэрийн.
- Это грустная история, Путник.
Он подумал и начал свой неторопливый рассказ.
Я жил тогда в предгорьях Таван-Богдо-Ула. Степи вокруг были широкими и богатыми на дичь. А наша знать очень любила соколиную охоту.
Однажды мне принесли молодого сокола с колпачком на голове. Его звали Хурц Хумсны. Я же сократил его имя до Хурц.
Сокол был хорош!
Настоящая находка. Мышцы, как у гимнаста, когти, как у рыси - смерть для лис и зайцев.
Мы начали работать.
Я потратил на него много дней и много усилий. Птица платила мне сторицей. Лучшего охотника не сыскать во всей Монголии. Мы были с ним, как один организм. Он стал продолжением моей руки.
- Ты любил его, - то ли спросил, то ли утвердительно произнёс я.
Тэнгэрийн посмотрел на меня, как на совершенно бестолкового человека.
- Любил? Нет. Это было другое. Это было больше, чем любовь.
- Разве такое бывает? - удивился я.
Тэнгэрийн отвернулся и опять затянул красивую горловую песню.
Мне казалось, что я вижу мелодию. Вижу, как она расстилается над горами, над вершинами и распадками, как стелется по обманчивой мягкости ледников. Я вздрогнул. У меня реально закружилась голова. Что-то гипнотическое было в этом пении и в этой потрясающей красоте и чистоте окружающего мира. Мира гор. Избавленного от людей. Своей недоступностью, а значит, чистого и честного.
Закончив песню, он глубоко вздохнул и продолжил свой рассказ.
В то время был обычай ловить в лесу фазанов и выпускать их в гаремы и дворцы. И у Агвана Хайдуба бегала по дворцовому саду удивительной красоты цесарка. С подрезанными крыльями (чтобы не улетела).
Была у неё удивительная песня. Высоко закинув голову, она делала длинное «па-ааа!» и потом, красиво булькнув горловым звуком, делала "патап". Вроде бы ничего особенного, но тембр звука был такой странный...
Порой до сорока гостей собиралось вечером на плов послушать её пение. Я был там. С Хурц Хумсны. Спал я тогда с открытым окном. Потому что жарко и, потому что был уверен в своём соколе. А тот сидел у окна на жёрдочке и слушал самку фазана. Он был похож на каменную статую. Замерзшую на века. У сильных, будь то люди или птицы, не принято показывать слабость.
Но когда раздавалось пение цесарки, он приоткрывал глаз, и на хвосте чуть заметно расходились два самых длинных пера. Чужой бы не заметил ничего. Я - видел. 
Спал я беспокойно. Сам не знаю, почему. И вот, среди ночи, ближе к рассвету, я приоткрыл глаза и увидел пустой шест.
«Приснится же такое!» - в страхе подумал я и опять заснул.
А на заре, сладко потянувшись и собираясь омыть руки и лицо, я открыл сонные глаза и… вздрогнул.
Сокола не было!!!
Я ничего не мог подумать. Я даже представить не мог, что он меня ослушается. Он, спасший мне жизнь!
В голове вертелось лишь одно: "Теперь я не жилец". Было не страшно. Нет. Было как-то заледенело. Мозг выключился, отказываясь воспринимать такую нелогичную информацию.
И пока я покачивался, сидя на краю роскошного дивана, на котором провёл ночь, раздался шум крыльев. И ветерок, скользнувший по шторам, возвестил о возвращении Хурц Хумсны.
Я смотрел на него во все глаза. Как истукан.
А он сел, гордо вытянув шею и пару раз встряхнув перьями, замер, как часовой на посту. Словно и не было ничего.
Соколов не бьют.
Они очень гордые и, если на них хоть один раз поднимешь руку, работать не будут.
Мы смотрели в глаза друг друга минут пять. Словно разговаривая.
И ты не поверишь. Я всё понял. Это возникло в моей голове само, как мысль, переданная птицей.
Это не были слова и не был рассказ.
Это были чувства.
Какое там.
Это была буря! Взрыв!
И...
Пропасть.
Камень, летящий вниз.
Стая, зовущая сверху. От самого солнца.
И маленький желторотый птенчик, притулившийся в гнезде из веток над самым обрывом.
Потом я больше никогда этого не испытывал. Но тогда...
Понимаешь, я заглянул в его душу. Как? Я не знаю.
Утром мы покинули гостеприимный дворец и больше никогда туда не возвращались.
Прошло несколько месяцев. Мы охотились в окрестных степях, ублажая местных вельмож. Любовались ночными танцами наложниц из гарема. Угощались поистине царскими блюдами.
Однажды в нашем лагере остановился гонец. Из того самого дворца, где мы ночевали.
Он рассказывал нам у костра удивительные вещи.
Оказывается, та цесарка, что так чудно и так прекрасно пела свою песнь, замолчала!
Уж что только не делал Агван Хайдуб! И зерном, вымоченном в дорогом греческом вине, её кормил, и сладостями восточными... всё бесполезно.
А к нему с визитом ехал хан Эцэг.
Времена тогда были строгие...
Чуть что не так - голову разом с плеч снимали. И хорошо ещё, если так, а то привяжут к жеребцу и давай по степи, по камням да по кустам тягать, пока кожа не слезет.
И принять у себя самого Эцэга, не показав местную достопримечательность... Большой скандал. Большой. Очень большой.
Вот и разослал Агван гонцов во все стороны света, чтобы нашли они человека, который бы сумел заставить упрямую птицу петь.
- Ну а сам то ты в далёкие ли края направился?
- Да, очень, - отвечал гонец.
В горах Тибета есть монастырь. Там живёт старый палач. Грехи отмаливает. Да только никак его земля не возьмёт. Видно слишком много греха на нём. Говорят, уже семьсот лет он белый свет топчет.
Вот за ним и еду.
Говорят, что птицы не понимают человеческий язык.
Говорят.
Только я не верю.
Мой Хурц Хумсны никогда не подавал даже вида, что его что-то волнует. Но, при этих словах переступил с ноги на ногу.
Я его хорошо знаю. Обычно он, как статуя каменная сидит. А тут...
В общем, утром у нас была охота.
А вечером после последнего гона Хурц не вернулся. Сколько я его ни звал, сколько не свистел и не кричал... всё напрасно.
Ну, думаю, полетела моя голова, пропал я совсем.
Что делать?
Вскочил на коня и давай прямиком ко дворцу этому, где Агван Хайдуб жил.
Дал золотой стражникам, и они меня пропустили. (Я им и на выходе пообещал по золотому).
Стемнело. Кругом запахи - райские! Витражи, цветы, красота необыкновенная. Я вдоль стеночки, всё бочком, бочком во внутренний дворик пробрался. И вижу...
Вы не поверите!
Я даже забыл, что, если поймают - на кол посадят. Пробраться ночью в гарем!
Гляжу, летает мой Хурц Хумсны вверх-вниз, как курица, над самой землёй. Да тихо так, только ветер шевелит кусты розовые, а звуков нет.
Пригляделся. Он цесарку то подталкивает, подталкивает клювом прямо к лестнице! Та запрыгивает по ступеням, скачет, а лететь не может.
Крылья то ей ещё в детстве перебили да для пущей верности подрезали ещё.
Я старый солдат. И видел такое, от чего многие в обморок падали.
Но тут...
У меня слеза навернулась на глаза. Не стал я им мешать.
Они добрались до самого верха стены.
Хурц Хумсны кружил над ней, кружил... Всё приглашал лететь.
А цесарка смотрела то на него, то в ров под стеной, заполненный водой. Не осмеливаясь принять решение.
И вот, решилась. Подняла голову к небу. Вскрикнула своё знаменитое «па-ааа! патап». И рухнула вниз. 
Она не полетела. Нет. Кинулась в ров с какой-то обреченностью, безысходностью... и, кувыркаясь и переворачиваясь, полетела вниз.
Сокол кричал так, что разбудил весь замок.
Мне пришлось бежать из дворца.
Что тут началось! Охрана сбежалась, Агван в исподнем выскочил...
Хорошо хоть в суматохе я тенью из дворца выскользнул да в лагерь умчался.
Забился в угол шатра, лежу, трясусь.
Слышу хлопот крыльев. Выглянул в щель, уселся мой Хурц Хумсны на шесток и сидит, как памятник каменный. Как-будто ничего и не случилось...
Спасли цесарку.
Я потом об этом узнал. Выходили, вылечили.
И во внутренний дворик выпустили. А на лестницу ту решётку кованую повесили. От греха подальше.
Прошёл ещё месяц.
Въехал в наш лагерь странный всадник.
Когда он появился, все собаки не залаяли, а, наоборот, умолкли. И соколы притихли.
Гробовая тишина окутала лагерь.
Был он во всём чёрном. Худ непомерно и высок, как отроги Тибета.
Лицо прикрывал тёмно-бордовый платок. Он почти не задержался у нас. Напоил коня. Посидел у огня немного и тронулся в путь. Во дворец. А когда он скрылся из вида, растаяв в трепещущемся степном воздухе, мой Хурц Хумсны упал с шестка замертво и повис на поводке.
Я такого никогда не видел! Чтобы птица сознание теряла.
Бросился я к нему, водой брызнул ледяной, в клюв дыхнул, потряс его...
Забилось сердечко.
И тогда...
Я знаю, меня многие не поймут. Такой Сокол многих тысяч золотых стоит. Да что там, голову не сносить сокольничему, коль упустишь птицу.
Голову...
Да...
Так вот.
Отрезал я поводок то. Нож у меня турецкий, острый, кривой. Раз и всё. И ушёл к себе.
А Хурц Хумсны даже не шевельнулся.
Только, когда я откинул полог, чтобы войти в шатёр, чуть заметно повернул голову с огромным карим глазом.
Он был весь влажный! Весь. Почти мокрый!
Тэнгерийн замолчал.
Он даже не стал петь.
Только долго-долго смотрел вдаль на расстилающиеся под ним горы Таван-Богдо-Ула, окрашенные закатом в тревожные багровые тона.
Я слушал его, боясь не то что пошевелиться, но даже дышать, стараясь, тише.
Утром, когда я вышел из шатра, Сокола не было на шестке.
Я, стараясь не привлекать внимания, тихонько покинул лагерь и перешёл границу Монголии и Китая. 
И никогда не возвращался в Монголию.
Я не был в этих краях тридцать два года.
Он собрал бороду в кулак и провёл им сверху вниз.
Недавно мне рассказали.
Чёрный человек гонял цесарку по всему двору. Хлестая кнутом и требуя песен.
Он подкидывал её в воздух и, поймав, шлёпал о землю так, что кости трещали.
Он задушил у неё на глазах по очереди всех её птенцов.
Странных птиц, не похожих на фазанов.
- Ты будешь петь.
Смерть не принесёт тебе облегчения!
Я не дам тебе сдохнуть!
Он раскрывал свою потёртую седельную сумку и доставал лекарства. Лечил цесарку и начинал мучить опять.
Высоко-высоко в небе парил Сокол.
Из-под одного из кустов роз выпрыгнул глупый, совсем ещё маленький птенец.
Последний из её рода.
Она кинулась к нему...
Лицо человека перекосила страшная гримаса радости и близости победы.
Она сдалась, дрогнула!
- Сейчас ты у меня запоёшь!
Он замахнулся кнутом.
Сокол упал так тихо и так быстро, что никто ничего не смог понять.
Просто черный человек упал.
Из него вытекала тёмная жижа, не похожая на кровь. А глубоко в черепе застряло, пробив голову до самой шеи, тело сокола.
Цесарка умерла спустя два часа.
Куда делся птенец, никто не видел.
Только с тех пор появился в горах сокол.
Его стали звать хар шувуу - чёрная птица.
И если, кто встречался с ним взглядом - сердце того каменело.
Нет, такие люди не умирали. Они продолжали жить. Только их ничего не волновало. Ни радости, ни горе.
Жили себе тихонечко такие люди, делали что-то, а потом также незаметно умирали.
Не познав ни радости быть любимыми, ни счастья отцовства, не видя ни красоты мира, ни его бесконечности.
Ничего не волновало таких людей.
Жители боялись их и выгоняли из деревень. Правда, потом сами с удовольствием обращались за помощью, когда нужно было делать трудную и нудную работу. Другие не выдерживали. А этим было всё равно.
Сердце то у них было каменное, равнодушное. 
Тэнгерийн уехал не прощаясь. А я всё смотрел и смотрел вслед человеку, который оценил жизнь и свободу птицы выше своей собственной. 
И думал, какими порой странными бывают человеческие ценности. Иногда положение в обществе, карьера, богатство - достаточный повод для того, чтобы оттолкнуть товарища плечом. Втоптать в грязь. 
А для кого-то чужое горе важнее своего благосостояния.
- Начальник, - окликнул меня Джура, - однако, идти надо.
Мы спустились вниз, на землю Монголии. А спустя несколько часов я уже летел в самолёте навстречу бетонным джунглям, офисному планктону и биржевым сводкам.

*****************

«Ничего личного. Просто бизнес», - темнело на экране планшета короткое сообщение от моего лучшего друга, который не раз выручал меня в трудные времена. Он выиграл арбитражный суд и получил полное право собственности на мою единственную компанию.