Корчмарь был скуп, убогую каморку он мне отдал почти за три цены.   О, гнусный червь, заделанный в пороке, да прохудится жадины мошна.

Давать приют у скотьего загона, смердящего, как яма в нужнике.

Но я смолчал, хотя девиз мой с детства: Сурова жизнь. Дерись или умри!

Слепая ночь, как забытье без грёз, всё потому, что за окном черно.

Я, утомленный за день, смежил веки, но двери скрип вдруг пробудил меня. Какой-то человек, пыхтя с натуги,  в мою коморку с улицы шагнул, и был так темен, да и страшен видом, что я, признаюсь, чуточку струхнул. Не поражен ли малый черной оспой? Вот удружил мне, жадина корчмарь! Не приведи Господь подобного соседа, и хоть болезного мне, где-то, даже жаль, но пусть найдет пристанище подальше, мне с злыми хворями совсем не по пути. Я сжал кулак и было уж собрался от чужака  потребовать уйти. Но понял вдруг, что вовсе тот не болен, таких чугреев я уже встречал. По сатанинской или божьей воле, он черен ликом от рожденья стал. Арап иль мавр, а может, африканец, их нынче много бродит по земле. Приплывши с дальних мест, где солнце вялит кожу, нашли у нас приют  и службу при дворе.

Во тьме не видел этот африканец, и был подобен жалкому слепцу. И  потому, свою тугую ношу приспичило пристроить наглецу мне аккурат на ногу, на больную. Кто б пережил подобное злодейство?!  

  Взорвался я от гнева и досады. Мозоль моя не терпит лиходейства.

Шипя, как кот, почуявший собаку, я бросился на гостя моего. Он только отбивался молчаливо. Меня, сжигая блеском жутких глаз  – арапы род ведут от демонов, вестимо, и в драке не плохи, скажу я без прикрас. Сцепившись накрепко, валялись мы во тьме, во тьме катались, Тьмою напитавшись. И тьма смеялась, бездной опаляя. Дралися люто мы, однако, продолжаю:

 Я пал, он тоже рядом завалился – устали мы. Затем решили пропустить бокальчик. За ним другой, потом и третий. Что может быть прекраснее на свете, чем после драки промочить уста?  То было старое вино, сиреневого винограда дар. Позвольте, что  за «дар» такой? Удар за дар, иль было всё напротив? Воспряв от этой гнусной рифмы, я снова пнул арапа под ребро, и вновь пошли кружить друг друга рьяно. А впрочем, может, что и пьяно. Но есть предел людскому естеству – запарились, обвисли длани, а ноги притомились кочевряжить. Как два куля на сене мы лежали, и сердца два стучали в унисон.

– Зачем ты бил меня, о странный человек? – сказал арап мне, тяжело дыша. – Я думал, выпивши вина, с тобой мы подружились. Но ты, похоже, одержим злодейством – вновь кинулся ко мне с проворством дикой рыси…

– Оставь, чужак, замолкни и уймися. – сказал ему и плюнул в темноту. – Своим треклятым сапожищем ты потревожил скорбь мою, живущую в мозоли. От боли, я, конечно, обезумел и наказать тебя сейчас же пожелал.

– Ты странный человек, – блеснул арап глазами. – Похоже, гнев твой расторопней мысли…

– Сказал тебе: замолкни и уймися!

Он замолчал, сопя в тиши как боров. А я подумал, пожевав губами:

«Вино у нехристя, однако, неплохо. Его не прочь ещё разок пригубить».

– Послушай, друг, – сказал я африкану, – пусть неуклюж, как чушка на сносях, как мерин с перебитыми ногами, как куль зерна, для девы неподъемный, но вот в вине, я вижу, знаешь толк. Готов простить огни в больной мозоли и синяки, что ты мне подарил. Достань вино и медные бокалы – устроим, добрый мавр, мы примиренья пир.

А он, похоже, вовсе и не жадный, хоть чёрен, будто клякса на листе. Присел, меж ног бурдюк приладил, и понеслось веселье в темноте.

 Богат арап был также разной снедью: такого сыра век я не едал, да и лепёшек мягче женских персей, признаться, никогда я не встречал. Вгрызался я в диковинные фрукты, в себя вливал игристое вино, и юный месяц, в зависти весь жёлтый, за нами наблюдал через окно.

 Заметили, как рифмой я увлёкся? Но не пристало осквернять себя мне стихоплётством жалким, ведь я не скоморох и не фигляр. К тому же кончилось вино у простофили, а мой живот раздулся, словно бочка. Тогда я, пребывая в сытой неге, желание почуял поболтать.

– Скажи мне, мавр, зачем сюда явился? Ведь не за тем, чтоб ноги мне давить? Поведай, друг, в какой земле родился, чем жил, живешь и продолжаешь жить?

Гордыни в нем, я мыслю, не водилось, без понуканий начал свой рассказ:

– Зовут меня, Фадлах абу аль Руби, чем я живу, поведаю сейчас.

Родился я в стране далёкой южной, ты и названия такого не слыхал. В тиши лесов, наполненных зверями и птицами в лазурных небесах. Я беден был, но сызмальства отмечен особым даром – находить следы. В уменьи этом не найти мне равных, могу сыскать путь  чайки в облаках. А потому царём я был замечен и главным ловчим тотчас наречён. И появились золото и слава, шикарный дом с балконом голубым, такую джуббу с янтарём и жемчугами – сам падишах пресветлый не носил. Я пил вино, что смертным и не снилось, роскошных женщин в сумерках любил, курил гашиш, легко сорил деньгами и в праздности все годы проводил. Жилось легко, всего лишь надо было диковинных зверюшек добывать, а мне, поверь, с моим природным даром, ничто не стоило владыке угодить. Но я зазнался,  к нити из пороков добавил я однажды смертных грех. Позарился, безумец, на святое, на дивный цвет, запретный и прекрасный. И бусы эти, сотканные страстью, удушливой удавкой обернулись. Я воспылал желаньем недостойным к нежнейшей розе – дочери султана. И столь мой   разум пойман был Иблисом, что я забыл, кто я и кто она. Я не дышал, когда она шла мимо, ловил с надеждой взгляд лучистых глаз, травил себя змеи надеждой лживой и клялся, что в последний раз взираю на неё с порочной тягой. Но враг людей, отвергнутый Аллахом, не только мне ум ядом отравил, — однажды я ответный взгляд призывный моей бетэль украдкой уловил. И я забыл про страхи и терзанья, припал к ногам её, лаская дивный стан, в тот страшный день, греховный, но прекрасный, я отщепенцем и изгоем стал. Султан узнал о связи недостойных, меня ждала мучительная казнь, но я бежал, бежал как можно дальше, и вот я здесь с тобою пью вино…

Рассказчик смолк, а я от любопытства вскричал ему:

– Послушай! Продолжай! История твоя столь интересна, что я готов внимать ей до утра!

– Что говорить? – арап блеснул глазами, как сатана в кромешной темноте. – Что было дальше – то, поверь, не интересно. Но если хочешь – расскажу тебе. Мой ловчий дар со мною и поныне, всё так же ловко нахожу зверьё. Кто был ловцом – им будет на чужбине, читать не разучился я следы.

Служу я ныне местному монарху, как видишь, щедро платит русский царь. Я здесь, чтобы найти большую псину, опасную и белую, как снег.

За ней давно гоняются повсюду, но ловкий зверь всегда неуловим. О снежном псе рассказывают сказки, но мы же, друг, совсем не верим им?

Я засмеялся:

– Глупости, ей богу, собака белая, что может быть смешней? Твоя история про дочку и султана была, ловец, куда как веселей. Я про собаку даже и не слышал. Что ж, в добрый путь, так поищи её.

– Уже нашёл…

С усмешкой африкан зажёг большую свечку и развязал верёвку на куле:

– Взгляни сюда, возможно, и признаешь. – сказал он так и вытряхнул мешок.

С трудом я подавил смятение и ужас при виде трёх отрезанных голов. Голов друзей моих, что помнил в лихолетье, с которыми делил я хлеб и кров.

– Ты узнаешь? – мне скалился охотник. – Своих ватажников и недругов властей?  Я - зверолов, иду теперь по следу мятежников и всех лихих людей.

Но я молчал, а он всё распалялся:

– Твой цвет волос приметен и в ночи. Он бел, как снег, и Снежным Псом зовёшься ты, вижу, мальчик, вовсе неспроста.

Вздохнул я, разлепив уста:

– А я решил, ты добрый чужеземец. А ты злодей, поболее, чем я. За кровь имеешь деньги, сын Иуды. Такие вот и предали Христа.

Он хохотал:

– А разве я не добрый? Я перед смертью накормил тебя, поил вином и развлекал рассказом, да кто бы сделал более, чем я?

Он веселился, я же ждал момента, кинжал давно припрятав в рукаве. Ещё тогда, во тьме, насторожился, как про собаку он поведал мне.

Арап расслаблен, видно, чует силу, но Снежный пёс давно готов к броску. Свеча сгорает, капают минуты, и тает месяц, чувствуя рассвет.

Корчмарь был скуп, убогую каморку он мне отдал почти за три цены. Но я сегодня тоже не внакладе – за пазухой увесистый кошель.

Как звался он, пришедший волчьим следом? Пожалуй, и не вспомню я теперь. Лежит, раззявив рот, на прелом сене, глазами мёртвыми буравя потолок.

Позёмка белая сметает пыль с сугробов, а на снегу кровавый свет зари. Уходит Снежный пёс, плевать, что нет дороги, и шепчет свой девиз: Дерись или умри…