Дождь в тот вечер хлестал так, словно Господь решил утопить нашу деревеньку. Смыть с лица земли, точно грязь — большего мы не заслужили, даже праведный гнев не для нас, только смачные плевки с неба. Соседи по домам попрятались, носа на улицу высунуть боялись. Я детей спать уложила, вдруг слышу — стук в дверь. Отворила и ахнула. С виду вроде мужик, но странный. Белый, холёный, аж светится в темноте. Я таких в городе видала, издали. Близко к ним не подойдёшь, заказано. А тут — у порога стоит, по щиколотку в луже.

— Пусти переночевать, сестра. Продрог я, — говорит.

Впустила, чего уж... Нам-то к ним нельзя подходить, а им к нам, наверно, можно.

— Запачкаться не боишься? — буркнула хмуро. — Вон скамья, садись, грейся... Голодный, небось?

— Спаси тебя Бог, сестра! Не голоден.

Видать, брезгует. Ну и ладно. А всё ж досада взяла:

— Да какая я тебе сестра?! Ишь, заладил… Твои сёстры в шелках ходят, на мягких перинах почивают!

Он посмотрел на меня пристально и тихо так молвил:

— Ошибаешься. Над нами — небо бескрайнее, под которым мы все равны. В душе твоей темно, вот и не видишь ничего, кроме мрака и слякоти. Нет в тебе света... А я принёс свой.

В сей миг таким пронзительным сиянием полыхнуло в избе, что я едва не ослепла. Незнакомец расправил крылья — чистые, гладкие, белоснежные — и шагнул ко мне, сладко-лучезарно улыбаясь.

— С любовью к тебе пришёл я, сестра. С миром, который ты растеряла. Выгляни из мрака, узри, как он прекрасен, этот Мир!

Отшатнулась я от ангела, как мытарь от блаженного. И рассвирепела отчего-то. Да ясно, отчего. Напомнил он кой-кого. Тот тоже красиво пел кенаром заморским, меня курой-дурой звал, темнотой попрекал, лёжа день-деньской на печи. Потом — чирик! — и улетел в дальние края.

— Да что ты?! — подбоченясь, гаркнула я. — Много ты знаешь о моём мире! У меня четверо по лавкам. Они есть хотят! Папашка нас бросил, удрал с бродячими клоунами. Скучно ему, мечтателю, было в семье! Тоже про мир в душе рассказывал... Чай, развлекается теперь — а у нас репа на столе, да, слава Богу, коза имеется, вот и всё наше житьё-бытьё. Так что рот свой прикрой, а не то выставлю тебя вон!

Пока я лаяла дворнягой, свет погас. Ангел крылья сложил, и мне почудилась в нём какая-то неловкость. Небесная синь в глазах потускнела. Помрачнел гость.

— Ложись спать, — устало махнула я рукой. — Сказкоплёт… Мир в душе не для нас. Он для тех, у кого простыни шёлковые и обед из трёх блюд.

Ангел устроился на скамье, а я кинула свой матрас на пол. Свет он принёс… Мне бы руки крепкие в помощь, пока малышня не подросла. Дом подлатать. И живность ещё какую в хлев, да в курятник.

— Прости, — шмыгнув носом, всхлипнула я. — Обидеть не хотела. Дверью ты ошибся. Через два дома семья живёт, ни в чём не нуждается, им твой свет впору будет. Они сытые, обрадуются, поди, забаве такой с крыльями и сиянием… Прости, ангел. Злая я, видать… Не доросла до твоих подарков.

Глотая слёзы, я долго смотрела в темноту — так и уснула. А когда забрезжили первые лучи солнца, открыла глаза. Незнакомца след простыл, и дождя как не бывало. Птички за окном щебечут, на душе тепло. Вдруг нечаянная радость померкла, стыд меня обуял — из-за слов, которыми я как оплеухой незваного гостя огрела. Выскочила во двор — глянуть, может, недалеко ушёл, — а там на привязи молодая бурёнка топчется, в хлеву живность копошится. Вот тут-то я на колени бухнулась и заревела в голос.

К чему я это всё рассказываю? К тому, что всё у нас потихоньку наладилось. А мир в душе и свет в доме? Так он непременно будет, коль дети сыты и здоровы. И крылья для этого без надобности, уж я это точно знаю.