Я вижу здесь кровь, - говорит он.

Он.

Мы не знаем его имени.

У него нет имени.

Мы даже не знаем, один он, или их много, может – миллионы, миллиарды…

А мы зовем его – он.

Он смотрит в землю.

Говорит – без звука, без слов –

Я вижу здесь кровь.

Я отвечаю – как можно спокойнее, как можно отстраненнее – а что же вы хотели, здесь гибли животные… Хочу рассказать, как волк ест зайца, как лев разрывает ягненка, или что там еще бывает – не говорю.

Мне кажется, он меня понял.

Он.

Мы не знаем его имени.

У него нет имени.

Мы даже не знаем, один он, или их много, может – миллионы, миллиарды…

А мы зовем его – он.

Он снова смотрит в землю, он пытается понять, что происходило здесь на протяжении веков и веков…

Он настораживается.

Кровь.

Человеческая, - говорит он.

Мы смотрим на землю, мы не понимаем. Мы. Все. Сколько нас осталось на погибающей земле.

А он видит. Видит кровь. Кровь, которая пролилась здесь много лет назад. Даже много веков назад. Да мало ли что только не происходило здесь, на территории Лондона…

Не вспоминать.

Нет-нет, не вспоминать, говорю я себе, накрепко забыть все то, что случилось здесь, вычеркнуть из головы курс истории, все, что было здесь, кельты, римляне, Стюарты, Тюдоры, Йорки, Ланкастеры, алые и белые розы, и….

…никаких и…

…не было, не было, ничего не было…

Все было хорошо, говорю я сам себе. Хорошо.

Поднимаю глаза на него (на них?) смотрю в пустоту – его нельзя увидеть, его можно только почувствовать.

Объясняю. Как можно спокойнее. Что-то про несущиеся экипажи, под которые попадали люди, про диких вепрей, разрывающих заплутавших путников, про автомобили, которые не могут остановиться моментально – визг тормозов, кто-то в отчаянии выворачивает руль, не успевает…

Он понимает.

Он.

У него нет имени.

Чувствую запоздалый страх, зачем сказал про лошадей, зачем, зачем, сейчас вылезут в памяти жуткие устройства уздечек, которые больно вонзаются в нежные губы лошади, свист кнута, рассекающего спину животного, еще какие-то жуткие приспособления…

…забыть. Забыть. Закрыть память, этого не было, не было. Тем более – я этого не видел сам лично, я родился, когда экипажи уже отъездили свое, я видел их только на картинках, я смогу сказать – этого не было, это чья-то выдумка, фантазия, это…

…этого не было, не было, не было…

Он ходит по земле. Он видит кровь, которая пролилась века и века назад.

Он думает.

Сомневается.

Кто-то из людей делает мне отчаянные знаки, не торопи его, не торопи, не подталкивай, пусть он сам решит…

Он думает.

Он решает.

Он уходит – так же внезапно, как появился. Мы не знаем, вернется ли он снова, мы можем только надеяться.

Когда-нибудь он заберет нас, говорю я себе.

Когда-нибудь.

Я верю в это.

Мы все верим.

Уходим в убежище. Из запыленных окон видно то, что когда-то было землей, то, что превратилось в мертвую пустыню. Вскрываем какие-то жестянки, в лицо ударяет запах чего-то терпкого, несвежего, кто-то приговаривает, что сейчас разогреем, и все хорошо будет, кто-то другой хлопочет, вы прокипятите хорошо, а то в прошлый раз трое так и загнулись…

Ужинаем.

Люди осторожно подбираются ко мне, большие люди с большими деньгами, осторожно спрашивают, ну что, ну как, заберет он нас отсюда, или нет…

Он думает, отвечаю я, он думает.

Что тут думать, сердятся большие люди, уже сколько раз показывали ему, хорошие мы, хорошие…

Киваю.

Соглашаюсь.

Показывали.

Хорошие.

Прятали кровь, обильно пропитавшую землю, прятали память, обильно пропитанную кровью.

Говорили – мы хорошие.

Ели что-то пряное, прокипяченное в большом чане.

Вечером перед сном очищали мысли – как умели, просто забудь о плохом, обо всем плохом забудь, хорошее что-то вспомни, ну… из детства, что ли… ну было же… утро июньское, и все каникулы впереди, и воскресенье, и поедем куда-нибудь в зоо… э-э-э, нет, про зоопарк лучше не думать, ну или как-нибудь так осторожно думать, вспоминать какие-нибудь широкие вольеры, душещипательные истории, а этот медведь в капкан попал… нет, про капкан не надо, а он молодой был, берлогу себе сделать не смог, зимой бы замерз… а люди его поймали и в зоопарк… так, да… а мы еще клубничное мороженое тогда ели, вот, да… или как с будущей женой на колесе катались, высоко над городом… Главное, не вспоминать руины этого самого города, окровавленное лицо Эммы, я придерживаю её голову, я понимаю, что голова остается у меня в руках, все остальное раздавлено обломками…

…не думать.

У нас все было хорошо.

Хорошо…

…могильный холмик там, за рекой…

Держим друг друга за руки.

Мы.

Все.

Повторяем, что не осталось свидетелей того, что творилось здесь на протяжении веков и веков. Здесь никого не обезглавливали на площадях, здесь не вешали маленьких детей за кражу хлеба, здесь никто не умирал на обледенелых улицах, здесь не было собачьих боев, дворцовых интриг, кровавых побоищ…

Город.

Я показываю на тускнеющий в тумане Лондон, говорю:

Город.

Это уже утром, когда выбираемся из убежища в мертвую пустыню, ждем его, если вообще дождемся.

Тут-то я и спохватываюсь.

Тут-то я и показываю на Парламент (отсюда он виден):

Город.

Большие люди недоуменно смотрят на меня, не понимают, что город, почему город, при чем тут город.

А я говорю:

Город.

И добавляю:

Город помнит. Помнит все.

Город действительно помнит. Как казнили Анну Болейн, как горел город, разрушенный Боудиккой, как бились лондонцы с саксонскими пиратами, как викинги атаковали город, как в Тауэре лилась кровь под рукой Уота Тайлера, как…

…моя память обрывается, моя память не может больше вместить все это, но память Лондона бережно хранит каждую каплю крови.

Лондон.

Мы об этом не подумали.

А ведь он (они?) придут сюда, будут бережно смотреть землю, скажут:

Кровь.

Кровь.

Генерал смотрит на меня, генерал все понимает, генерал командует своим людям приготовиться к бою.

К последнему бою.

Мы успеем, говорю я себе.

Успеем.

Ракеты нацелены.

Здесь.

Сейчас.

Он (они) появляются, когда генерал уже готов скомандовать – пли.

Что-то спешно объясняю, вот, сносим всякое ветхоаварийное, а то мало ли…

Что-то происходит, я еще толком не могу понять – что.

Но уже догадываюсь.

Черт возьми, догадываюсь.

Гайд-парк.

Мраморная Арка.

Уголок ораторов.

Что-то из бесконечно далекого прошлого.

Тайбернское дерево.

Массовые казни.

Виселица.

…осужденный имел право перед смертью сказать все, что считает нужным…

Город говорит.

Замирают ракеты, не в силах вырваться вперед.

Замирает он (они) – слушает.

Мы не слышим Лондон, мы не умеет слушать города.

Он (они) умеют.

Слышат.

Я уже все понимаю, что случится дальше, я не удивляюсь, когда он (они) подхватывают Лондон – дома, улицы, башни, крепости, громадину Собора Святого Павла, ажурные мосты, ощеренный башенками Парламент, прижавшиеся друг к другу домики, панельки новостроек…

Думаю, что будет с нами.

Уже догадываюсь.

Думаю, насколько хватит того, что в жестянках.

И что будет потом.

Понимаю, что уже посматриваем друг на друга, уже потихоньку оцениваем свои силы, а если они бросятся на меня, а смогу я отбиться, или нет, а если…

…нет.

Не об этом думать надо.

Не об этом.

А вот.

Первый день лета… и воскресенье… и все дома… и зоопарк… и на колесе… с будущей женой… Про могильный холмик тоже можно подумать, главное, не вспоминать, как беру её окровавленную голову, еще думаю, а где все остальное…

…не думать…

…что-то хорошее надо…