Снова закрапал дождь, и я поспешил под крыльцо. Но оказалось, что в эту бесприютную ночь, не один я ищу там крова. Откуда-то сверху раздалось громкое: «Кар-р!», и на чугунный завиток крыльца спланировал большой угольно-черный ворон. Он внимательно посмотрел на меня, склонив голову на- бок, затем почесал острый клюв о крыло и снова зашелся оглушительным карканьем.

- Что раскаркался, ворон? Тише! – усмехнулся я.

  И обращенные к птице слова  вдруг привычно закружились у меня в голове, превращаясь в строки стиха:

Что раскаркался, ворон? Тише. Мир не тонет и не горит.
Всех-то бед – протекает крыша, всех-то горестей – печь дымит.
Что ж ты режешь круги, как спутник? Что высматриваешь внизу?
Непутевый, но не беспутный, я поклажу еще везу.

И мелькают в колесах спицы, и дорога уходит вдаль.
Ворон, ворон – смешная птица. Мне тебя почему-то жаль.
Ты спускайся ко мне, дружище – потолкуем о том, о сем…
Будет день, ворон, будет пища: хлеб разломим, воды попьем.

Тут я осекся, потому что мне показалось, будто мой пернатый слушатель негромко, совсем по-человечески, вздохнул. Ворон наклонился ко мне еще ниже  и вдруг, взмахнув крыльями, сорвался с козырька здания и перелетел на мое плечо.

-В скандинавских легендах говорится, что именно ворон, а не лебедь, и даже не соловей дарует поэту вдохновение, - улыбнулся я.

  И осторожно погладил жесткие, влажно поблескивающие перья.

- Ну что ж, слушай дальше приятель!

Ты поймешь меня, ворон-птица, ты ведь видел за триста лет
судьбы, свадьбы, могилы, лица тех, кто был, и кого уж нет.
Может, ты и о ней что слышал? Может, даже, видал когда?
Вот беда – протекает крыша…  Печка тоже дымит. Беда…

- Пр-ротекает кр-рыша – не беда! Сквозь дыр-ры можно видеть звезды! – громко и отчетливо, хотя  и чуть картавя, произнес ворон.

  Я слегка покачнулся и оперся рукой о мокрую стену. Сплю я,  что ли, посреди улицы и вижу очередной безумный сон?

- Что ты скажешь мне, вещая птица?

  Прошептал я, ожидая ответа  и одновременно немного страшась его.

- Не бойся, не «Nevermor-re»!

  Мне показалось, что в хриплом голосе птицы прозвучала легкая насмешка.

- А если сер-рьезно, совет мой такой! Бер-реги себя! Возможно, именно ты делаешь для кого-то этот мир-р тер-рпимым. Пр-рощай, поэт!

  Ворон вспорхнул с моего плеча, издал прощальное карканье  и черной точкой растаял в хмуром ночном небе.

- Береги себя! – бормотал я, когда в состоянии легкого потрясения возвращался домой. – Легко сказать! Для того  чтобы уберечься от простуды, надо надевать теплую куртку, а что, скажите, делать, чтобы сберечь свое сердце от несчастной любви? Или хотя бы защитить последнее убежище от неприятелей? Не говоря уже о том, что я безумно волнуюсь за моих друзей! Трое ребят уже пострадали в стычке, и я не хочу, чтоб такое повторилось. Эх, ворон, ворон! Смутную опасность, грозящую отовсюду, я и сам чую! Нет, чтобы совет какой-то конкретный мне дать, птица-говорун!

  С этими словами я свернул было на улицу, ведущую к дому. Как вдруг бешеный рев клаксона и визг тормозов заставил меня отшатнуться назад. Какая-то черная машина, незамеченная мной в темноте, вырулила из-за поворота и едва не сбила меня!
С трудом удержавшись на ногах, я уже открыл рот, дабы обложить шофера достойной такого идиота руганью. Но тут тонированное стекло отъехало в сторону, и я увидел нагло ухмыляющуюся физиономия Владлена.

- Ужасно хотелось тебя переехать. Жаль, не получилось, - протянул он и вылез из машины.

  Я успел заметить, что, кроме него,  в салоне сидят еще два бритых бугая.

Главреж встал передо мной, небрежно опершись рукой на капот.

- Испугался, сочинитель?

- Кого? Тебя? Да по мне - шел бы ты лесом!

  Я старался говорить спокойно и небрежно. А про себя успел обрадоваться, что свалил сегодня на ночную прогулку один. Не хватало, чтобы этот мерзавец начал угрожать моим друзьям или, чего доброго, Ане.

- Не боишься, значит? Какие мы смелые! Или – глупые? Впрочем, как все безмозглые поэтишки! Сочинители дурацких стишков, которые никто не читает!

- Ты притащился сюда, чтобы поговорить со мной о поэзии? Хотя, нет, о чем я! В искусстве стихосложения ты разбираешься примерно так же, как свинья в знаменитых колбасных обрезках.

- Мне плевать и на тебя, и на твои попытки оскорбить меня. Я случайно проезжал! – снова ухмыльнулся Владлен. – А потом вижу – идет знакомая унылая фигура. Дай, думаю, остановлюсь, предупрежу бывшего сценариста  кое о чем, по старой памяти.

  Он придвинулся ко мне вплотную.

- Все еще надеешься поставить свой дурацкий балаган? Недавней истории с битыми стеклами тебе было мало?!

  Я собрал все мужество в кулак и рассмеялся ему в лицо.

- А ведь ты боишься меня, Владленчик! Можешь не пыжиться и не делать умное лицо! Тебе все равно это не идет. Хреновый из тебя дон Карлеоне, дорогой главреж! «Не верю», как говорил великий Станиславский! Подкупи хоть все жюри, привези столичных звездунов – ничего у тебя не выйдет. Потому что ты всегда был бездарностью и ничтожеством!

  Владлен оскалился, как загнанная в угол крыса.

- Ну, если я – ничтожество, то ты – жалкий осколок прошлого! Нищеброд, который сдохнет под забором, потому что вашу чертову богадельню власти города снесут по первому моему требованию! А твои стишки забудутся на второй день после твоих же похорон! Пойми ты, сочинитель убогий, не нужны этой стране ни поэты, ни таланты!

- А кто же нужен? – раздался сзади негромкий голос. – Такие проходимцы, как вы, господин главреж?

  Я обернулся. За моей спиной стояли Иван, Алеша, Олег, и Никита с заклеенной пластырем щекой.

- Дружков привел, режиссер погорелого театра? – скривился мой противник. – Что – одному слабо со мной, как мужчине с мужчиной, поговорить?

  Олег слегка прищурился.

- Что-то я не вижу перед собой настоящего мужчины. Такого, кто не унизится, до тупых угроз  и не выйдет на честный поединок в сопровождении парочки амбалов. Быть честным по нашим временам, это значит:  быть единственным из десяти тысяч. Но вы в эту десятку не входите!

- Валите отсюда, господин главреж! – завершил разговор Ваня. - И знайте! Мы вас не боимся!

- Напрасно вы встали на моем пути, - прошипел Владлен.

  Но устраивать драку посреди улицы все же не решился. И жестом приказал уже начавшим вылезать из машины охранникам сесть обратно.

- Мне не страшны твои угрозы, Кассий! Они, как хладный ветер, пролетают мимо! – невозмутимо отозвался Олег.

  Машина рванула с места и исчезла в глубине улицы. Я повернулся к друзьям.

- Вы меня «пасете», что ли?

- Не-а, – ответил Леша. – Я - на работу иду, а Ваня – Никиту из больницы провожает: он ему там доктора знакомого подогнал.

- Ага, на работу! – хмыкнул я. – По этой улице «на работу» только могильщики да попы ходят. Потому, что здесь кроме кладбища ни одной конторы нет.

  Мужики независимо пожали плечами.

- Где хотим, там и гуляем! Вы, батенька, у нас режиссер? Вот на сцене и командуйте!!!

  Я махнул рукой.

- Ладно, я понял, что вы врете, но продолжайте! Какие у вас планы на ночь?

- Могу – копать, могу – не копать, – рассмеялся Олег. – А что, есть какие-то предложения?

- Философов с работы встретить можешь? В такси посадить и в деревню сплавить? Тут минут сорок всего от города, тем более, по пустой дороге. Адрес сейчас напишу! Остальные – свободны! Тебя, Ванька, ребенок дома ждет.

А клерку нашему всю ночь рожу гримировать – а то он своими ранами весь офис утром распугает. Шрамы, конечно, украшают мужчину, но не в том случае, когда лицо – рабочий инструмент.

- А ничего, что ты один в доме останешься? – задумчиво спросил Леша.

- Плевать! – бодро ответил я. – Меня в нем еще найти надо! А, ежели  кто явится – я с ними в «Один дома» и поиграю. Будет весело. Особенно, если во мне «вражеская» кровь взыграет!

  Я притащил сверху спальник и кресло  и достаточно скрытно устроился на первом этаже за стеллажами. Пустое помещение, наверняка, проскочат. А я, если что, успею в окно нырнуть. Тем более  что оно выходит не на улицу, а на задний двор. Местные кусты и партизанские тропы только мне известны. Так что ноги унести успею, в случае форс-мажора.
Я еще раз поднялся наверх, откопал в «философской заначке» остатки коньяка  и забился в свое гнездо. Раз курить в помещении – чревато, буду предаваться другому греху…

  То ли от того, что я давно ничего не пил, то ли место дислокации на меня повлияло, но вместо того, чтобы уснуть, я начал сочинять грустный стих.

Сколько ж можно? Опять вы про это... Бросьте, ваши упреки – вранье!

Ну, не любит Россия поэтов, ну, кружится над ней воронье!
Ну, так, господи, мы ж не поэты, мы ж не лезем в петлю к палачам...
Так что бросьте вопросы-ответы, и советы оставьте врачам!

Тут проблема не в этом, не в этом. Тут – как зубы болят, тут – как  зуд!
Ну, не любит Россия поэтов, а поэты ползут и ползут!

И рождаются, и умирают, и страдают – едрит твою мать!
Ну, не знает Россия, не знает, куда этих поэтов девать!

Уговаривать их бесполезно, а лечить – слишком много хлопот.
Их железом... Железом? Железно!!! То, что надо, железом пойдет!
Значит ночью, без шума, без света, их построить рядами у стен...
Залп – и нету в России поэтов! Залп – и нету...  России... Совсем...

  Коньяк нисколько не притупил мою душевную боль. Только что сочиненные слова, жгли меня, как каленым железом, а перед глазами вставала наглая ухмылка главрежа. И опять мне начинало казаться, что жизнь проходит бессмысленно и как-то мимо, а все созданное мною так и канет в небытие, как предсказывал зловредный Владлен.
Наверно, поэтому, когда я провалился в тревожное забытье, то увидел во сне странную и печальную картину. Будто стою я посреди пустой белой равнины. Очень холодно, с неба равномерно сыплются снежинки и печальным шелестом падают мне на плечи. Тут я опустил глаза и увидел, что под моими ногами, оказывается, не снежный наст, а белый бумажный лист!
Внезапно край листа у самого горизонта озарила яркая вспышка. Словно кто-то невидимый чиркнул огромной зажигалкой! Белая равнина полыхнула, я почувствовал горький запах дыма.
Огненный вал помчался ко мне, я бросился бежать. А бумага под ногами сворачивалась в спираль, и первые искры уже жалили мои плечи. Я дико заорал и проснулся.

В окно пробивались бледные лучи осеннего утра. В помещении бывшей библиотеки было тихо и пусто. Никто не пытался потревожить мой покой этой ночью, кроме незваного кошмара. Или это - очередное предзнаменование?

- Какая к черту разница? – прокряхтел я, вставая, и разминая затекшую поясницу. – Я уже после первой ночи в этом «доме с привидениями» ясно понял, что мой покой накрылся медным тазом. А теперь еще и сон. Это ж надо – такая жуть привиделась! Хотя проклятое пламя так и не догнало меня в этом сне. Значит, еще повоюем, черт возьми!

  Я немного повеселел и поднялся наверх, бормоча себе под нос, написанный несколько лет назад, стих:

В моей, еще будущей, смерти, прошу никого не винить!
Какая вам разница, черти, какого меня хоронить?
Убитого, или больного, иль просто угасшего, в срок?

Какая вам разница, что вам, так важно, какой из дорог
Уйду я, оставив кому-то заботы, как старый пиджак?
Ну, умер. Ну, жалко.  Минуту. Ну, две. Если очень уж, так…
Тем более – это не скоро, И, может быть, первый – не я…

А звуки небесного хора не хуже, чем крик воронья.
Все это неважно, поверьте! Одно лишь прошу не забыть:
Моей, еще будущей смерти, вполне, может быть, и не быть!

Немного восстановив, таким образом, душевный покой, я поспешил в таверну, чтобы традиционно выкинуть из головы ненужные мысли путем усиленной физической нагрузки на руки и спину. Это мне отчасти удалось. Тем более, что по дороге я вспомнил, какое на календаре число.
Стремительно приближался конец сентября. По городу висели афиши о предстоящей серии фестивальных спектаклей. А, значит, нужно было срочно собирать ребят на генеральную репетицию, проверять весь ли реквизит в порядке  и вообще делать кучу спешных и неотложных дел, всегда сопутствующих большой премьере.

- Владленчик не преминул бы спросить: зачем я вообще так напрягаюсь? – ухмыльнулся я. – Но боюсь его куцему умишку все равно не понять, что такое: волшебство театра.  А оно существует, можно даже не сомневаться! Мне очень запомнилось, как одна милая девушка, очень не уверенная в себе и в своих безусловных талантах, так вдохновилась нашей постановкой «Соловья и Императора», что записала замечательную песню, которую очень высоко оценили не последние люди в мире музыки. Ради такого стоит жить, и хочется выходить на сцену снова и снова! А самое приятное, что актерская игра – это то волшебство, которое не получается потрогать руками. Оно просто рождается в момент появления спектакля  и живет потом своей жизнью. Где живет? Ну, сложно сказать сразу! Наверно в умах и душах наших зрителей…