Господин Эф ощутил ледяное прикосновение к виску. Жизнь, загнанная сейчас в крохотную точку размером с клетку билась уставшим, испуганным зверем, смерть — равнодушно напирала холодом.

Подумалось, что так, наверное, можно почувствовать пульсирующий ритм надвигающегося поезда, если приложить голову к стальному рельсу. То же волнение, та же неотвратимость. Совсем мало времени, чтобы сделать выбор — избежать, увернуться или остаться. Выбор между двумя простыми словами — «жизнь», звучащим как взвинченная, внезапно отпущенная пружина, и «смерть», крадущимся по следу, обволакивающим, приглушающим звуки.

Изменчивость и острота буднично пасовали перед незыблемостью и покоем. Господин Эф не желал перемен, он выбирал постоянство.

Только пускай уберёт руку от его виска. Ведь это её рука?.. Ему не нужна помощь, он всё сделает сам.

Он уже говорил это ей, когда услышал: «Я могу вам помочь?» Когда ключ снова предательски застрял в замке.

Первый раз это случилось с ним какой-то весной, и рядом тяжело вздохнула Эмма: «Пора менять замок, Эфи». Она проговаривала его имя будто вздох и одновременно выдох — короткий цикл, в котором за малое время протекает вся жизнь. Заканчивала им фразу так, что добавить было нечего. Тогда он тоже промолчал. И замок не сменил. А Эмма упаковала обеденный сервиз, забрала горстку тихих удовольствий и ушла в края вечно молодых зим вместе с помутневшими островками снега и каким-то бывшим капитаном.

И опять ключ наотрез отказывался впускать господина Эф в собственный дом. На этот раз голос раздался не за спиной, а словно бы по ту сторону замочной скважины: «Я могу вам помочь, господин Эфи?» Что-то эфирное, эфемерное, загадочное было в том, как это прозвучало, особенно в произнесении его имени. Эф нерешительно оглянулся: показалось?.. Ах, да! Камеры. Он совсем забыл — теперь их установили повсюду, на каждом этаже. Наблюдают. Прихоть новой плеяды жильцов, заполонивших истёртые временем, но всё ещё крепкие лестничные клетки старого дома. Свежие хозяева втащили с собой запах свежей краски, напористый шум перфораторов, камеры и консьержку.

Дом дрожал, его устои безжалостно крошились, возводились новые, за которыми тянулись далёкие, нездешние корни. Чуждая геометрия, чужие слова, чужие праздники маршировали крепкой когортой, разнузданно вытанцовывали в пёстром карнавальном шествии, надвигались с телеэкранов, наблюдали из всех углов выпученными глазам камер, норовили растоптать или увлечь за собой.

Господин Эф брезгливо вздрагивал каждый раз, когда новомодные веяния подступали к нему совсем близко, пытались познакомиться лично, фамильярно заслоняя проход привычному и давно известному. Не замечать их стало невозможно. Незнакомые слова выкрикивались толпой переодетых актёров, летели цирковыми ножами, избрав мишенью ни в чем не повинную голову господина Эф.

Зачем? Чем плохи были старые? Почему он должен радоваться, отплясывая под чужую дудку, оголтело, вместе с остальными принимать всё, что сыплется в их растопыренные рты, глаза, уши?.. Все словно посходили с ума. Старое, видите ли, им не работает… Даже ключ устраивает демарши!..

«Ничего, я справлюсь», — отвечает камере господин Эф и отступает в привычные границы тени.

Тень спасает, тень помогает. Она всегда находилась рядом, но о её существовании он узнал неожиданно. Бывший слесарь и нынешний подменный дворник Гальюн (то ли так на самом деле звучала его настоящая фамилия, то ли спаялись вместе сантехнические навыки и привычка носить полосатую поддёвку), иногда томимый трезвостью, был доступен в качестве мелкого домашнего мастера и философа-собеседника. Именно он помог ключу господина Эф выпутаться из тупика в первый раз. В качестве оплаты Гальюн запросил чекушку, которую по широте души тут же предложил разделить с господином Эф. А Эф, к своему и слесаря удивлению, согласился.

— Ну, давай, Эфыч. Мало нас тут, аборигенов, осталось. Скоро последние отплывут…

И они отчалили прямо из кухни. Берег быстро затянулся землисто-сизым нефильтрованным дымом, палуба покачивалась, и господин Эф, подпирая локтем щёку, всматривался в мутную серость гальюнских глаз, пытаясь разглядеть глубину. А сам Гальюн, присаднив голос, словно бывалый шкипер, рассказывал о том, что всё нынче идёт прахом, что они, дескать, на нас через космос смотрят и всё норовят каверзу какую устроить и даже погоду, суки, к чертям испортили.

Слова, подогретые чаркой, шумно толпились, расталкивали друг друга, не соблюдали очерёдность. Но шкиперу удавалось таки вплетать бледную смысловую нить меж плотно связанных матерных канатов, и Эф уловил, что речь шла об «их» обычае, который почему-то произвёл на Гальюна сильное впечатление. Какой-то зверёк выглядывал у них из норы, видел собственную тень и прятался обратно, потому что понимал — время весны ещё не пришло.

— Какой-то хорёк, мать их, там погодой заправляет, а мы тут верить должны?! Ихние праздники праздновать? У нас, сука, своих хорьков нету?!.. — стучал кулаком по столу Гальюн.

Господин Эф был взволнован не столько тем, что слесарь, как и он, отчаянно не принимает чьи-то традиции, а тем, что только теперь разглядел ту самую «тень» вокруг себя. Двойственность образа усилилась раздвоением Гальюна и кухонного горизонта. Господин Эф сморщился от усилия, пытаясь соединить, вернуть на место, выровнять волну, но ему удалось лишь увидеть чёткие границы тени и сдвинуть табуретку глубже, в спасительные очертания.

Слова друг за другом спрыгнули за борт, за ними нырнул шкипер, позже — Эмма с чемоданом и капитаном, и господин Эф остался один в благополучной тени своей квартиры.

Остальной мир дребезжал за окнами, весна бессовестно царапала подоконники иглами капели, перфоратор дырявил туннель к чьему-то заветному освобождению, а тень сгущалась, плотно сжимала края, давая понять, что вся эта суета никоим образом не должна касаться господина Эф.

И он пребывал в относительном покое, пока однажды вечером, шагнув из сумрака улицы в собственный дом, не увидел, что неоново-рыжее солнце забралось в подъезд, на площадку первого этажа за нововозведенную деревянную стойку. Круглолицее солнце выразительно сияло и хранило черты своих предков из далёкой поднебесной. Оно блеснуло улыбкой, заправило за ухо пучок лучей, качнув длинной серьгой, и обрадовало:

— Здравствуйте! Меня зовут А-Ли. Я — ваша консьержка.

— З… — отвечает господин Эф и не находит других слов.

Надо идти дальше, но он стоит на месте. Лестница движется под ним, точно эскалатор. Хочется побыстрей отвернуться, скрыться. Хочется смотреть на солнце, хочется рассматривать. Длинная серьга качается маятником, гипнотизирует. Господин Эф делает над собой усилие и ступает в нечёткие границы тени. Тень уносит его с собой.

— Доброй ночи! — выкрикивает вдогонку солнце.

«Ночь не бывает доброй», — думает Эф.

Кто решил свести вместе, сочетать союзом два таких непохожих слова?! Первое — круглое, раскатисто-простодушное, второе — тёмное, гулкое, похожее на звук закрывающихся ставен. Им нельзя вместе. Между ними — непреодолимая пропасть.

Кто притащил сюда эту экзотику? Что общего между … как её?.. это женское имя?.. Что общего между его любимым старым домом и её светящимися волосами?.. Как это совместить?..

Теперь каждый день господин Эф вынужден был приветствовать солнце. В ответ на сухой молчаливый кивок оно непременно улыбалось, справлялось о делах, предлагало помощь, раздражало молодостью. Жгучие протуберанцы зрачков задевали тень, и она съёживалась, продолжая защищать — сжимала, давила, стискивала.

«Здравствуйте! Как ваши дела? Доброй ночи!» — А-Ли выговаривала слова безупречно, мягко ощупывая каждый звук. Одни и те же похожие слова. Похожие, но не прохожие. Слова-фонари, что следуют друг за другом, освещая дорогу себе и тем, кто идёт рядом.

А-Ли считалась полноправной хозяйкой положения, улавливала малейшие колебания тени и тут же мягко и умело перенаправляла потоки своих лучей.

Тень сопротивлялась. Она точно знала, что свет вреден, что надо убрать свет. И тогда исчезнет толпа циркачей за окнами, умолкнет перфоратор, уснут любопытные глаза камер наблюдения. Изменчивая реальность перестанет быть изменчивой и застынет в привычном постоянстве.

А пока — три оборота ключа и всё, пусть временно, но образуется. Ему поможет тот, кто всегда готов прийти на помощь.

Светоотталкивающий жилет укротителя ключей спасительным маячком проглядывал в темноте двора.

— Не могу я, Эфыч, не проси. Видишь, чем теперь занимаюсь, — Гальюн стукнул себя ладонью в грудь и продолжил равномерное расчёсывание асфальта у мусорных баков. Потом, озираясь, прервался, подошёл ближе и шепнул: — Алька сказала, чтоб я к жильцам насчёт… этого дела больше не приставал. А то уволить грозится. Сегодня ж день святого Патрика, а я даже отпраздновать не могу…

— Кого день? — переспросил господин Эф, недоумевая переменам в идейных взглядах Гальюна.

Но тот не объяснил, только опять с горечью приложил пятерню к груди:

— Эх… совсем житья не стало от этих косо….ых!

На последнем слове он икнул, снова воровато огляделся и усердно заработал метлой. Господин Эф тоже зачем-то осмотрелся по сторонам и возвратился в подъезд.

За стойкой никого нет. Тень спокойна. Они поднимаются к себе на этаж. Ключ по-прежнему в замке. Господин Эф осторожно дотрагивается до двери — она распахивается, и густой ядовитый свет фонтаном вырывается наружу.

— Вы оставили ключ в замке, — произносит солнце.

Тень, тень, где же тень?.. А вот и она: появляется в дверях знакомым силуэтом, заслоняет собой свет. Силуэт оборачивается, и господин Эф видит перед собой второго себя. Второй господин Эф недоволен. Что-то мешает, беспокоит его, что-то внутри него самого…

Ключ! Надо повернуть ключ! Вот, в самом центре провал замочной скважины, прямо в самом центре тени… Один поворот… Почему так тяжело? Другой, третий… Висок взрывается болью, и микрогалактика личной вселенной господина Эф вдруг начинает вращаться с невиданной доселе скоростью.

Восторг астронавта, впервые ступающего на луну, или искушённого ученого мужа, наблюдающего рождение сверхновой, не сравнился бы с тем невыразимым чувством прекрасного, внезапно возникшем сейчас в том уголке господина Эф, где давно скрывалась душа.

Он смотрит на неё безо всяких телескопов, безо всяких призм преломления и застилающих взор туманностей. Он видит её — живую, пробудившуюся, крохотную, уязвимую, с едва пробившимися слабыми полупрозрачными крыльями. Желая закрыть, защитить, уберечь, он осторожно подносит к ней ладони. Оба крыла резко расправляются, выказав упрямую силу и обнажив тонкие прожилки переливающихся струн.

«Стой!» — господин Эф отводит ладони, но словом хочет удержать, остановить.

«Стой», — повторяет он уже тише, понимая бессмысленность призыва, но желая ещё хоть немного побыть рядом с ней.

Но слова превращаются в пыль, опадают дымкой. Единственным взмахом крыльев беглянка отряхивается и вспархивает ввысь.

Тень между словами «жизнь» и «смерть» исчезает.

Ледяное прикосновение к виску заставляет господина Эф открыть глаза. Он видит А-Ли, которая склонилась над ним. Нащупывает её руку и отстраняет.

— Спасибо, я сам…

— Только держите крепко, а то шишка будет! Хорошо, что я в камеру заметила, как вы тут головой об косяк, — А-Ли улыбается, наклоняет голову вбок, и господин Эф замечает на её шее, у самого уха, два крохотных, тонко прорисованных крыла, прикрытые длинной серьгой.