Тут по-хорошему первый я должен был улететь в открытый космос. А второй я должен был сгореть в атмосфере. Только я умнее, ничего не поделать, я оказался умнее, поэтому первый я никуда не улетел и не сгорел – первый я упал в раскаленную магму и расплавился дочиста, потому что не смог вовремя выпустить паруса и полететь по ветру. Второй я тоже упал и расплавился, потому что сгорели хрупкие паруса. Третьего меня унесло ветром далеко-далеко в царство вечной зимы и вечной ночи. И только четвертый я благополучно опустился на землю вместе с металлическим дождем – чтобы оказаться навеки погребенным под застывшим металлом. Пятый я оказался умнее, догадался запастись теплом, чтобы расплавить замерзающий металл и упасть в реку, которая тускло мерцала в вечном сумеречье, переходящем в ночь. Река текла из ночи в день, чтобы слиться с океаном бесконечной магмы, и я мог плыть по ней, замирая на островках  и изгибах берегов.

Здесь был вечный день, и вечная ночь, и узкая полоска вечного сумеречья, изредка переходящего в недолгие дни и ночи. Здесь-то в сумеречье я и увидел их, - хочется добавить – они увидели меня, но это будет неправдой, они не знали, что такое видеть – в той мере, в какой знал это я, они лишь только могли отличить день от ночи, свет от тьмы, холод от тепла, не более того.

Они прятались от ветра, сметающего все на своем пути, выстраивали вокруг себя причудливые ракушки из расплавленного металла, которые крепко цеплялись друг за друга, складывались в изумительные чертоги. Я был поражен их неземной, непривычной красотой и гармонией, - они не были не похожи ни на что, видимое мною раньше, казались до жути непривычными – и в то же время удивительно ладно сложенными. Я даже не вспомнил, что хотел вытащить из-под расплавленного металла четвертого меня, и даже попробовать добраться до третьего меня и вызволить его из ледяной пустыни – все это уже не имело значения.

Потому что я нашел город.

Целый город.

Чужой город, не мой город, впервые за миллионы лет – что-то, сотворенное не моими руками, что-то, созданное не моим разумом, да и не было здесь никакого разума, здесь был город, созданный сам по себе. Я смотрел на крохотные комочки слизи, окружившие себя металлическим панцирем, мне не верилось, что такие ничтожные создания могут сотворить такие величественные чертоги. Иногда кто-нибудь выбивался из общего массива, вытягивался в вышину – чтобы погибнуть под порывами стремительного ветра или под ударами металлического града. Мне казалось, это тоже было частью странной, неземной гармонии – раз в сколько-то там века кто-то пробивался вверх, чтобы погибнуть. Да, здесь время шло не на часы и не на дни, а на века – хотя год был равен восьми часам, а день и ночь были вечными.

Мало-помалу стремительный ветер начал стихать, все меньше шли металлические дожди, утекая потоками рек, и сами реки иссякали. Они как будто только и ждали этого, они все – чтобы выбраться из своих замков и увенчать их все более истонченными и причудливыми чертогами. А потом небо окончательно стало черным, ощеренным звездами, сумеречье растаяло, уступив место почти ровной границе света и тьмы, и смертоносные лучи космоса сожгли то, что еще не уничтожил могильный холод и нестерпимый жар.

Я ждал этого – чего-то такого, что положит финал этой странной жизни, так хочется назвать её цивилизацией, но нет – ни малейшего проблеска разума, ни малейшей искры мысли. И в то же время мне было страшно – не за себя пятого, а за них, потому что у меня есть нулевой я, парящий в пустоте, а у них нет никаких нулевых кого-то там, дыхание космоса убьет их безвозвратно.

Сам не знаю, что на меня нашло, когда отправил шестого меня, седьмого меня, восьмого меня, тысячу восьмого меня, десять тысяч восьмого меня, - чтобы гнать тепло из раскаленной пустыни в царство вечного холода и тьмы, чтобы растопить застывший металл, оживить высохшие русла рек, чтобы окутать небо хоть чем-нибудь, прикрыть от дыхания космоса, продлить этот город – на тысячу, на две тысячи, на тысячу тысяч лет.

Я никогда не догадаюсь, что их разумом был я сам, я никогда не пойму этого, я никогда не узнаю, как они, закованные в никелевые панцири, смотрели в звездное небо, искали мир, в котором за считанные миллионы лет можно вырастить жизнь, такую, чтобы не пряталась по панцирям, а моталась по всему свету, чтобы заковала себя в стальной панцирь лишь когда поднялась небо, чтобы летела через звезды, изучая миры, чтобы вернулась домой в мир вечного дня и вечной ночи, не зная, что возвращается домой, чтобы запустила первого меня, второго меня, десять тысяч какого-то там меня.

Я не вспомню этого.

Потому что я этого не знаю.

Не могу знать...