КУЗЕН

История, о которой рассказчик и сам не понял, откуда она взялась, но есть подозрение, что без нее бы ничего путного дальше не могло выйти.

Несколько дней прошло, и колдун внезапно велел своему главному теневоду прийти-появиться прямо сейчас и срочно. Гимёрмун остановил коня под окнами ворлока, недовольствуя на господ, которых личные проблемы челяди не касаются.

- Хоть ты падай, хоть ты тресни, хоть ногу сломай, хоть головы лишись, а изволь явиться по первому зову, и оправданий не примут, верно, друг мой конь?

Конь хитро посмотрел на него глазом. Кажется, знал что-то больше, чем его господин. Но выяснять у него Гимёрмун не стал и не теряя времени даром поднялся по ступеням в самую высокую башню, где хозяин любил проводить время.

- Ну вот и я, отсчитавши сто пятьдесят ступеней, мой господин, - сказал он, при этом почтительно поклонившись. – Ты звал меня?

- Естественно, - в своем обычном ворчливом тоне ответил колдун. – Конечно я тебя звал, ведь без этого ты бы не появился здесь так скоро. А ну-ка скажи мне, дружок, что ты думаешь о совпадениях?

- Я полагаю, что их не бывает.

- Что ж, тем хуже. Значит, тебе предстоит работа. Возможно, сложная, и возможно, опасная.

- Опасная? Для меня? Шутишь, хозяин. Что может быть опасным для теневода? Разве что день сменится беспросветной ночью, и тени все растворятся в ней, так что, чтобы не возиться и не отсортировывать их от простой тьмы, мне придется искать другую работу.

- Ох и остер же ты на язык. Вот поэтому ты мне нужен.

- Так что от меня требуется? Убить кого-то?

- Скорее наоборот. Подружиться.

- Подружиться?!

Если бы вдруг наступила та самая ночь, приносившая много работы, которой боялся Гимёрмун, и тогда бы теневод не был столь поражен. Колдун, глядя на него, фыркнул:

- Прекрасно, я воображаю, что было бы, попроси я об этом твою Гроскалу.

- Хозяин, от тебя я не ожидал подобных подколок про «мою» и прочее. Не обижай меня, а то ведь придется мне сделать что-нибудь, чтобы тебя рассердить. Впрочем, если не с Гроскалой следует подружиться, то я готов, хотя не понимаю, с каким пор мы идем миролюбивым путем.

Тогда колдун достал из вороха свитков толстый манускрипт, переплетенный кремовой кожей со странными знаками по углам, и сказал:

- Я не боюсь ни тех, кто рожден на земле и в небе, ни тех, кто живет под землей и за небом, но не тех, кто приходит из мест, где нет ни неба ни земли. Поэтому я слежу за ними через эту книгу, и едва новое сказание пишется о них где-нибудь, оно попадает на ее страницы. Но сегодня я прочитал одно из древнейших, и оно меня насторожило, ибо сдается мне, на сей раз один из этих находится слишком близко от нас.

- Да кто они, хозяин?

- А вот слушай.

Чародей раскрыл книгу почти на самых первых страницах и начал читать:

«Легенда тридцать шестая. Записана со слов старика Томара, убежденного в том, что ее следует передавать из поколения в поколение в его роду.

Очевидно, вы никогда не знавали нашего кузена, племянника моего отца. По правде говоря, я его тоже не знал лично до той самой истории, которую собираюсь сейчас вам поведать. Мы ненавидели всей семьей этого проходимца, хотя и особого зла на него не держали – просто он был поганец. В двадцать лет он натворил таких дел, что попал в тюрьму и был отправлен на каторгу, но то, за что его посадили, было лишь окончанием ряда его злодеяний. Начинал же он свой путь с того, что разорил хитрыми методами наших троюродных родственников со стороны моей матушки. Просто из зависти взял, да и пустил людей по миру.

Вскоре распространились слухи, что этот мерзавец сгинул на каторге – то ли штольню засыпало вместе с ним, то ли газ взорвался в горах, то ли что-то еще. Ну и скатертью дорога, я бы сказал. Но вот же парадокс: стоило от него избавиться, как кузина Танария с мужем и братом – те самые люди, которых он разорил – развели бурную деятельность, чтобы его отыскать. Естественно, они получили официальный отчет о смерти моего кузена, сожаления, т.д. и т.п. Кто бы захотел о таком впредь задумываться? Но у семьи Танарии были свои планы на его счет.

Когда этот мот и мерзавец оставил их без имущества и крыши над головой, мы, сочувствуя им безмерно, помогали им как могли, но однажды к ним словно снизошло чудо: все, что было распродано с молотка, они получили обратно, и даже больше. Вы только представьте себе, что не просто вернулись к ним деньги, но также и все семейные ценности, все реликвии, вещи, вплоть до булавки! Словно волшебник попался им на пути и, как бывает в сказках, осыпал сокровищами за глоток воды. С хозяйством вернулась к ним и удача. Во всем чувствовалась рука невидимого покровителя, хотя мы не могли найти того, кто за этим стоит.

Жили бы они долго и счастливо, но захотелось им кое-кому отомстить. Что в разговорах, что на бумагах им твердили о смерти кузена, но они упорно не желали верить в то, что это правда. Больно много пришлось им выстрадать от его рук, и они считали несправедливым, что он так легко отделался. Кончилось тем, что они пошли к некой ведьме и взяли с собой меня.

Хоть я и скептик, не верящий в волшебство, но увидев женщину в современном интерьере простого особняка, сразу понял, что она потомственная, наделенная даром творить чудеса колдунья. Она раскидывала карты, гадала на свечах, на кофейной гуще, на чем-то еще. И сказала в конце концов, что не видать нашего кузена ни среди живых, ни средь мертвых! Сгинул так хорошо, что совсем без следа. Но даже это не остановило Танарию, больше всех желавшую его крови.

Вышло, что она уговорила ведьму совершить постыдное дело: произнести заклинание поиска и призыва, от которого искомый, где бы он ни был, что бы с ним ни было, перенесется в текущий день и час пусть из прошлого, пусть из будущего. Пока я слушал, как они торгуются, в голову мне пришла забавная мысль: уж не от того ли он с каторги сгинул, что его прямиком в наш день и час перенесли.

Едва отзвучало заклятие – бац! Стоит посреди ведьминого кабинета молодой человек. Тот самый, которого я видел на фотографии, чудом оставшейся после того, как его остальные изображения посжигали. Привлекательный, темноглазый, и одет чисто, аккуратно, чуток причудливо, но не по-каторжному.

Внешне я его себе представлял, тем не менее, его облик меня зацепил чем-то. Словно что-то в нем изменилось. По фотографии (может, я был слишком предубежден?) казалось, что на его лице отражаются все возможные пороки, видимо, выражение лица на ней сыграло роль. Сейчас он смотрел по сторонам изумленно, с долей любопытства и интереса, и вовсе не выглядел развращенным монстром.

Ах да, стоит заметить, почему я понадобился Танарии в этом действии. Договорившись с ведьмой, она с мужем и братом укрылась в комнатах и больше не показывалась. Мне предстояло обмануть кузена, заманить его к себе в дом. Так что, я поздоровался с ним, познакомился, и даже пожал ему руку, хоть и не ожидал, что сделаю это при встрече с таким мерзавцем. Довольно быстро он себе уяснил, что я пытался его спасти с каторги, призвав колдовством, и больше не изумлялся происходящему, разве что выглядел еще более заинтересованным. На приглашение отобедать у меня в гостях он не возражал. С облегчением, я проводил его в свою коляску и сделал знак кучеру трогать.

- Скажи, Валентино Томар, - сказал он, когда мы выехали на подъездную аллею, ведущую к моему дому. – Какой вариант альтруизма заставляет людей закладывать душу ведьмам ради спасения родственников, о которых они и не знали доселе? По меньшей мере, не знали хорошего.

Его разговор мне не понравился, и я сухо ответил:

- Очевидно, тебе не известна такая вещь, как жалость.

Он звонко засмеялся, и мне от этого, честно сказать, стало не по себе, ведь он смеялся, как человек с невинной душой и чистой совестью, а не как должен, по моему убеждению, смеяться грешник, каким он был!

- Прости, - сказал он, увидев мой взгляд. – Я понимаю… жалость… Понимаю жалость к обиженным незаслуженно. Понимаю, когда человека преследуют неудачи – его тоже стоит пожалеть, не давая, впрочем, ему самому разжалеться. Понимаю, да, хорошо понимаю, когда твой враг просит пощады, или когда кто-то, кого ты готов убить при встрече, ведет себя так достойно, что вызывает уважение. Вот чего я не понимаю, так это жалости к подлецу и мерзавцу, которого собственная семья стесняется по имени назвать!

- Почему же стесняется… - начал я, чувствуя себя неловко от его слов.

- Даже ты обращаешься ко мне «кузен», Валентино!

К счастью, наша повозка остановилась в тот момент у дверей, и я был избавлен от необходимости объясняться. Поступок Танарии нравился мне все меньше и меньше.

А еще мне не нравилось то, что я должен был сделать дальше. Итак, я привел кузена в дом, подозвал слугу и велел ему приготовить комнату для гостя. Пока же мы были в каминной внизу, и кузен устроился в кресле с такой непосредственностью, будто был у себя дома.

- Знаешь, странное зрелище, - сказал он, принимая кофе.

- Что именно?

Я сел напротив, чувствуя себя неуютно. Меня прямо-таки колотило, словно я задумал его отравить. Кузен же расположился вольготно, и пока говорил, сделал глоток из чашки. Не могу передать, что я ощущал, наблюдая за ним: это было облегчение, и одновременно новая порция мучительной дрожи. Изо всех сил я старался держать себя в руках, чтобы он ничего не заподозрил.

- Странное зрелище – это силач, которому следовало выступать на ринге боксером, втиснутый в белую манишку и лакейский фрак. Жарко у тебя тут.

Он расстегнул свой серый глухой сюртук «учительского» покроя.

- Погода нынче не радует прохладой.

Бросив взгляд на календарь, он кивнул:

- Лето будет самым знойным в текущем столетии.

Я покачал головой.

- Зато зима морозная, - добавил он. – Померзнут озимые, и на следующий год ожидается сильный голод. Положение усугубится тем, что правительство этим летом усилит налог и оберет крестьян так, что после зимы станет сложно возрождать запасы зерна.

Меня бросило в пот: он как будто пророчествовал о несчастиях.

- Перестань! Что за глупости: жара, засуха, голод… Дожди еще нас сведут с ума, не волнуйся.

- Конечно, через два года. Будут несколько наводнений.

Я мог бы поручиться, что он выбрал эту тактику, чтобы извести меня, но все это он говорил с невинным, и в то же время с таким проницательным видом, что у меня язык не поворачивался ему возразить. Странные мысли полезли в голову. Вспомните, ведь, что заклятие могло призвать человека из любого времени. Что если оно перенесло кузена из будущего? Что если он видел все эти беды своими глазами? На самом деле, оно, скорее всего, так и было, но я не мог поверить этому, потому что в то время был слишком зациклен на собственной версии, а именно, что кузена к нам принесло из прошлого, после того, как он, наверное, ухитрился сбежать с каторги. Иначе как объяснить, что ведьма его не нашла ни среди мертвых, ни среди живых? Моя версия была слишком логична, а он ее, как будто нарочно, разбивал вдребезги!

К счастью, в это время я стал замечать, что на его лбу тоже выступил пот. Допив кофе, он извинился и попросил разрешения снять сюртук. Облегчения ему это не принесло: вещество, которое я добавил в напиток, действовало очень быстро. В конечном счете, ему стало ясно, что с ним что-то не так, и он уставился на меня изумленным взглядом – таким взглядом, какой бывает и у невинных ангелов, и у чудовищных преступников, когда до них доходит, что их отравили.

Можно было, конечно, использовать обычное снотворное, но Танария выбрала этот наркотик из-за жестокого похмелья, которое он вызывал. Глядя на кузена сейчас, прямо ему в глаза, я ощутил, что добровольно поменялся с ним местами: негодяем был я, а он – невинной жертвой.

- Ты не можешь меня убить! – произнес он заплетающимся языком и упал без чувств.

Некоторое время я не сводил с него глаз, не в силах встать с кресла и проходя через все круги ада, в какие ввергают себя трусливые негодяи, в первый раз решившиеся на убийство. Все же, я нашел в себе остатки воли, приблизился к нему, убедился, что он дышит, и позвал того самого мускулистого слугу, в котором он с проницательностью распознал профессионального боксера. Вдвоем мы проверили его карманы, но не нашли в них ничего кроме носового платка, складного зеркала, расчески и коробки разноцветных леденцов. Мелкие вещи не вызывали подозрения, и мы решили оставить это хозяйство при нем. Тем более, что хотя он был нашим пленником, мы вовсе не собирались запирать его в ледяной погреб и морить голодом. Напротив, боксер отнес его наверх, в заготовленную для домашнего ареста светлую, просторную, хорошо обставленную комнату со всем необходимым. Кузен у меня не нуждался бы ни в чем – ни в вещах, ни в слугах, но выйти оттуда ему бы не дали.

Спустя два часа он пришел в себя, но вопреки ожиданиям, не стал буянить и требовать, чтобы его выпустили, напротив, вел себя очень тихо. Наконец, я рискнул подняться и посмотреть как он устроен.

Он сидел в кресле, расположившись так же вольготно, как и прежде, словно не ощущал никакого дискомфорта. Даже веселый взгляд кузена говорил о том, что ему нравится, как его провели. Слуга-боксер, недвижно стоящий в углу, и готовый предупреждать как его желания, так и любые попытки побега, его совершенно не смущал.

- Извини, - сказал я тихо, - но ты не выйдешь отсюда.

- Серьезно? Я в плену?

- Именно так.

- Хорошо, - согласился он, и понизив голос до шепота, спросил, показывая глазами на боксера: - Как его зовут?

- Селиман.

- Спасибо. Селиман, будьте любезны велеть принести мне еще чашечку кофе. Пожалуйста, если вас не затруднит.

Глядя на него, я не мог удержаться от улыбки.

- Я смотрю, ты профессиональный пленник, кузен.

Он рассмеялся безо всякой задней мысли и отвечал с широкой улыбкой, видно, что-то вспоминая:

- Это верно! Много раз бывал в таком положении. Не ты первый меня запираешь, не ты последний.

- Звучит как угроза.

- Отнюдь. Кто знает, вдруг ты преуспеешь в этом деле и поставишь рекорд удержания меня в клетке? Я бы, наверно, тебе помог, если бы за это тебя могла ожидать награда.

- А это уже звучит как попытка со мной сговориться.

- Правда? – он искренне изумился. – Я ничего такого не имел в виду. Разве что подкупить тебя, чтобы мне не дали здесь сдохнуть от скуки.

- К твоим услугам все, что ни пожелаешь. В разумных пределах, кузен. Книги, газеты, посетители, если желаешь кого-то увидеть. Одно «но»: при первой попытке побега все это у тебя будет отнято.

- Благодарю, - ответил он с совершенно искренней признательностью. – Очень ценю твою доброту.

- Скажу тебе по правде, это не только моя доброта. Это решение семьи.

- Вот видишь, я догадался, что что-то странное есть в твоем альтруизме! – воскликнул он возбужденно, как будто блестяще разгадал загадку и получил этому подтверждение.

Вскочив с кресла, он остановился, потом сел и задумчиво приложил палец ко лбу.

- Есть, однако, один неотвеченный пункт. Почему бы просто не оставить паршивую овцу на каторге, тем более, раз вам сказали, что я мертв? Пожалуйста, не говори ничего! Я кажется, догадываюсь, и не хочу заставлять тебя больше врать. Ты хороший человек, Валентино, и не опускайся ниже, чем ты сейчас, кто бы тебя об этом ни умолял.

- Хорошо, постараюсь, - ответил я. – Не буду тебе мешать, кузен, наслаждаться заслуженным отдыхом.

- Боюсь, мы по-разному оцениваем мою заслугу, - пробормотал он, и встрепенулся: - Валентино, погоди минутку, ты ведь сказал, что я могу получить все, что захочу?

- В разумных пределах.

- Будет разумно, если я попрошу принести мне картон и пастели для рисования?

- Почему бы и нет?

Я кивнул Селиману, показывая, что ничего дурного в этой просьбе не нахожу, и предоставил пленнику описать какого размера и качества нужен картон, и какую пастель следует выбрать, а сам вышел.

Зайдя в мансарду перед ужином, я застал кузена рисующим пейзаж на квадратном листе плотного картона. На столике сбоку были рассыпаны на подносе ломаные палочки пастели, а рядом стояла коробочка с леденцами из его кармана. Я заметил, что красных в ней поубавилось.

Селиман сказал мне, что кузен рисует по собственной технологии: леденцом вызывает слюну, плюет на пастель, и ею, размоченной, водит по полю листа. Ему предлагали воду для смачивания, но он сказал, что жидкость должна быть более вязкой, и слюна с сахаром к этому делу вполне подходит. А кроме того, добавил он с почти ребяческим очарованием, это еще и очень вкусное занятие.

Он будто и не заметил меня, уйдя с головой в работу, но стоило мне подойти, как он, не отрываясь, стал рассказывать, что собирается изобразить.

- Я иногда закрываю глаза, просто не думая ни о чем, и вдруг словно вспышка: вижу пейзаж, или город, лес или пруд, замок под луной или же красные горы под желтым небом с серыми механическими кузнечиками, скачущими тут и там! Почему-то всегда под рукой не оказывается чем рисовать.

- Но теперь у тебя в этом не будет недостатка, - великодушно ответил я, любуясь тем, что выходит из-под его руки.

Он уже успел набросать манящий и необычный пейзаж, еще в контурах, но даже в наброске чувствовалась не академическая выучка, а настоящий талант художника. Очевидно, встав на путь этого таланта, кузен мог бы еще исправиться и искупить свои прегрешения, не будь их так много в его прошлом, но попробуй я выставить его картины на выставке и огласить имя их мастера, как сразу поднимется шум, и к дверям, за которыми он заперт, выстроится ряд «поклонников», готовых пристрелить его даже не на честной дуэли, а попросту сквозь приоткрытую щель. Нет, раскрывать тайну, что он жив и здоров, не следовало ни в коем случае.

А еще мне следовало пережить завтрашний визит его посетителей.

Кузен продолжал рисовать, бросая на меня ясный невинный взор, приглашая разделить с ним чудесное упоение творчеством, рассказывая о месте, которое, вероятно, существовало только в его воображении, и которое он видел столь отчетливо. Я провел с ним время до самого ужина, и вышел с твердым намерением отклонить визит завтрашних гостей. Очевидно, придется лгать во спасение.

Утром в десять часов я вышел навстречу Танарии, за которой шли на почтительном расстоянии ее муж с братом. Вгляд ее был решительным. Не успев поздороваться и обменяться двумя-тремя фразами, она приступила к делу:

- Где он?

- В комнате наверху, но боюсь, сегодня вам с ним поговорить не удастся. У него сильная лихорадка.

Я рассчитывал, что она откликнется со своей обычной чуткостью и пониманием, но впервые понял, как она преобразилась, когда, к ужасу своему, обнаружил в ее глазах затаенный восторг. Что за радость, когда человеку плохо? Но нет, она не отступалась от своего намерения, и, очевидно, желала вести беседу с тяжело больным человеком, несмотря на его страдания. Тогда я позвал слугу, тайком велев ему передать кузену указание лечь в постель, изображая высокую температуру, и удерживал сестру до тех пор, пока мог, чтобы дать узнику время на подготовку.

В мансарду мы поднялись через минут двадцать, и я посторонился, пропуская Танарию в комнату первой. Но на пороге она застыла столбом. Выдержав паузу, он обернулась ко мне с видом, говорящим, что я нанес ей жестокий удар. Тогда я вошел и обнаружил кузена, сидящего, как ни в чем не бывало, в кресле, ноги на стол, увлеченно рисующего свой пейзаж.

- Мне сказали, у вас лихорадка, кузен, - произнесла Танария дрожащим голосом. Я понимал ее: союзник, то есть, я, перешел на сторону врага.

Он оторвался от листа, вгляделся в нее, и одарил улыбкой, полной искренней радости:

- Танария! Сколько лет, сколько зим! Подумать только – ты совершенно не изменилась, как будто молодеешь с каждым днем. Нет, у меня не может быть лихорадки. Что за глупость?

Тут он встретился взглядом со мной, и увидел, что я подаю ему знаки.

- Хотя… - он показал на свои леденцы, лежавшие, как и вчера, на столе под рукой. – Если и было что-то, то после них все прошло. Волшебное средство от лихорадки!

Он схватил красный леденец и отправил в рот.

От их встречи ожидалось чего угодно. Ужасные сцены. Обморок Танарии при виде человека, которого она ненавидит, обвинения во всех бедах, постигших ее по его вине. Ожидал я и того, что он придет в смущение при виде своей прежней жертвы, или начнет защищаться от обвинений с тем бесчеловечным цинизмом, с которым раньше ее изводил.

Но почему у него был взгляд человека, не причинившего ей никакого зла? Как будто между ними ничего не произошло. Меня охватил ужас, когда я сообразил, что время, из которого мы его призвали, могло быть намного раньше их конфликта. Возможно ли такое? Он выглядит на тридцать лет, а в то время ему не было и двадцати… Неужели, он в самом деле настолько испорчен, настолько лишен совести, как говорили?

- Ты не хочешь что-нибудь сказать нашей сестре? – спросил я, решив больше не пытаться быть ему союзником ни в чем.

- Что именно? – уточнил он с легким удивлением.

- Попробуй догадаться.

- Если дело только в том, чтобы попросить прощения, то да, я прошу прощения за прошлое и все обиды, - он с сожалением наклонил голову, а когда поднял, взгляд его оказался проницательным. – Но я сомневаюсь, что делу предполагалось ограничиться простым «простите!».

С этими равнодушными словами он вернулся к картине.

- Ты прав, кузен, - сказала Танария. – Дело не должно было ограничиться этим.

- Что же еще от меня требуется? – спросил он с интересом ребенка, желающего узнать, что ему подарят на день рождения.

- Ты должен был просить прощения, стоя на коленях, - вмешался ее муж.

- На коленях! – он отложил картон и вскочил. – Есть только одно существо на свете, перед которым я имею право становиться на колени, и извини, Танария, это не ты!

Я переглянулся с Танарией, с ее мужем и братом, потом сделал знак Селиману и вышел. Очень хотелось зажать уши, но я не смел. Спустя минут пять с мансарды раздались вопли боли, которые продолжались недолго, а затем воцарилась гнетущая тишина. Я не знал, что делать. Все мое существо требовало бежать туда и остановить первобытную дикость, которая там творится. Может быть, кузену требуется сейчас помощь врача. Но какому врачу можно доверять?

От колебаний меня избавил визит Розины и Бенарта – они нам седьмая вода на киселе, но очень дружны с Танарией. Они первыми кинулись наверх, едва услышав от меня что там делается.

Мы распахнули дверь, и я в который раз испытал чувство, что грежу наяву. Вместо домашней камеры пыток, в которую сестра пожелала превратить на час эту комнату, мы увидали такую картину. Кузен, как ни в чем не бывало, рисовал в своем кресле, по обыкновению своему положив ноги на стол. Танария, стоя у порога, плакала навзрыд. Мужчины переводили с нее на пленника виноватые взгляды. Даже на лице Селимана отражались сложные эмоции.

Увидев меня и моих спутников, она, зарыдав еще пуще, стала собираться. Дрожащими руками достала платок из ридикюля, промокнула глаза, и повернулась к кузену со словами:

- Не думай, что я с тобой закончила.

Отложив пастель, он посмотрел на нее прямо и строго.

- Повторяю, Танария: ценности, которые ты была вынуждена закладывать людям, вернулись к тебе не для того, чтобы ты по своей воле закладывала душу демонам.

Захлебываясь в истерике, она выскочила за дверь, уводя за собой мужчин. Я спустился за ними и предложил им кофе, а вернувшись в мансарду, обнаружил что Розина и Бенарт беседуют с кузеном по поводу его картины. Невероятно красивый пейзаж был почти закончен. На картоне в деталях можно было разглядеть траву, приклоненную ветром или жарой на краю обрыва, и по обрыву наискось, за края, вела пустая дорога. Куда вела? Вероятно к вон тому городу, смутно заметному в дымке между полями и полосатым рассветом.

- Я смотрю, у тебя почти иссякли красные леденцы, - заметил я, поглядев в коробочку. – Что ты будешь есть, когда останутся только желтые, оранжевые, зеленые и синие?

- Благодарю за беспокойство, но чтобы закончить картину, мне хватит того, что осталось. Валентино, мне кажется, тебе следует утешить Танарию. Или попытаться утешить.

Я и сам искал повода, чтобы попробовать разузнать у гостей, что тут произошло, поэтому, забрав Бенарта с Розиной, спустился с ними в гостиную. Танария и остальные уже ушли. Пришлось послать за Селиманом, поставив на его место не столь мощного, но тоже крепкого парня, способного если не предотвратить побег кузена, то по крайней мере, удержать его до тех пор, пока не подоспеет помощь.

Дальнейшее мне запомнилось так хорошо, что я могу описать каждый жест, и процитировать каждое слово, звучавшее или написанное в письме. То, что поведал нам Селиман, стало первым сдвигом в почве под моими ногами.

Много лет Танария говорила, что не сможет спокойно спать, пока не увидит кузена ползающим у ее ног. Столь охвачена она была стремлением вынудить его молить о прощении на коленях, что не раз говорила: если понадобится, она готова достать из могилы его кости, поставить их в эту позу и получить наконец удовлетворение своей жажде мщения. Живого же «брата» она собиралась пытать, если он не согласится. Впрочем, будучи, по ее мнению, трусом, он, без сомнения, под одной угрозой боли должен был выполнить требование.

Но он, услышав об этом, мотнул головой, и твердо заявил: «Нет!»

Тогда Селиману было велено удерживать его. Пленник не сопротивлялся, но на его лице была невероятная решимость позволить делать с собой что угодно, но только не вынудить пасть ниц перед жертвой своих прежних деяний. Назначенный палачом боксер точно знал, как без физического увечивания причинить жестокую боль, и он довел жертву до крика. В конечном счете, кузен, сжимая от боли зубы, стал умолять дать ему передышку. Он пообещал сделать все, что они хотят, если Селиман отпустит его руки.

Боксер разжал хватку, и кузен, сунув правую руку в карман, отпрянул в сторону, к столу, что не давал вырваться из круга, составленного мучителями. Внезапная вспышка вырвалась из его руки. Все, кто стоял вокруг, отшатнулись, вскричав, кто от страха, кто от боли, которая впоследствии оказалась надуманной. Всего лишь открытое складное зеркало блистало в руке у пленника, но когда он наводил это зеркало на людей, каждый испытывал неприятные чувства – страх возмездия и муки совести.

- Танария, - укоризненно произнес кузен. – Вспомни, какой ты была, и подумай, каким был я! Ты – чуткая, благородная душа, заботливая жена, нежная мать! Ты была примером для всех, кто тебя знал. Доброта и мужество были тем, что снискало к тебе любовь окружающих и стало предметом зависти таких подлецов, как я! Ведь я тебя ненавидел за все твои качества, которых мне столь не хватало! Мечтал отнять у тебя достаток, который тебе принадлежал по праву – я, жалкий червь с его низменными чувствами! И что теперь? Теперь ты, у которой снова все есть, и даже больше, чем было, поддалась жажде мщения! Посмотри на себя! Разве это ты? Где благородство в этой душе, готовой пасть ниже точившего ее червяка?

Он повернул зеркало в ее сторону, и она отвела глаза, но отнюдь не сдалась.

- До чего же легко, кузен, тебе говорить об этом сейчас, не правда ли? Изображать, будто ничего не произошло, потому что нынче кому-то удалось исправить мое положение, восстановить все как было! О да, ведь совесть тебя поэтому не затрагивает, верно, кузен? Можно притвориться, что ты никаких зол мне не причинил, и делать ангельски удивленные глаза, когда тебе об этом напоминают! Ты не желаешь повиниться как следует.

Кузен опустил руку с зеркалом.

- Скажи, а за одно мое унижение ты была бы готова отдать те вещи, реликвии, ценности, которые я у тебя отнял и которые к тебе позже вернулись? Ты согласилась бы раздеть догола своего сына – он вроде бы собирался жениться? Лишить своих маленьких дочерей приданного и заставить их вместо отличнейшей школы в стране идти работать на фабрику, или в прачечную, или, в лучшем случае, горничными, чтобы прокормить себя и родителей? Вместо образования дать им лишения – готова? Можешь распоряжаться так легко всеми, кого ты любишь ради иссушающего желания видеть меня перед тобой на коленях?

Его речь тронула всех – и мужа Танарии, и ее брата, и невозмутимого боксера, но кузина моя хоть и колебалась, однако продолжала смотреть с упорством.

- Да, - произнесла она тихо. – Если бы требовалось, я бы на это пошла.

- Хорошо, - легко и беззаботно ответил кузен. – Твое имущество принадлежит тебе, я его у тебя отнял, я его тебе вернул, и даже с процентами. Я заботился о твоей жизни, не давая ей течь неровно, и думал, что тайно, незримо ведя тебя по проторенной дороге, достаточно искупил свою вину лично перед тобой. Но ты вольна распоряжаться своими вещами, и если ценности жгут тебе руки оттого, что я когда-то к ним прикасался, я конечно могу их отнять у тебя снова, во справедливость, которой ты требуешь.

Он сделал паузу, и смотрел на Танарию, а она, в свою очередь, уставилась на него с изумлением.

- Что тебя удивляет, сестра? Да, это я попытался исправить ошибку молодости. Искал, собирал, покупал и восстанавливал все, что у тебя было. В конечном счете, вернул тебе все имущество в полном объеме, и впредь старался оберегать тебя и твою семью от невзгод.

- Почему ты нам не сказал раньше? – произнес ее муж.

- Разве это необходимо?

- Мы много лет пытались узнать, кто наш благодетель!

- Я был не благодетелем, а должником, и возвращал долг с процентами. Единственное, чего не смог возвратить – твою душу, Танария. Боюсь, за это – за то, какой я увидел тебя сегодня, – мне не откупиться.

Он убрал зеркало в карман, прошел к своему креслу мимо Селимана, не попытавшегося его остановить, сел за картон и пастель, и снова ушел с головой в работу. Танария некоторое время крепилась, но, видимо, сущность, показанная ей сегодня в зеркале – сущность мстительницы, готовой для исполнения своей прихоти идти на преступления, наконец ушла, и вернулась тень прежней Танарии, мужественно переносившей невзгоды. Сравнивая эти две свои стороны, она машинально сунула пальцы в ридикюль и наткнулась на собственное складное зеркало. Тогда что-то дернулось в ее душе, и она зарыдала. В этот момент я их и застал.

Дослушав Селимана, я не знал, что и думать. В душе я не одобрял Танарию, а зная о всех подлых делах кузена, не мог избавиться от мыслишки, что изменился он, кажется, очень уж странно. Не так меняются грешники, даже раскаявшись. И в тот момент, когда я стал углубляться в анализ его поведения, на лестнице загремели шаги, и парень, поставленный его охранять, ворвался в гостиную.

- Он сбежал!!!

Мы все повскакивали с мест.

- Кто? – нелепо уточнил Бенарт.

- Он! Пленник!

Селиман, не теряя времени, убежал наверх, но слугу я остановил, не давая никому последовать за боксером как стадо баранов за вожаком.

- Скажите немедленно и без утайки, что происходит, и может быть, я взыщу с вас меньше за то, что вы пренебрегли своими обязанностями!

Я был убежден, что неопытный охранник отвлекся или отлучился, или кузен послал его за чем-нибудь, а он вместо того, чтобы послать за другим слугой, выполнил поручение сам.

- Я ничего не мог поделать, сэр! Это невероятно!

- Может быть, его еще можно поймать? – предположила Розина.

- Нет, мэм! Не надо следовать за ним туда, куда он сбежал!

- Так куда же, все-таки, и каким образом?!

- В картину!

- Что?!

- Сэр, это честное слово, я видел своими глазами! Он дорисовал картину, поставил ее на пол вертикально, затем собрал по карманам свои вещи, потом попросил бумаги и письменных принадлежностей, что-то написал и положил на стол под коробку с пастелью. А затем встал напротив картины и достал зеркало. Посмотрел на меня странно, и вдруг извинился.

- За что?

- За то, что навлекает на меня неприятности, как он сказал. Потом посмотрел на часы, дождался, когда они начнут бить полдень, и навел солнечный зайчик зеркалом на картину. Она вся засияла и заблестела, так что я был вынужден прищуриться. И затем он убрал зеркало, вежливо сказал мне: «Всего вам доброго!», разбежался, и – честное слово, не лгу! – разбежался, и «рыбкой» нырнул в нее! Я думал, что он пробьет картон, но он исчез!

- И вы не помешали ему?

- Но разве я мог предполагать, сэр?

Я еще терялся в догадках, что это было: слуга помешался, был в сговоре с кузеном, заснул на посту, или по-идиотски изобретает историю, чтобы скрыть собственную промашку, но не мог допустить, чтобы он говорил правду, когда спустился взволнованный Селиман, и позвал нас всех поскорее в комнату кузена.

Первое, что мы увидели – картина. Она сияла и переливалась всеми цветами радуги, и самый неопытный взгляд – и тот мог сказать, что такого эффекта не могла дать обычная пастель. Селиман подвел нас к картине, и осторожно коснулся ее пальцем.

От прикосновения гладкая поверхность листа пошла ровными кругами как от упавшего в воду камня. Я не поверил своим глазам, и неодолимая сила, называемая любопытством, заставила меня сделать то же самое, что и он. По ощущениям палец воткнулся в резиновую мембрану. Я обошел картон, надеясь найти разгадку этому трюку, но никаких вторых стенок там не было. Сзади картон был плотный, серый, прочный. Тогда я вернулся к рисунку, и изо всех сил решительно пронзил мембрану рукой. Моя кисть вошла в холст как в непрозрачную воду. С той стороны ощущался ветер, и я почувствовал, как по пальцам бьет песчаная пыль. Под руку что-то попалось. Внезапно полуденный свет за окном стал тускнеть – набежали тучи, и краем глаза я обратил внимание на то, что яркие переливы пастели играют уже не так весело. Инстинкт – другим словом это не назвать – инстинкт самосохранения заставил меня выдернуть руку из нарисованного пейзажа, и в следующий момент сияние красок погасло. Коснувшись снова картины пальцем, я понял, что это всего лишь картон, измалеванный пастелью.

Мы все, очевидцы этого, не знали, что и сказать. В моем кулаке оказалось что-то зажато. Что-то с той стороны. Разжав кулак, я увидел в своей ладони серую пуговицу, и сразу узнал ее: она была оторвана с сюртука кузена, поцарапана и вся в пыли, хотя час назад эти пуговицы блестели как новенькие. И еще в руке был камень. Странный, серо-золотой, похожий на крошечный круглый метеоритный обломок со вкраплениями. Когда я поднес его к свету, чтобы получше рассмотреть и попытаться классифицировать, послышался терпкий звук, как от сильно натянутой струны, готовой лопнуть.

Это пел камень.

Как же я желал закинуть его обратно в картину!

Тогда мы вспомнили о письме, но ни я, ни мои родственники не посмели его коснуться, словно опасались, что бумага с чернилами откроют нам еще одну дверь в мир картины. По нашей просьбе его нам прочел Селиман.

«Милый, славный мой Валентино! – начиналось письмо. – Я понимаю прекрасно, что все вы желали мне только хорошего. Ваши усилия были направлены на то, чтобы вернуть меня в лоно семьи, наставить – насколько возможно – на путь истинный. Знаю, что вы все очень добрые, славные люди – и ты, и Танария, и остальные! Неважно, что вы выбирали аморальные методы, чтобы найти меня, попытаться исправить и так далее – я уважаю ваши старания, принимаю их искренне, всей душой. Если бы только вы не опоздали с этим на сто тысяч лет! Нет, уверяю, призывать негодяев к себе, чтобы перевоспитать, дело хилое. Что если бы ваша ведьма сумела выдернуть меня из того момента, когда я всех вас с жестокой ненавистью проклинал на каторге? Представьте себе, как ваши усилия улучшили бы мне мою жизнь, и как бы я ухудшил вам вашу!

Но вам повезло, если можно назвать везением это совпадение: я в первый раз ступил на родные земли недавно, сто тысяч лет спустя – и тут ваша магия меня настигла. Очень рассчитываю, что вы меня не осудите строго за желание вернуться в собственное время, и чтобы вы лучше могли понять мои доводы, я постараюсь в этом письме объяснить все, что только можно.

Сто тысяч лет, да? Это не описка. Уже почти сто тысяч лет я не человек. Случаются чудеса на свете, те странные чудеса, которые выбирают своею целью таких проходимцев, как я, наверное, чтобы мы потом помогали хорошим людям, таким, как Танария. Итак, когда мне было чуток за двадцать, меня продали с каторги в рабство.

Сложно поверить, что такое фактически неприкрыто вытворяется в просвещенное время. На руднике, куда я попал, начальство от мала до велика было хуже тех, кого они опекали. Повышенной, якобы, смертностью они прикрывали свою торговлю. На самом деле, там был свой тайный невольничий рынок. Купили и меня. Будучи молод, физически крепок, я мог попасть в хороший плен, откуда есть шансы сбежать, но тот, кто меня купил, не нуждался в рабочих руках. Отступнику требовался материал для экспериментов.

Куриай – его настоящее имя, ныне официально забытое – был сэлеем. Он собирал армии швали из трех нечистых марейских родов, мечтая захватить сферу Ласэле, но четвертый род, таких демонов как сэлеи, одолеть невозможно. Поэтому Куриай измыслил способ превращать людей, существующих на шарах, в селеев, живущих, как вам, возможно, известно по сказкам, внутри шаров. Он полагал, что сможет так ввергнуть Ласэле в битву бессмертных с бессмертными. Вечное противостояние вполне отвечало его личным планам. Ему не повезло, когда попался я.

О, только не думайте сразу, что мне что-то можно вписать в заслугу! Вся моя заслуга лишь в том, что я один, первый стал полноценным сэлеем. Удачный эксперимент Отступника всколыхнул собой целый Нигиль! Я оказался лишним звеном в мировой цепи. И потому Куриай был отправлен в бездну, которую потревожил, а я занял свободное место в числе сэлеев. Не буду вдаваться в подробности.

Вам следует знать основное: все пережитое на меня повлияло так, что я изменился. Во всяком случае, не оказался настолько плохим сэлеем, как ожидалось.

Вы потому и не видели меня среди мертвых или живых, что искали их на своей планете, в пространстве своего мира. Мне кажется, стоило бы указать ведьме на техническую недоработку, на случай повторных казусов.

Но важнее всего секрет, который я собираюсь вам открыть полностью, раз уж вы обнаружили его часть. Я точно знаю, что это за момент, в который вы меня вызвали. Это то время, когда прошлый я старался исправить свои ошибки и облагодетельствовать тех, кому причинил обиду. Вы понимаете, что в то время, как вы читаете эти строки, другой я посещает ваши края, чтобы сделать вам что-то хорошее? Никоим образом я не имею права ему мешать.

Вот почему я решил, что не могу здесь задерживаться надолго. Против колдовства пришлось применить химию. Леденцы, которые я ношу с собой – помните, я говорил вам, что они вкусные? Это ложь! Даже если добавить в их рецепт весь сахар в мире, он не убьет всю их мерзкую жгучую горечь, которую мне приходилось держать во рту целый день, притворяясь, будто оно доставляет мне удовольствие! Сэлеям часто приходят видения разных миров. Возможно, эти миры существуют, возможно, они начинают существовать лишь когда возникают в нашем сознании, но независимо от того, дверь открыта в них далеко не всегда. Чтобы преодолеть преграды, учеными из Академии Разума были выведены особые кристаллы. Их следует растворять с красками и нарисовав такими красками увиденную в воображении картину, вы откроете портал – переход в изображенную часть пространства. Синие и зеленые охватывают одну часть пространственного спектра, желтые и оранжевые – другую, но только красные позволяют переместиться во времени. И как назло они самые отвратительные на вкус. Ведь чтобы переход подчинялся тебе абсолютно, то есть не кинул в случайное время, а перенес в желанный момент, необходимо добавить свою слюну. У Пустошников (Академия Разума), честное слово, мозги набекрень, ну не могли изобрести чего-нибудь понормальнее. По их милости мне не оставалось выхода, кроме как жевать эту гадость, плюя на пастель. Надеюсь, вы понимаете, каких жертв мне стоило исправлять вашу нечаянную оплошность.

Я не сержусь на вас, из-за того, о чем писал выше – вы все искренне старались вернуть заблудшую овцу. Но сейчас меня ждет мое время и эта местность, напоминающая Ласэле. Может быть, это и есть Ласэле – небо похоже на небо моего дома, но по такому кусочку ландшафта определить трудно.

Заканчиваю писать – почти бьет полдень, а это значит, что время, когда портал будет легче всего открыть, приблизилось вплотную. Надеюсь, вы не осерчаете на моего охранника, каких бы невероятных вещей он вам ни наговорил о моем исчезновении. Он ничего не сможет поделать.

Желаю всем вам огромного счастья (и оно у вас будет, насколько я осведомлен).

Во все времена ваш кузен и друг,

Тетарен Томар.»

Не представляю, что происходило когда мой кузен стал демоном сэлеем и как он менялся за эти свои тысячелетия, но я поверил каждому слову письма. Смешно мы, наверное, выглядели, вытаскивая его в мир, который давно для него прошел, и предъявляя претензии стотысячелетней давности!

Картина-портал до сих пор висит в мансарде моего дома, и там же хранятся поющий камень и серая пуговица. Комната заперта на семь замков и закрыта от посетителей. Боюсь, что однажды кто-нибудь вскроет замки, услышит пение камня, увидит картину, и может быть, сам того не желая, наведет на нее зеркальное отражение полуденного солнца; картина снова заблещет своими красками, и перенесет любопытного на сто тысяч лет вперед, в мир, расположенный в миллиардах миль от нашей планеты. Вот почему мы берем на себя обязательство из поколения в поколения передавать эту быль, но стараемся говорить поменьше о чарах из бездны, о магии и науке этих существ, сэлеев, чужой и неведомой этой земле. Но особенно мы опасаемся лишний раз произносить вслух имя моего кузена – Тетарена Томара».

- О том, чего не знали оба Томара, догадался я, - сказал чернокнижник, закончив чтение. – Портал Тетарена вел не на Ласэле, а на наши земли!

- Поющие камни, - кивнул Гимёрмун. – Есть только одно место, где они валяются на дороге.

Ворлок бережно закрыл книгу.

- Именно. Сэлей мечтал вернуться в свое время, то есть на сто тысяч лет вперед, и мог ошибиться с местом, но только не с датой. Место им не интересно – дверь домой всегда у них под рукой, даже можно сказать, в руке. Желаешь знать, в чем проблема, с которой я тебя позвал? Вижу, желаешь – слушай. Дата, указанная на рукописи – почти сто тысяч лет назад. Это ни о чем не говорит, ведь сэлей мог высадиться год назад, или через тридцать лет от нас вперед, но как я тебе говорил, я всегда проверяю такие вещи, на всякий случай. Итак, я просмотрел все уголки наших земель, не было ли где-нибудь странной магии, и обнаружил, что ровно два дня назад был необычный всплеск в мировом эфире. Был открыт портал, ведущий из прошлого в наше время. Угадай где я его заметил?

Гимёрмун усмехнулся и указал на книгу.

- В месте, где есть поющие камни.

- Верно, - пробурчал колдун в бороду. – Вот тебе и предстоит, дружок, подружиться с сэлеем, и как можно скорее. Пока он не натворил тут дел.

- А если и натворит, то каких?

- Нет, так рассуждать не годится. Имеешь ли ты догадку, с чем мы имеем дело? Сэлею важно в собственное время попасть, а там уж он и пойдет совать нос во все щели. И боюсь, моя магия с ним может не справиться. Вот представь, мальчик мой: он меня запросто уму-разуму научит, а я ему и ответить не смогу. У них на все один ответ – зеркало.

- Какое зеркало, мой господин?

- А ты думаешь, он его при себе чтобы любоваться носит? Плохо ты, видно, слушал, когда я тебе читал. Сэлей уж если направит зеркало, так ты в нем все свои грешки до дна увидишь. А может и не грешки, а наоборот добрые деяния – как сэлею угодно. Вот только не думаю, что в твоем прошлом достанет добрых деяний, чтобы веревку не мылить, ежель сэлей на тебя разозлится. Поэтому и говорю тебе с ним подружиться, чтобы не злить!

- Это что же – совесть ходячая?

- Вот-вот, оно самое. А с совестью ссориться не годится, если не знаешь как с ней бороться. Она – самый изощренный противник. Сэлей-то тем и опасен, что устыдить способен, что тебя, что меня. Слыхал же ты сам, как он свою врагиню на место поставил.

- Но она изначально плохой не была.

- А кто изначально плохой? Не ты и не я. Никто из нас плохих дел вроде бы не совершал. Всему находится оправдание, вроде бы, да лишь по тот час, покуда на сэлея не наткнешься, да не повздоришь с ним. Если же ему не насолить, он тебя и не тронет, а коли еще подсластить, глядишь, на твою сторону встанет. Дипломатия – великий подход к делу. Так что иди-поспешай, пока кто-то другой не успел его на службу переманить, да вдобавок отправить бороться с нами.

Продолжение следует