Небо сияет бескрайней синевой. Золотятся в лучах солнца тополиные листья. Куда ни глянь, всё блестит, даже крупицы пыли, повисшие в воздухе, блестят. В этот ясный осенний день церковь отмечает Покров Пресвятой Богородицы.

Подруга спрашивает, знаю ли я, что это за праздник. А мне стыдно признаться, что точно не знаю. Она рассказывает, как Матерь Божия спасла Константинополь от наших же предков, раскинув над людьми, которые взывали к Богу, свой покров.

– Любой православный человек может обратиться с просьбой о помощи к Богородице, – говорит подруга. – Это великий праздник. Хорошо, что согласилась со мной пойти. Так и приобщу тебя к церкви.

Огибаем театр, входим в парк, изрезанный аллеями. В его гуще искрится куполами церквушка. Ничего, однако, нет в ней примечательного – старая, низенькая, с небольшой церковной лавкой и колокольней, спрятанной за кованой решёткой. Но в солнечном мареве она торжественна, будто поистине Богородица распростёрла свой покров, приглашая внутрь.

Мы обе крестимся перед ступенями, и затем ещё раз – на паперти перед входом в церковь. Сняв с шеи ситцевый шарф, подруга повязывает его на голове. Заходит первая. Я протягиваю руку к вешалке, задумавшись, какого цвета платок выбрать, как лучше его повязать – спереди или сзади. Укоряю себя, как можно здесь думать о красоте, что за гадость из меня полезла?

Пытаюсь вспомнить, когда была в церкви последний раз. Точно не в этом году, и не в прошлом, и даже не позапрошлом. Свой взгляд у меня на веру. Считаю, что Бог – в сердце и во всём, что нас окружает. И где бы мы к нему не обратились, он нас услышит, а не только под куполом церкви. Но чтобы я не думала, не говорила, место это намоленное, как зашла, сразу ощутила. От кадильного дыма голова закружилась. Лики святых в отблесках свечей со всех сторон смотрят, справа от иконостаса – Спаситель, слева – Богородица, и так сурово, что ноги немеют. Внутри церкви пусто и тихо. Странно – дверь распахнута, а голосов с улицы не слышно, лишь шелест сухих листьев. Тишина самая что ни на есть благословенная, иного слова и не подберёшь.

Я не частый гость в церкви. Не соблюдаю постов, православных праздников не знаю, священникам не доверяю. Те призывают людей к отказу от мирских благ, упрекают в слабостях, а сами выпячивают свои богатства – золотые цепи, айфоны, чёрные "мерины". Под осуждающими взглядами служителей церкви вообще теряешься, как в другой мир попадаешь, где всё строго и непонятно. Установили такие порядки, что лишний раз не хочется заходить. На вопросы отвечают высокомерно, иной раз и пристыдить пытаются. Дай волю – сожгут, как ведьму, будто завидуют, что простой народ может открыто делать, что им не позволено. Но самое ужасное, когда навязывают церковные изделия, убеждают купить икону или крестик именно у них, будто освещали их как-то по-особенному. Превратили церковь в ярмарку тщеславия, прости, Господи!

Однажды директор нашей фирмы пригласил священника. Тот приехал и освятил – конечно, не бесплатно, наш новый офис. После его ухода весь день пахло ладаном, шкафы и столешницы поблёскивали каплями святой воды, а я думала, хоть трижды освящайте, но если успех и будет сопутствовать, то явно не с Божьего покровительства.

Этот поток мыслей обычно бурлит в голове, но в стенах церкви усмиряется. Стою перед иконами, как перед живыми. Не вправе я судить, сама грешна. Зачем пришла, защиту просить? Не достойна, чтобы Бог меня услышал, потому что выйду за двери церкви – опять буду грешить, если не в делах, то в мыслях.

Подруга тянет за руку, шёпотом говорит, чтобы поцеловала икону на центральном аналое. Подхожу, в обрамлении цветов изображена Богородица с младенцем на руках. Прикладываюсь губами.

Вдруг перестаю что-либо замечать, в памяти всплывает одно чёткое воспоминание из прошлого.

Мне было двенадцать. День выдался такой же, солнечный, тёплый. Надев новую кожаную куртку и резиновые сапожки, я отправилась, как бабушка любила говорить, грязь месить. После дождя улицы утопали в лужах. В частном секторе по проулкам, чтобы хоть как-то передвигаться, накидали колотых кирпичей и сухую картофельную ботву. Я свернула в такой проулок, собираясь сократить путь, а на встречу – цыганки. Знала я их, но старалась избегать. Все – сёстры, если не родные, то двоюродные, троюродные вываливались гурьбой на улицу и выискивали среди одиноких прохожих, на ком можно отточить своё мастерство гипноза. Делали они это так: выдёргивали клок волос, накручивали на палец, что-то шептали, цокали языками и потом пронзительно смотрели в глаза. У самой старшей из них и самой красивой, Тамары, предсказывать судьбу плохо получалось, не убедительно. Она всего добивалась силой, вечно дралась, как мальчишка. Меня они не трогали, но я ведь одна и не ходила никогда через их двор. А тут…

– О, какие люди в Голливуде! Давненько тебя не видели, – воскликнула Тамарка.

Она кинулась, обняла меня, как лучшую подругу. Другие цыганки тоже меня поприветствовали. Они были в этот раз в длинных юбках, надетых поверх лосин.

– Там дальше грязюки по колено, – сказала другая цыганка, Наташка, подсобрав уже изрядно перепачканный подол своей юбки.

Мы пошли вместе в обратную сторону, стараясь держаться утоптанной тропинки вдоль заборов.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – спросила Тамара. – Нет в тебе высокомерия, зазнайства, простая ты.

А когда дошли до последнего дома у дороги, цыганка стала нахваливать мою куртку.

– Слушай, дай поносить, – неожиданно сказала она. –Завтра, послезавтра верну.

Тамарка улыбнулась, но по взгляду было понятно, что возвращать и не думает, да и как-то я брезговала после цыганки вещи надевать.

– Родители поругают, – ответила я. – Строгие они у меня.

– А ты им не говори.

Цыганки обступили меня кольцом. Тамарка сжала кулаки, с вызовом посмотрела на меня.

– Будешь драться или отдашь по-хорошему?

Спасаться бегством – глупо, потом будут стыдить, а силы у нас с Тамаркой были неравными, её кулак как два моих. Пока раздумываю, что хуже – от мамы взбучку получить или от Тамарки, она мне подножку ставит, и я оказываюсь на земле, коленями в грязи. Цыганки хохочут. Куртку приходится отдать.

Через неделю ко мне залетает подруга.

– Видела Наташку,– говорит она. – Представляешь, Тамарка с ума сошла из-за твоей куртки, вообще не снимает, спит в ней.

– Что за ерунда?

– Ерунда, не ерунда. Говорю, как есть. Наташка просила передать, чтобы ты пришла и забрала куртку. Тамара вроде как сказала, что отдаст её только тебе в руки.

– Пусть Тамарка сама несёт, а я в их двор больше – ни ногой.

В помешательство цыганки я не поверила. Свыклась с мыслью, что куртку не вернут, а быть снова посмешищем не хотелось.

Но буквально на следующий день слышу, как кто-то в окно стучит. Выглядываю – стоят цыгане: мужчина – в черных брюках, рубашке, а женщина – в ярком платке, скрученным верёвкой вокруг головы, многочисленных юбках до пола и шлёпках, надетых на носки. Оба смуглые, черноволосые. Понимаю, что это Тамаркины родители.

По спине зыбью мурашки прокатываются. Что им от меня нужно? Откуда узнали, где живу?

– Сними порчу, христа ради, – слёзно кричит с улицы цыганка. – Взрослые мужики с Томкой справиться не могут, как бес в неё вселился. Ест, спит в этой проклятой куртке. Что ты с дочкой нашей сделала?

– Я тут не причём, – отвечаю я.

– Как не причём?! – взмахивает руками цыганка. – Куртка твоя?

– Моя.

– Ну, так и забирай.

– Мы сейчас Томку приведём, – говорит Тамаркин отец. – Выйди. Куртку забери, больше нам от тебя ничего не надо.

Я выхожу на улицу. В конце концов, не я же у Тамарки куртку отобрала, а она у меня. Они приводят Тамару, поддерживая с двух сторон. Она сама на себя не похожа: раскачивается во все стороны, руки плетьми висят, волосы растрёпанные, лицо бледное, глаза мутные, словно на них бельмо. Увидев меня, она улыбается, просит родителей снять с неё куртку, суёт мне.

– Загубила нашу дочку, тебе всё троекратно вернётся, – кидается на меня мать Тамарки.

Успеваю увернуться и под сыплющиеся в свой адрес проклятия залетаю в подъезд.

Вечером к нам пришли гости. Среди них – мой крёстный. Он всегда со мной был ласков, как видел, говорил: «Если кто обидит, только скажи».

 Заглядываю на кухню, здороваюсь, а у самой уже слёзы в глазах. Что стряслось, спрашивают родители. Я рассказываю, так и так, цыгане угрожали.

– Знаешь, где живут?

– Да знаю, – отвечаю.

Крёстный машину заводит, я сажусь сзади. Подъезжаем к цыганскому двору. На улице уже темень стоит, всю округу оглашает собачий лай. Я остаюсь сидеть в машине, а крёстный выходит, стучит в окно. На крыльцо дома выскакивает отец Тамары. Они недолго переговариваются, а когда мы отъезжаем, несколько выстрелов бабахают в темноте.

– Это он перед соседями. Последнее слово, якобы, за ним, – поясняет крёстный. – И всё же, интересно, как так вышло? Никогда не слышал, чтобы проклятия цыган оборачивались против них самих.

Я и сама таким вопросом задавалась. Кто знает, может, того не ведая, Тамарка от меня чужую порчу отвела. Как-то мы столкнулись с ней на рынке, она была с ребёнком на руках. Её красота померкла, лицо портили большие веснушки и ранние морщины, но со стороны она явно не выглядела помешанной. Прямая спина, вздёрнутый подбородок. Глаза, как и прежде, хитро, зло смотрели по сторонам, буравили толпу. Не того она была нрава, чтобы милостыню просить. Видимо, искала доверчивого человека, кого можно обмануть, а потом подзывала других цыганок. Она узнала меня, окликнула по имени, но я прибавила шагу. Наши пути давно разошлись, они и не должны были пересекаться.

Ставлю уже наполовину оплавившуюся свечу перед образом Богородицы. О чем попросить? Мысли куда-то улетучились. Всё у меня есть: семья, работа какая-никакая, руки, ноги целы, как говорится. Я прошу за Тамарку, чтобы зла в себе не держала, и за свою подругу, чтобы всё у неё было хорошо, ведь не просто так она в церковь пришла, и за здоровье всех родных и близких прошу. Когда выходим, на душе – легко, легко.

– Помолилась? – спрашивает подруга.

– Помолилась.