Я не люблю челнок, потому что к нему надо ходить в день челнока. Еще я не люблю челнок потому, что к нему нельзя подходить вплотную, только смотреть издалека, а хочется разглядеть как следует.

Я не люблю Пенни — хотя в этом нет её вины, вообще не представляю, чтобы в чем-то была вина Пенни. Просто ей в детстве создатель давал хоть какую-то свободу действий — тогда как мы были беспрекословными марионетками в руках создателя. Пенни же позволялось иметь собственные мысли, что-то говорить — не то, что велят, а то, что хочет сама. И когда создатель усердно лепил из нас — из меня квантового механика, из Олафа — астрофизика — Пенни было позволено выискать себе какую-то новую немыслимую науку, что-то на стыке живописи и музыки, и всецело отдаться ей. Так что Пенни я не люблю, вот даже странно, виноват создатель, а не люблю я Пенни, до сих пор коробит, как вспоминаю, как создатель силой мысли наклоняет меня над учебником, а Пенни в это время выводит что-то художественно-музыкальное в полете фантазии.

Олафа я тоже не люблю — и это уже вина Олафа, потому что он перенял от создателя худшие черты, он не терпит от своих созданных ни малейшего непослушания, а ведь как раз у него получились создания, которые проявляют что-то особенное, что-то свое, которые получились не точной копией своего создателя.

Не люблю я и себя — потому что мои созданные получились до черта похожими на меня, точные мои копии — не снаружи, конечно, а внутри, — кажется, шагу не могут ступить без меня, смотрят на мир моими глазами, я двигаю их руками, заставляю шагать их ноги. Я хочу, чтобы они были не мной, но они — я, до черта, до тошноты — я.

Говорить, что я не люблю создателя — не положено. И все-таки я втайне, где-то глубоко-глубоко в душе говорю себе — я не люблю создателя. Создатель, правда, тоже не любил меня, он никого из нас не любил, мы были нужны ему, чтобы… чтобы… чтобы был не один создатель, а четыре, один старый, три новых. А потом каждый из нас положит три зерна в три сосуда, и из каждого зерна прорастет новая копия, и станет четверо меня, четверо Олафов и четверо Пенни. Потом вырастут трое меня, трое Олафов, трое Пенни, и положат по три зерна в три сосуда, и…

Я не люблю трех меня — они получились слишком я, слишком не они. Особенно я не люблю третьего меня, его зовут Макс, он получился до неприличного на меня похожий. И это именно он нашел создателя мертвым.

По крайней мере, он так говорит, что зашел в дом создателя, а тот лежал мертвый в своем кресле у окна.

Это было страшно — особенно страшно было то, что раньше смерть мы видели только на экране в кино, мы вообще не представляли, что может быть какая-то смерть на самом деле, — в нашем мире никогда не было смертей. Мы жили в твердом убеждении, что смерть — это вообще не про нас, про кого-то другого где-то в других мирах под другими солнцами. Но не у нас, не на нашей планете, не под нашими солнцами.

Поэтому-то первым делом и подумали на Макса, потому что на кого же еще, ну, конечно же, Макс, он последний видел создателя. А ведь это не Макс, говорит Пенни, и показывает на меня, это и близко не Макс, это же ты, ты же не любил создателя. А кто еще, я-то люблю создателя, он-то мне все позволял, а Олаф весь в создателя, ему тоже нет смысла создателя не любить. Значит, ты виноват, кто ж еще. Неправда, говорю я, неправда — но меня никто не слушает. Пенни и Олаф приговаривают меня к смертной казни — вот так, одним махом, без суда и следствия. Правда, они не учитывают, что трое меня стоят и слушают все это, и бросаются на Пенни и Олафа, убивают — удивительно легко, ловко, блокируют какие-то дыхательные центры, еще что-то там, что заставляет сердце биться — и все, и Олаф с Пенни замертво падают к моим ногам. Я смотрю на троих меня, я хочу предупредить их о смертельной опасности — не успеваю, три Олафа и три Пенни убивают трех меня, три меня не успевают дать отпор, двое на одного — силы слишком неравны. Я уже понимаю, что будет со мной, я даже не пытаюсь убежать, я убиваю одного из Пенни, заставляю его сердце замереть навсегда — за секунду до того, как останавливается мое собственное сердце.

Почему-то я не умираю, какая-то часть меня остается — наверное, потому, что мы единое целое. А вы все дураки, говорю я шестерым оставшимся, дураки, дураки, дураки. Потому что никто его не убивал, никто, никто, потому что он сам, сам, понимаете, вы что, забыли, что ли, создатель вас учил, что люди умирают сами, так бывает, бывает, вы что, забыли, как читали это в книжках, вы все забыли, все, все, все. Дураки, дураки, соглашаются те шестеро, забыли, забыли.

По вечерам собираются (собираемся?) все шестеро, перебираем записи создателя, пытаемся найти то, чего создатель так и не сказал нам — почему челнок, почему мы, почему здесь, почему под двумя солнцами, и что теперь там, под одним солнцем, почему создатель уплыл оттуда в челноке, который плывет по небу…