Одинокий страх

Пролог

...кто победит: первый лабиринт, который заблудился во втором лабиринте или второй лабиринт, который заблудился в первом лабиринте?

Нет, так-то никто из них не признается, каждый будет говорить всем (кому всем? Никого нет!), что это он заглотил противника, сожрал его с потрохами, считайте, что его уже и нет – а про себя где-то глубоко-глубоко в душе (глубока душа лабиринта) будет метаться в панике, а-а-а-а,  он меня уничтоо-о-жи-и-и-л...

Так не бывает, скажут все. Кто – все, да все – все, кого ни спросите, (кого? Нет никого!), что так не бывает, обычно один лабиринт в тысячи тысяч раз больше другого, так что если два лабиринта встретятся... то есть, что вы говорите, они бесконечно далеко друг от друга, они в жизни не встретятся – но если все-таки встретятся, то поглотит другой, без остатка, с потрохами, и даже не заметит, что что-то тут было, а что, а? Так что даже не говорите про такое, чтобы два одинаковых лабиринта, не может этого быть.

Поэтому никто нам и не поверит, что мы заблудились друг в друге, заплутали по закоулкам, свернули не в тот коридор, выбрали не тот поворот, поднялись не по той лестнице и не туда, и – сцепились намертво, и выход друг из друга уже не найти.

Зачем, спрашиваю я себя.

Зачем мы здесь.

Потому что мы распутаемся – я верю в это – если поймем, почему так случилось, не бывает, чтобы лабиринты сталкивались просто так, они слишком далеко и слишком редко (один в несколько миллиардов лет), чтобы столкнуться и заблудиться друг в друге.

Сворачиваю в переулок, прохожу по лестнице вниз, чтобы оказаться на перекрестке двух улиц, ведущих в никуда. Чувствую, как он мечется по моим проспектам, ищет не то выход, не то вокзал, не то вход, врывается в распахнутые двери – чтобы только глубже увязнуть во мне.

Зачем-то мы здесь, говорю я себе в редкие моменты, когда приступы паники отступают.

Зачем-то мы здесь, говорит себе он, когда отступают его приступы страха.

Мы встречаемся на площади, окруженной куполообразными постройками...

...мы встречаемся...

...встречаемся...

...спохватываюсь, только сейчас понимаю, что встретиться мы можем только на площади, которая есть и у меня, и у него.

У меня, и у него...

Мне не по себе, - быть не может, чтобы мы виделись раньше, а ведь виделись, если встретились на площади одновременно моей и его. Мы смотрим на площадь, как будто ждем, что она нам что-нибудь подскажет, - площадь молчит.

Чувство голода.

Индиг пытается понять, чье оно – или Индига, или  Си, или одно на двоих. Прислушивается, осторожно, чтобы не потревожить Си – бесполезно, уже оборачивается, смотрит на Индига, Индиг видит одновременно Си и себя в глазах Си.

Нет, все-таки одно на двоих. Индиг осторожно подсказывает, что надо бы пойти в лес, нарвать крылопаток с дерева, и имбирных пряников, тоже с дерева. Отец обычно лез на дерево, подавал матери, которая снизу стояла. Вот Индиг на дерево залезет, будет Си подавать, только надо дерево найти.

Си не понимает, Индиг видит в памяти Си чад полутемного зала, в центре которого дымится дерево с крылопатками, они сами летят на тарелку, стоит только хлопнуть в ладоши.

Индиг волнуется, - в полутемные залы просто так не попадают, это надо знать какие-то коды, какие-то ходы. Си смеется, Си показывает ходы и коды, Индигу не остается ничего кроме как пойти за Си следом. Это плохо, что Си смеется, те, которые раньше были, до Си, те не смеялись. Индиг даже осторожно думает, а не пора ли убить Си не наполовину, а совсем – тут же одергивает себя, что нельзя этого делать. Убивать надо, если Си опять за старое возьмется, а Си всего-навсего смеялась, за смех не убивают, и за темные залы, где крылопатки сами летят на тарелку – тоже не убивают.

И все-таки раньше так не было, говорит себе Индиг.

Не было...

- ...скольких убили? – спрашивает следователь.

Индиг вздрагивает, как от удара.

- А?

- Убили, говорю, скольких?

- Э-э-э... пять... нет, шесть.

- Так не помните, пять или шесть?

- Шесть, шесть, парень еще один был...

- Мало что-то... – следователь недоверчиво косится на Индига, - а получше-то ничего нет?

- Что получше, получше полмесяца ждать, пока прибудет, а нам сейчас надо, а то взлетит все к чертовой матери... – люди в форме косятся на голубоватое мерцание переходов там, откуда на этот мир обрушится погибель.

- Сможете? – следователь косится на Индига, следователь не верит, что Индиг сможет, потому что этого вообще никто не может, потому что сказки все это, что кто-то вот так умеет, никто так не умеет, вы сами подумайте, как такое можно уметь, вот то-то же, никак.

- Смогу, - говорит Индиг, отчаянно пытается спрятать под этим «смогу» - «ни черта у меня не получится».

- Смотрите, если не сможете...

- ...откроете огонь, - невозмутимо отвечает Индиг.

- И надо вам это... такой молодой парень, а туда же...

Индиг знает, что надо, потому что он умеет, а те, кто умеют, те должны это делать, обязательно, потому что как же иначе... Хочет идти, идти нельзя, сначала какие-то коды, какие-то ходы, какие-то ключи, какие-то пароли, терминал один, терминал два, терминал десять, терминал миллион.

- Здесь, - говорит кто-то из людей в форме. Индиг уже и сам знает, что здесь, за стальной дверью, Индиг чувствует страх. Нет, не тот страх, который по эту сторону двери, где все вместе, где все дружно, где целый мир, а тот страх, который по ту сторону двери, где один против целого мира.

Индиг осторожно трогает одинокий страх.

Индиг любит одинокий страх, потому что никто не любит одинокий страх.

Индиг любит осеннюю луну последнего урожая – потому что никто не любит осеннюю луну последнего урожая.

Индиг любит облетевшие сны, потому что никто не любит облетевшие сны.

Индиг бережно касается одинокого страха – но даже мимолетное касание заставляет страх испугаться, заметаться по измученному сознанию, понять – вот оно, пришло, стоит за дверью, то самое, страшнее чего нет ничего в мире, лучше смерть, чем то, что пришло и стоит за дверью, лучше...

...Индиг еле-еле успевает вырубить сознание одинокого страха – за секунду до того, как одинокий страх нажимает (не нажимает) спусковой крючок. Индиг не слышит, только чувствует, как обмякшее тело безвольно падает на пол – вздрагивает, потому что боль тела уже успела стать его болью, он чувствует удар в лоб, он чувствует неловко придавленную левую руку, он боится, что рука вывернута, или сломана, это плохо, надо бы повернуться, только не получится, потому что безвольное тело как тряпочка, они всегда такие бывают, когда выключается сознание.

Одинокий страх засыпает. Как-то слишком глубоко засыпает, Индиг даже пугается, как бы не убить совсем, вот это страшно будет – убить совсем, хотя за это ничего не будет, да какое – не будет, как бы не умереть вместе с убитым...

Индиг осторожно разворачивает парализованное сознание, раскрывает, как бутон, - попутно подавляя волю, блокируя все мысли, не дающие покоя, - он чувствует эти мысли, яркими очагами пылающие в голове, в воспаленных нервах.

Сейчас неважно, что там было.

Неважно.

Главное – успокоить измученный разум, сказать, что все (и неважно, что все) позади, что теперь ничего страшного не случится, Индиг обещает, все будет хорошо, измученный разум даже представить себе не может, как все будет хорошо.

Индиг обнимает чужое сознание, держит в руках, как перепуганную птицу, готовую выпорхнуть в любой момент – прислушивается, неожиданно понимает – она. Вот это непривычно, что не он, а она, какого черта вообще его сюда позвали, это женщину какую-нибудь надо было, которая так умеет, где её взять, женщину, которая так умеет, за тридевять земель искать...

Индиг понимает, что отступать некуда. Как всегда выискивает в чужой памяти какие-то знакомства – память не выдает ничего подобного, быть не может, чтобы эта женщина никогда не называла никому своего имени, хотя кто сказал, что не может быть. Индиг меняет тактику, Индиг мысленно рисует паспорт, - чужое сознание живо подхватывает образ, дорисовывает какие-то турникеты, пропуска, терминалы, рейсы, имя на пластиковой карточке –

SILENTIA

Тишина.

Молчание.

Силенция.

Индиг прислушивается, можно ли приоткрыть сознание дальше – сознание рвется наружу, сильно, отчаянно, Индиг снова блокирует чужие мысли. Мыслям больно, Индиг чувствует, как мыслям больно, мысленно извиняется перед мыслями.

Индиг толкает дверь.

Заперто.

Вот это плохо, что заперто, значит, придется снова потревожить чужое оцепеневшее сознание, протянуть руку, непривычно тонкую, бледную, гладкую, скинуть с двери крю...

...Индиг не понимает, почему на двери нет крючка, да она же вообще не открывается, потому что как она может открыться, здесь же ничего нет, здесь же...

...чужое сознание снова вздрагивает, оттуда проклевывается воспоминание, настолько сильное, что Индиг уже не может его удержать – когда рука тянется к двери, прикладывает подушечки пальцев к еле заметным квадратикам, - легкий щелчок, дверь уходит куда-то в стену, проваливается сама в себя, растворяется в пустоте.

Тут, главное, удержать тех, за спиной, чтобы не стреляли, потому что они боятся (их страх не одинокий), они хотят стрелять, они бы стреляли, если бы Индиг не встал между ними и Тишиной. А теперь надо подхватить Тишину – прикоснуться к человеческому теплу, почувствовать ритмичное биение жизни, спасенной жизни – собственное сердце подпрыгивает, делает сальто, - и вести к тем, которые не стреляют, медленно, шажочками-шажочками, как куклу, как манекен. Проще, конечно, снова пробудить память, память знает, как ходить, - и не проще, потому что память снова сорвется с цепи.

Здесь надо подумать – получилось – и некогда думать, - получилось – надо держать в узде вот это перепуганное, животрепещущее, ни в коем случае не упустить одинокий страх...

- ...вы... вы что делаете... – бормочет Индиг.

И снова приходится закрывать собой Тишину (Молчание, Безмолвие), и снова приходится объяснять – в который раз, - что не надо, не надо так, не надо в кандалы, не надо руки за голову, и убивать не надо, и бить не надо, я понимаю, что она вам сделала что-то плохое, только той, которая сделала плохое, уже нет, это оболочка от неё, оболочка, вы понимаете, она ни в чем не виновата, оболочка, не надо её так...

Индиг даже не возмущается, уже привык, что оболочку все хотят растерзать, растоптать, разорвать на клочки – и снова и снова приходится защищать то, что было человеком. Индиг осторожно прислушивается к оболочке, вздрагивает от той высохшей выжженной раскаленной пустыни, которая там, внутри, и еще что-то, так бывает, когда болезнь, нет, не болезнь, тут другое что-то, что же, что же... Из обесточенной памяти с грохотом и звоном вываливается воспоминание, разбивается о каменный пол, Индиг успевает увидеть в осколках часы – где-то нигде, на бегу, мельком, красивое время, 03:30, стоп, как три тридцать, это же ночь, ночью спать надо... А вот оно что... ничего себе...

- Воды... воды ей дайте, - Индиг хочет попросить, просьба получается какая-то грубая, звучит как приказ, потому что в просьбу Индига пробивается чужое сознание, которое буквально кричит, воды, воды, воды, воды-воды-водыводыводыВОДЫВОДЫ, колотит кулаками изнутри черепной коробки.

Человек в серой форме подходит к пустоте в середине зала, прикладывает к пустоте пальцы, пустота откликается, наполняется сияющими образами причудливых напитков. Индиг догадывается, что можно подвести Безмолвие (Тишину, Молчание) поближе, прислушаться к её памяти, узнать, что вот это оранжевое в причудливом бокале – ух, гадость, а вот это вот зеленоватое, это здорово, это можно пить бесконечно, дайте-дайте-дайте, больше-больше-больше, океан, нет, два океана, нет, все океаны этого зеленоватого...

Индиг приотпускает чужую память – ровно настолько, чтобы дать Молчанию (Тишине, Безмолвию) взять в руки бокал, пить, пить, пить, до бесконечности. Индиг даже не удивляется, что бокал не пустеет – потому что не удивляется чужая память, так надо, эти бокалы не пустеют, там с четвертым измерением что-то, чужая память не знает, что.

А Тишина (Молчание, Безмолвие) ляжет в комнате для гостей, а Индиг будет сидеть в зале с камином, у Индига есть зал с камином, и дом большой, от родителей достался. Туда же приходят люди в серой форме, Индиг им свежих крылопаток подает и ломтики луны, и молоко с Млечного Пути, оно темное, светится звездами. Ловит обрывки мыслей – люди побаиваются Индига, мало ли что он, Индиг, устроит, он же вон как с этой, чтоб ей провалиться, он же так кому угодно может сделать пустые глаза, и повести, как безвольную куклу...

Ну что вы, что вы, сердится Индиг, так волнуется, что даже говорит не словами, а мыслями – вот у вас оружие есть, это же не значит, что вы меня вот так просто застрелите, вот-вот, не имеете права, вот я тоже не могу ничего плохого вам сделать... а ведь не верят, и не поверят, Индиг уже знает, что не поверят.

- Что она? – спрашивает следователь.

- Спит... вы понимаете... она же сутки не спала...

Чужие умы вспыхивают презрительными усмешками, бедненькая, сутки не спала, хоть знаете, сколько народу из-за неё полегло, вам и не снилось...

- Можете узнать у неё кое-что?

Индиг может, только для этого надо разбудить Тишину, а будить нельзя, потому что нельзя, потому что сутки не спала, потому что Индиг видел, какие это муки, когда сутки не спишь, поэтому Индиг скажет, что не может, пока не может.

- Она что-то знает, - продолжает следователь, - технологии какие-то... много где побывала, много что видела...

- Какие технологии?

- Да то-то и оно, что это она знает, а не мы... Она, считайте, по всей вселенной моталась, Венеца, Меккурий, Сант-Турн, Марсель, Барселуна, Лунтон, Ассириус, Ригель...

Индиг молчит, Индигу все это ни о чем не говорит, где-то что-то краем уха слышал про Ригель, но совсем маленьким краешком.

- Ну вот... поговорите с ней, где была, что видела... то есть, не поговорите, а как вы там делаете...

Индиг сам толком не понимает, как он там делает, но делает...

...не получается.

А вроде все должно быть просто, так просто, выловить то, за что памяти стыдно, очень стыдно, невыносимо стыдно. То есть нет, тут даже не стыд, стыд – это перевернутые чашки, залитые вареньем белоснежные скатерти, что-то разбитое, звенящее, хрустальное, - вот это стыдно, а тут надо искать другое стыдно, такое стыдно, какое бывает, когда человек переступает какую-то черту, которую переступать нельзя...

Индиг ищет, вонзается в чужую память лезвиями своих мыслей, рассекает, режет, до боли, до невидимой мысленной крови вонзается в чужое прошлое. И опять все то же – терминалы, переходы, лабиринты космоспортов, бесконечные магистрали, квадратики, к которым нужно прикладывать пальцы, призрачные картинки, вот это вкусно, а это фу, гадость, какого хрена они рейс отменили, срочно искать другой, это же получается крюк делать в половину галактики, а куда деваться, придется делать крюк, чтобы успеть едва ли не минута в минуту. Си (Силенция) успевает, минута в минуту, вечер добрый, уф, чуть не опоздала, входит в огромные залы, потолок которых исчезает где-то в вышине.

Индиг теряется, Индиг не знает, что делать, когда не стыдно, когда не за что зацепиться в памяти. А нет, вот, есть, какие-то порталы, какие-то переходы, какие-то измерения, десять часов пути из ниоткуда в никуда, а дальше нужно войти в огромный зал, дыша духами и туманами, а как войти, если на платье кровь, чер-р-рт, и надо куда-то спрятаться, скорей-скорей, выискать нужный экран, перебирать призрачные картинки, выискивать хоть что-то подходящее для званого вечера, да вообще хоть что-нибудь, и снова прятаться, запереть дверь, переодеваться где-то нигде на полутора квадратных сантиметрах, в панике вспоминать, не видел ли кто, а то если видели, то стыдно-стыдно-стыдно. Откуда кровь, думает Индиг, кого она убила, или её кто-то пытался убить, да нет, не ранена, тогда что же... Вот оно, думает Индиг, Си (Силенция) что-то сделала, за что стыдно, понять бы еще, что, ухватиться за это стыдно, а дальше как по маслу...

Индиг вонзается в память, память злится, память не хочет отдавать прошлое, за которое стыдно, - так всегда бывает. Индиг вскрывает память, потрошит память, смотрит на окровавленные внутренности кричащей от боли памяти, - наконец, понимает, что видел, отшатывается в смущении, - чужая память рычит, рвется с цепи, хочет укусить.

Не то...

...обычно все бывает проще, намного проще, обычно в памяти атомным взрывом горит воспоминание о том, что стыдно, двадцать ножевых ударов, удавка на шее, тело в лесополосе, руки связаны скотчем, алло, здравствуйте, с вашего счета совершен подозрительный перевод, мы поможем вам вернуть деньги... И можно ухватиться за этот стыд, и обжечь человека его собственным стыдом так сильно, что потом с человеком что хочешь, делай... А тут ровным счетом ничегошеньки-ничего...

Индиг чувствует, что начинает выматываться, что надо бы передохнуть, отвлечься, хотя бы прислушаться к Си, стать (насколько это возможно) Си.

А где тут душ, не то думает, не то спрашивает, не то требует Си, - Индиг показывает, спохватывается, это же управлять надо пленной, а как управлять, если бы это был мужчина, другое дело, а тут... Индиг уже почти собирается отпустить ну или хотя бы приотпустить Си, - спохватывается, нет, нельзя, знает он их, только приотпусти этот беспокойный разум, тут же вырвется из оков, только и видели. Индиг говорит себе не смотреть на Си без одежды даже глазами самой Си, тут же понимает, что ничего не получится, и смотреть придется, и трогать тело Си руками самой Си, растирать губкой непривычно тонкие руки, шею, плечи, а то, что ниже – бережно-бережно, даже непонятно, с какой силой прикасаться, и снова приходится приоткрывать чужое сознание, которое тут же заливается волнами смущения, гнева, и надо гасить эти пожары гнева, чтобы осталось только ледяное равнодушие, какое тут, к черту, может быть равнодушие, пожарище в голове, одно на двоих, атомный взрыв по нервам, и снова не остается ничего кроме как вырубить сознание, ай, черт, затылок бьется о край ванны, вода хлещет на лицо, заливается в ноздри, и надо бежать туда, подхватывать обмякшее тело, - и снова по нервам атомный взрыв...

Си (Силенция) показывает плавучий город на Венеце, там все города плавучие, корабли-дома покачиваются на волнах, а по улицам скользят узкие лодочки. Си (Силенция) сидит в лодочке в компании людей, которых не знает не только Индиг, но и Силенция тоже, смеются, говорят о чем-то ни о чем, так надо, смеяться, говорить о чем-то ни о чем, чтобы потом спросить что-то важное, или сказать что-то важное, очень важное, что даст о себе знать через тысячи лет. Плавучие города медленно перерастают в города, парящие в небе, это уже Сант-Турн, там еще летучие рыбы с огромными крыльями, мерцают в свете луны. Мысли Си (Силенции) перескакивают на луны, она вспоминает Барселуну огромной луной в полнеба, там ночью светло, как днем, а дня тут не бывает, планета повернута к звезде одной своей стороной, там слишком жарко, а вот где вечная ночь и вечное полнолуние, вот там хорошо, там города под луной, высокие-высокие, притяжение-то слабехонькое, потому что луна притягивает к себе. Си (Силенция) идет по извилистым лестницам, которые поднимаются куда-то в никуда, захлестываются петлями на самих себе, переходят в изогнутые мосты, сворачивают в двери на уровне невесть какого этажа, выныривают из ворот на этаже еще выше...

Индиг чувствует Венецу и Барселуну, Индиг хочет еще и еще, почувствовать каждую ступеньку, каждый шаг, каждое покачивание лодки, каждый всплеск волны, каждый шпиль, устремляющийся в небо, охваченное полной луной, каждый силуэт крепости, летящей в тумане облаков. Индиг хочет еще и еще, пробовать на вкус это терпкое, туманное, пахнущее несбывшимися мечтами, их подают в кафе на вершине самой высокой башни, которое непонятно к чему ближе – к земле (к Барселуне, поправляет Си (Силенция)), или к луне. Индиг хочет туда, хочет испытать все это, не через кого-то, а сам, сам...

А пойдем, говорит Си (Силенция). А куда пойдем. А туда пойдем, в Барселуну, ну вставай же, айда. Индиг не понимает, как можно так просто в Барселуну, это же... это...

(...долго? ...далеко? ...дорого?)

Индиг не может выразить даже мысленно, почему нельзя в Барселуну, у Индига какой-то блок, какой-то барьер, как скорость света. Потому что так никогда не было, чтобы в Барселуну, потому что было – в лес, благо, дом на краю леса, в городок, дом же на окраине городка, было – в город, красиво там, было – в какие-то комнаты перед закрытыми дверями, заброшенные дома, глубокие подвалы, где прятался одинокий страх – но это уже совсем другое, это как бы не совсем было, потому что там толком ничего и не разглядишь, только прислушиваешься к одинокому страху там, за дверью.

А пойдем, говорит Си (Силенция), ведет Индига на улицу, знойную, июльскую, Индиг еще ловит мысли Си (Силенции), что вот так было на Меккурии бесконечно давно. Си (Силенция) идет к порталу на главной площади городка, касается пальцами портала, выбирает направление, идет по лабиринтам терминалов и переходов, держится за Индига. Кто-то останавливает Си (Силенцию), проверяет по базе, кто-то хлопает крыльями, созывает всех, переполох, переполох, да она же та самая, да она же арестована, да какое арестована, её вообще в живых нет, она же... она же... Индиг встает между Си и переполохом, объясняет, - не словами, языка не знает, - мыслями объясняет, она моя, она со мной, вот, вот, у меня удостоверение есть этого, как его, ну этого самого, который мысли читает... Да, да, все в порядке, все под контролем, что вы на неё накинулись, её вообще больше нет, она неживая уже, это только оболочка, оболочка, понимаете? Индиг ведет Си через порталы, чувствует себя героем, большим, сильным, который защищает Си...

Си показывает лестницы, ведущие бесконечно вверх, а вот здесь смотри, что есть, а вот балкон, а с него вид на город, а если по мостику пройти с балкона, то попадем на крышу, там, в ресторанчике подают разбитые мечты с душистыми приправами.

А давай играть, говорит Си, а вот как думаешь, вот человек за столиком сидит, вот о чем он думает? Индигу не надо думать, Индиг и так знает, его зовут Од, у него дом на мосту, он – Од, а не дом, - придумывает что-то, как получать энергию из гравитации, Индиг даже видит, как, глазами человека за столиком представляет изгибы гравитационных волн, расчерчивает вселенную по клеточкам. Си интересно, Си тоже хочет посмотреть, Индиг показывает, Си смотрит, восхищается, как это у тебя здорово получается, видеть, ну вообще...

Индиг чувствует умиротворение, даже не может понять, чье оно, умиротворение, индигово, или силенциево, - нет, все-таки силенциево, Индигу неприывчно сидеть вот так за столом в большом зале, среди незнакомых людей, Индигу уютнее дома у очага, где только Индиг, дом и очаг, а Си (Силенции) самое то, это её стихия, изящные столики на крыше мира, разбитые мечты на ужин, вечер, который можно смаковать по глотку.

А давай я тебе Сан-Турн покажу, говорит Си, ведет Индига по бесконечным лабиринтам, дальше, дальше, к порталам, у порталов снова люди в форме, снова хватают Си, снова полошат переполох, Индиг снова встает между Си и переполохом, снова объясняет – это не она, это не Си (Силенция), Си (Силенции) больше нет...

- ...что-нибудь узнали?

- Да, вот...

Индиг показывает про энергию и гравитацию, именно показывает – вселенную, расчерченную на клеточки, изгибы волн.

- Неплохо, неплохо, - кивает следователь, - да, вот что... вы с ней выходили куда-то?

- Ну... да... – Индиг уже ждет следующего вопроса «А вы не боитесь, что...»

- А вы не боитесь, что она еще что-нибудь устроит?

Индиг поясняет как можно спокойнее:

- Её уже нет... нет, понимаете? Она мертвая уже...

Индиг и сам понимает, как это нелепо звучит, как это нелепо выглядит со стороны, Си (Силенция) живая, пульсирующая, серые глаза блестят, пепельно-розовые волосы наискосок, дышит, а Индиг говорит – мертвая. Индиг молчит, что не совсем мертвая, не до конца мертвая, что надо было до конца обесточить, обескровить, обезволить разум, осторожно рассекать убитую память, вылавливать воспоминания. А что делать, если память сопротивляется, не дается, и если убить её совсем, заморозить чужую волю, то только вместе с воспоминаниями, которые погибнут безвозвратно...

Индиг задумывается, даже не замечает луну над самой крышей, самая урожайная луна, забирайся на крышу, режь сыр, так нет же, мысли не отпускают, хорош Индиг, если даже со своими собственными мыслями разобраться не может, не говоря уже о чужих. Знать бы, что делать, спросить бы у кого, только у кого спросить, отец луноделом был, мать пекла в духовке отоснившиеся сны, так и жили, много ли надо, чтобы жить, дом на огороде вырастили, хороший дом, очаг в лесу поймали, силки ставили, а что еще надо... а вот оказывается, что надо, и Венецу, и Меккурий, и Сант-Турн, и Марсель, и Барселуну, и Лунтон, и Ассириус, и Ригель...

Индиг сжимает зубы, Индиг идет в комнаты, где спит Си (Силенция, Тишина, Молчание), Индиг прислушивается к чужим мыслям, спящим, обнаженным, беспомощным, мыслям, которые разметал и перепутал сон. И подводные города Марселя смешиваются с подземными залами Ригеля, и запеченные тайны из кафе Меккурия почему-то оказываются вперемешку с кусками будущего, которое едят на Лунтоне, они его как-то готовят по-особенному, варианты будущего, которое не состоится, и едят, только вот откуда знают, какое состоится, а какое нет. Надо у них спросить, только не в лоб, не прямо, а аккуратно, намеками, войти в доверие, восхищаться, делать комплименты, вот это город у вас, так бы и жила в нем, а как это вы время печете, ничего вкуснее в жизни не ела, тут, главное, не подавиться этим непонятно чем, мерзко обволакивающим горло... А потом они расскажут про время, тут, главное, понять хоть что-нибудь, чтобы потом рассказать на Ригеле...

Зачем рассказать на Ригеле, спрашивает Индиг, зачем. Память отмахивается, шипит, выпускает когти, не может противиться, ослабленная сном, показывает причудливые лабиринты мыслей, там узнать, тут рассказать, там взять, тут передать, прийти сюда через две тысячи лет, чтобы увидеть оставшиеся от города безжизненные руины. А почему руины, спрашивает Индиг, здесь война была, ну конечно, была, говорит память, достаточно услышать здесь, сказать там – и будет война. Зачем война, не понимает Индиг, но память уже не слушает его, память ищет какую-то безумную технологию, оседлавшую время и гравитацию, должна она быть, должна, зря, что ли, послушала здесь, сказала там, зря, что ли, война подстегивала людей делать новые и новые виды оружия...

Ингид больше не владеет собой, Индиг нащупывает в глубине чужого мозга скопища нервных клеток, даже вспоминает какую-то заумь, варолиев мост, дыхательный центр, - обесточивает, чувствует, как гаснут искры нервных импульсов, как тело, распростертое на кровати, отчаянно пытается сделать вдох, не может, беспомощно бьется, царапает грудь, как будто пытается разорвать себе легкие, еще находит в себе силы наброситься на Индига, который едва успевает обесточить что-то там, внутри чужого позвоночника, чтобы это могло только беспомощно дергаться, извиваться, соскальзывать с постели с легким стуком на пол, биться в агонии. Тут, главное, не слушать чужое сознание, чужое отчаяние, чужую боль, которая барахтается и карабкается, пытаясь выбраться из смерти, глубокой, бездонной... Индиг снова не владеет собой, когда зажигает электрические всполохи в чужой голове, вытаскивает из глубин смерти обмякшее, беспомощное сознание, обнимает одинокий страх. Одинокий страх все еще пытается куда-то карабкаться, куда-то бежать, прочь от смерти...

...чужое сознание решает затаиться и выжидать, как будто здесь можно что-то выжидать, как будто Индиг отпустит плененный разум. Ничего, ничего, всему свое время, Индигу не по себе, вот теперь стыдно самому Индигу, а не его пленнице, вот так все перевернулось, только тут, главное, не торопить события, выжидать...

Индиг выводит Си (Силенцию) в июльское разнотравье, опаленное зноем, говорит что-то в утешение, сам не знает, что, что вот сейчас день, а потом вечер настанет, солнце за лес уйдет, звезды полетят на охоту, луна сядет на ветку, а потом утро будет, звезды в дуплах попрячутся, солнце поднимется над крышами, захлопает крыльями, а потом опять будет день, зажаренный зноем июля... а потом август, грибы пойдут, а куда они идут, Индиг не знает, и пироги с черникой, а потом осень, и верхушки тополей пожелтеют, а там и липы станут золотыми, а потом рябина станет красной, а потом деревья голые в ноябре, и тыквенный пирог, и первый снег, когда весь мир как будто летит куда-то вверх, а там и солневорот, ветки омелы, яблоки с гвоздикой, день прибывать начнет, а там и снег растает, и все по новой, и хорошо. Си (Силенция) не понимает, удивляется, почему всякому пирогу свое время, вон в кофейне, которую сделали из старого фонаря в Ригеле, там, на витрине кусок пирога с первым снегом рядом с куском пирога с метелями, и тут же пирог с октябрем, и копченые сентябри в соусе из осенних туманов, и первое летнее утро, его еще земляникой посыпают, и все-все.

Индиг мысленно рисует колесо года, такое колесо в доме на кухне висит напротив очага – Си (Силенция) раскручивает колесо года в спираль, уходящую из вчера в завтра, из было в будет, спираль вытягивается в тысячелетия, Си (Силенция) видит, как будет подрагивать невидимая ось, пронзившая полюса, как будут таять ледники и замерзать пустыни, как будут уходить под воду города, как солнцестояние перекинется куда-то на осень, бесснежная зима сменится шквалистыми ветрами весны, а в середине июля выпадет снег, чтобы тут же растаять. Си (Силенция) видит дальше, как высохнут, выгорят леса, люди уйдут с обжитых мест от нестерпимого зноя, кто-то останется, чтобы чинить солнечные батареи, которые здесь поставят, а через тысячи лет и не вспомнят про городок на краю леса.

Индигу не по себе, рассыпается колесо года, основа основ, время вытягивается в бесконечный лабиринт, полный ответвлений, вариаций, и нужно спросить тут, сказать там, чтобы очередной исполинский город пал, пораженный войной, оставил после себя бесценное знание, как обуздать гравитацию, или время, или еще что-то... Там услышать, тут рассказать – чтобы потом собрать по крупицам бесценные знания. Ну, вот Индиг в лес идет, там посеет звезды, тут соберет проросшие созвездия, сям наберет полную корзину крылопаток, а тут вот так, по вселенной, а как иначе, кто звезды в лесу собирает, тот долго не живет, а кто собирает по вселенной квантовые технологии, тот правит миром...

Индиг хочет возразить, Индиг не знает, что возразить, только чувствует, что здесь что-то не так, до черта не так, а вот, например, а вот если бы кто-нибудь вот так же сжег в пламени очередной войны Си (Силенцию), разве было бы хорошо... Си (Силенция, Молчание, Безволвие) кивает, да, да, или они меня, или я их, третьего не дано. Индиг ищет слова, слов нет, да их и не было никогда, вот да, кстати, Индиг даже не знает языка, на котором говорит Си, Си тоже не знает язык Индига, только отдельные слова, Йоль, почему-то говорит как Йу-ле, Сауинь, Лунасах – знает по названиям каких-то не то десертов, не то духов, не то и того и другого вместе.

Индиг прислушивается к чувству голода, пытается понять, это чье, индигово или силенциево, или обоих вместе – нет, все-таки общее, и надо бы сходить в погреб за крылопатками, испечь в очаге, и на этот погреб и очаг сами собой наслаиваются мысли про маленькое кафе, которое устроили в старом фонаре на углу, а ведь есть такое в городке, Индиг там и не был никогда, даже не знает, как оно там. А дальше уже непонятно, где чьи мысли, перемешанные между собой, что надо идти по главной улице и направо, где на углу висит фонарь, украшенный венками из колосьев, потому что скоро Лунасах, а внутри кафе, где подают июльский зной на больших тарелках, приправленный тяжелыми летними звездами. Люди смотрят на Си (Силенцию, Молчание, Тишину), Индиг говорит, а это Силенция, Тишина, Молчание, да вы не бойтесь, она мертвая, мертвая. Силенция кланяется сидящим, спрашивает у Индига, как будет добрый вечер, как будет – хорошие люди, как будет – красивый городок, как будет – тут хочется жить, как будет – то чувство, как будто после долгих странствий вернулась домой, да ты что, да неужели есть отдельное слово, homeback, что-то среднее между home и comeback, и где-то там проскальзывает что-то медовое, что хочется пробовать и пробовать на языке.

Индиг прислушивается к чужим мыслям, только сейчас видит в памяти Силенции то, что лежало на самом видном месте, но чего он в упор не замечал, - маленький городок на краю леса, туманы осени, варенье из сентября переворачивается на клетчатое платье, стыдно, стыдно, стыдно, мельница на окраине перемалывает время, его нужно нести домой в корзине, свежемолотое, сладко пахнущее воспоминаниями, пастух гонит с пастбища пузатые тыквы, лето улетает на юг. Индиг хочет знать, что дальше случилось с маленьким городком, так же он притаился среди туманов, или исчез, перемолотый жерновами истории, и Си (Силенция) спаслась неведомо как, или сама Си (Силенция) приложила к этому руку, кто её знает...

Си (Силенция) пробует на языке новые слова, солнце, небо, лес, фонарь, кафе, а космопорт так и будет космопорт... Кто-то одобрительно кивает Индигу, вот и правильно, вот и давно пора, а то что за дом без хозяйки, будет тебе невеста. Индиг вздрагивает, какая еще невеста, это же... это... ну и близко тут никакой невесты нет...

Си (Силенция) пробует очередное слово ложечкой на блюдечке, люди подбираются ближе, а можно спросить, а вот вы везде были, а вы в каких краях бывали, а там как? Си показывает через Индига, а вот плавучие дома Венецы, а вот почти невесомые башни Барселуны, а вот переполох перепуганного туриста на площади, он думал, что заблудился в незнакомом городе, а оказалось, что заблудился в своей собственной жизни... Индиг и сам не замечает, как мало-помалу Си (Силенция) придвигается к старенькому библиотекарю, который торопливо достает чистую, еще не написанную книгу, пусть книга слушает, пусть на ней сами собой появляются слова, фразы, воспоминания, гравюры причудливых городов, схемы порталов, хитрости, как оседлать магнитные поля и изгибы гравитации, как изогнуть пространство и обуздать время...

...Индиг спохватывается. Спохватывается только сейчас, когда уже стемнело, и все разошлись по домам, и все дома разошлись по домам, - только сейчас понимает, что сделала Си (Силенция), и надо догнать, остановить, сжечь, пока книги не разлетелись по всем городам, а то ведь осень, самая пора книгам лететь. Си (Силенция) улыбается, ну что ты, в самом деле, все хорошо будет. Индиг не верит, с чего оно хорошо будет, можно подумать, Си (Силенция) пощадит этот маленький городок...

- ...вы убили её... – следователь сердится, следователь недоволен, столько всего надо было узнать, и нате вам...

- Убил, - признается Индиг, - вы понимаете... она... ну... я первый раз такое... ну раньше проще было... с этими... которых шесть... а тут такое...  она сама мне чуть мозги не это...

Следователь презрительно фыркает, правильно, надо было опытного брать, у которого на счету штук тридцать распотрошенных памятей, убитых сознаний, а не этого, который шестерых обесточил, и радуется. Ладно, что узнали, то узнали, и хорошо, что убил эту тварь, совсем убил, сильно много на её совести, люди, города, земли, судьбы...

- Вам... помочь? – следователь многозначительно смотрит на лабиринты терминалов.

- Да нет... найду... привык... уже...

Индиг идет по переходам, по порталам, по эскалаторам, прикладывает пальцы, выбирает путь  до города Эриды, зависшего в невесомости между двумя планетами, где нет ни верха, ни низа, где по вечерам Шоу Тысячи Звезд, это надо видеть, обязательно, а заодно рассказать местным про Ассириус, величайшую империю, которая спит и видит, как поработить Эриду, - а дальше остается только ждать, когда разгорится новое побоище, с пепелища которого можно будет забрать...

...а вы так прямо и поверили, а напрасно поверили, не было ничего этого, не было, и быть не могло, и ничего подобного...

...здесь, думает Си (Силенция), здесь, показывает на портал, ведущий в город Эриду, зависший в невесомости между двумя планетами, где нет ни верха, ни низа. Люди в форме подозрительно смотрят на Си (Силенцию), это же Си (Силенция) та самая, - Индиг показывает людям в форме, все нормально, нормально, нет уже никакой Си, это уже не Си.

Индиг и Си (Силенция) карабкаются по лабиринтам лестниц, устраиваются где-то нигде, чтобы видеть Шоу Тысячи Звезд, Си (Силенция) через голову Индига смотрит мысли сидящих вокруг, у этого ничего интересного, у этого тоже, а вот этот да, работает с невесомостью, такое знает, что нам и не снилось, да ты из него знания-то не выковыривай, ты мягче, мягче, тронь осторожно, он сам все про себя покажет, ты людей не знаешь, их хлебом не корми, дай про себя рассказать, похвастаться...

Си (Силенция) забрасывает удочки, опять же через Индига, не желает ли кто книжек про то, как обуздать пространство и время, и правда, уже кто-то интересуется, оценивающе оглядывает клетку с книжками, дороговато будет, Си (Силенция) парирует, дорого да мило, дешево да гнило, потихоньку спорит с Индигом, который просит сильно цену не заламывать, да ты погоди, парирует Си (Силенция), надо сначала повыше цену назвать, а там снизить, и все хорошо будет, и разлетятся книжки по всему миру. Да не беспокойся ты, кто надо, прочитает, до кого надо, дойдут, и дальше, по цепочке, по векам, по тысячелетиям из книжек проклюнутся ростки, которые расцветут городами в пустынях.

...а вы так прямо и поверили, да?

А ничего подобного.

Не было.

И этого тоже не было, Индиг не ходил к терминалу, к закрытым дверям, за которыми затаился одинокий страх, не прислушивался к трепетному биению чужого сердца...

...Индиг поднимает голову, смотрит на полную луну, сидящую на ветке, чувствует непонятную тревогу, странное чувство, когда начинает понимать, что мир вокруг больше и дальше, чем городок на окраине леса, и даже больше и дальше, чем сам лес, он бесконечный, мир, и тянутся и тянутся порталы и порталы, терминалы и терминалы, рейсы и рейсы, звезды и звезды, земли и земли, города и города. И хочется расправить крылья и лететь куда-то вслед за летящими на юг летними днями, и дальше, дальше, чувствовать этот мир, бесконечно огромный, чтобы перемешивались в памяти площади, звезды и города.

Барселуна, говорит себе Индиг.

Барселуна.

Берет полную корзину сыра, срезанного с луны, идет на площадь городка, к порталу до столицы, а там дальше какие-то переходы на Барселуну, интересно, пустят торговца сыром вот так, просто, или придется потихоньку околдовывать чьё-то сознание...

...Си (Силенция) замирает, прислушивается к тишине, внезапной, пугающей, и замирают слова, готовые сорваться с губ Си (Силенции), что она делает, как можно сказать то, что прорастет погибелью черед века и века. Люди в кафе не понимают, люди в кафе хотят слышать то, что принесет им златые горы, здесь, сейчас, люди в кафе разочарованы, полная тарелка разбитых надежд, готовая опуститься на стол Си (Силенции) вспархивает, улетает куда-то в никуда, хлопая крыльями. Силенция ищет слова, перебирает лабиринты бесконечного завтра, наконец, находит единственную верную фразу, которая пустит ростки, прорастающие галактическими городами где-то там, там...

Эпилог

...кто победит: первый лабиринт, который заблудился во втором лабиринте или второй лабиринт, который заблудился в первом лабиринте?

Нет, так-то никто из них не признается, каждый будет говорить всем (кому всем? Никого нет!), что это он заглотил противника, сожрал его с потрохами, считайте, что его уже и нет – а про себя где-то глубоко-глубоко в душе (глубока душа лабиринта) будет метаться в панике, а-а-а-а,  он меня уничтоо-о-жи-и-и-л...

Так не бывает, скажут все. Кто – все, да все – все, кого ни спросите, (кого? Нет никого!), что так не бывает, обычно один лабиринт в тысячи тысяч раз больше другого, так что если два лабиринта встретятся... то есть, что вы говорите, они бесконечно далеко друг от друга, они в жизни не встретятся – но если все-таки встретятся, то поглотит другой, без остатка, с потрохами, и даже не заметит, что что-то тут было, а что, а? Так что даже не говорите про такое, чтобы два одинаковых лабиринта, не может этого быть.

Поэтому никто нам и не поверит, что мы заблудились друг в друге, заплутали по закоулкам, свернули не в тот коридор, выбрали не тот поворот, поднялись не по той лестнице и не туда, и – сцепились намертво, и выход друг из друга уже не найти.

Зачем, спрашиваю я себя.

Зачем мы здесь.

Потому что мы распутаемся – я верю в это – если поймем, почему так случилось, не бывает, чтобы лабиринты сталкивались просто так, они слишком далеко и слишком редко (один в несколько миллиардов лет), чтобы столкнуться и заблудиться друг в друге.

Сворачиваю в переулок, прохожу по лестнице вниз, чтобы оказаться на перекрестке двух улиц, ведущих в никуда. Чувствую, как он мечется по моим проспектам, ищет не то выход, не то вокзал, не то вход, врывается в распахнутые двери – чтобы только глубже увязнуть во мне.

Зачем-то мы здесь, говорю я себе в редкие моменты, когда приступы паники отступают.

Зачем-то мы здесь, говорит себе он, когда отступают его приступы страха.

Мы встречаемся на площади, окруженной куполообразными постройками...

...мы встречаемся...

...встречаемся...

...спохватываюсь, только сейчас понимаю, что встретиться мы можем только на площади, которая есть и у меня, и у него.

У меня, и у него...

Мне не по себе, - быть не может, чтобы мы виделись раньше, а ведь виделись, если встретились на площади одновременно моей и его. Мы смотрим на площадь, как будто ждем, что она нам что-нибудь подскажет, - площадь молчит...