Автор Анна Орлянская

За исполинскими стенами студенческого общежития медленно скрывается солнце, погружая кирпичное здание в золотистое марево. Кругом тихо, но не безмолвно. Кафе и ресторанчики с мигающими люминесцентными вывесками над входом, скорее всего, ещё пустуют, лениво прогуливающийся народ не спешит в них заходить. Тишину вдруг нарушает детский крик. Я оборачиваюсь: мальчишка, перегнувшись через парапет, показывает на две удаляющиеся крохотные точки в небе, красную и зелёную – огни пробороздившего небо вертолёта. Со стороны трассы доносится рёв автомобилей, резко визжат шины, как у гоночных болидов. Потом всё смолкает. Лишь река с плеском накатывает на шпунтовые сваи. Чуть не покатившись кубарем с крутого спуска, продолжаю молча следовать по насыпи за сестрой. Лиза идёт, как и я, пошатываясь. Её тёмно-русые локоны небрежно собраны резинкой в хвостик. Из-под дутой куртки выглядывает подол шифонового платья, белого, с розовыми камелиями, вернее белым оно было днём, а теперь непонятно в чём измазано. Мне не нравится это платье – оно слишком романтичное, слишком оборчатое. И хоть о красоте у Лизы иные понятия, платье ей тоже не нравится, потому что полнит. Из-за какого-то гормонального сбоя её фигура округлилась, а оборчатое платье заостряет внимание на пышных формах. Лиза его надела, так как это был подарок мамы Тани – она добрая, не хотелось её расстраивать. У нас сегодня День Рождения, но праздник безнадёжно испорчен тупой выходкой Артёма, который бросил нас одних в безлюдном парке. Лиза сильно злится на него. Сестра останавливается, начинает разуваться.

– Твой Артём – козёл! Надеюсь, теперь ты это поняла. Вообще, куда мы идём?

– К старому мосту, – резко отвечает она, будто я спросила какую-то несусветную глупость.

– Зачем?

–Занадом, – огрызается сестра. – Хочу смыть грязь. Не хочу ни о чём больше думать, всё кончено.

Я плохо соображаю, о чём речь. От шампанского, которое пробовала впервые в жизни и, наверняка, теперь не скоро захочется вновь выпить, меня подташнивает. Почти не чувствую ног, они словно ватные. Хочется упасть и не вставать. Вспоминаю, что когда мы проходили мимо вокзала, часы на его башне показывали восемь. Если пойдём сейчас назад, то успеем на следующий автобус, но в любом случае дома окажемся не раньше, чем ещё через час. Даже если сможем тихо войти, исчезновение главных зачинщиков торжества не останется не замеченным, так что взбучки от мамы Тани не миновать. Становится тревожно, к тому же мне не нравится затея Лизы.

Под босыми ногами похрустывают камешки. Молчаливо, угрюмо наползает чёрная ночь. И река совсем чёрная и мутная. Несколько бетонных свай со штырями торчат из воды, как утопленные надгробия.

–Наверное, мама Таня уже весь город на уши поставила.

– Да кому мы нужны?

– Ты так говоришь, потому что тебя бросил Артём. Что на нём свет клином сошёлся?

Лиза садится на корточки, смывает грязь с рук и, зачерпнув воды, плескает себе в лицо. Я стою рядом. Теперь понимаю, что это не грязь, сестра в крови ­– руки в крови, ноги, платье…

Тошнота вновь подступает к горлу. Если меня вырвет, то будет лучше, но меня не рвёт. Земля, река, городские огни быстро кружатся перед глазами, превращаясь в широкий светящийся обруч. Сквозь вращающуюся поволоку вижу, как Лиза собирает узлом подол платья и становится на хлюпкий, покачивающийся на понтонах мост. От её шагов скрипят деревянные перекладины.

– Куда ты? – кричу, тоже взбираясь на мост.

Образ Лизы расплывается, пляшет, поворачивается боком и шагает в пустоту. В следующую секунду я уже слышу, как она плещется. Брызги летят на меня, но я их не чувствую. Падаю на колени и, протянув руку,с ужасом замечаю, что она прозрачная, как тень…

***

Я замолчала, тяжело дыша.

– Если тебе трудно, можешь не продолжать, – Инесса Витальевна заботливо положила тёплую ладонь на мою руку, сжимающую карандаш.

Очередная психологическая уловка, вроде как ей неинтересно. За окном слышался спокойный перестук капель  ­– дождь только-только начался. Обстановка в кабинете, чем-то напоминающая уютный номер в отеле, располагала к душевным беседам: стены покрывали светлые обои с вкраплениями, которые мерцали, точно крупицы песка под солнцем, плотные бежевые портьеры и приглушённый мягкий свет от торшера погружали комнату в полумрак, а кресла с удобными подлокотниками были обиты неярким голубым  велюром. Меня отвлекали лишь стеллажи с книгами, как в школьной библиотеке. Всегда ненавидела сидеть в полных народа библиотеках, не могла сосредоточиться.

Инесса Витальевна смотрела на меня серыми глазами участливо, но свысока. Как если бы она была неким божеством, знающим ответы на все вопросы и теперь снизошедшим до меня.

– У тебя была сестра?

– Наверное. Я многое забыла, а теперь память всплывает, но какими-то обрывками, как зашифрованные послания из прошлого. Иногда легче забыть, жаль, что не всегда это получается. Вы так не считаете?

– Каждый человек смотрит на жизнь по-своему. Охотно верю, что для тебя так было легче.

На мгновение я перевела взгляд с листа бумаги, на котором битый час выводила простым карандашом девятки, на психотерапевта. Её сероватое, без намёка на румянец лицо прорезали угрюмые морщины. Когда Инесса Витальевна улыбалась, они становились глубже, лапками расползались от уголков глаз и губ. Я не знала точно, сколько ей лет, может пятьдесят, может шестьдесят или больше – бывают лица, по которым трудно определить возраст. Слишком, слишком блёклое. Только взгляд въедливый, неотрывный.

– Расскажи о своей семье.

– Мама была занята только своим творчеством: рисовала и мастерила какие-то безделушки из бумаги и бисера, которые чаще дарила, а не продавала, – я поменяла положение затёкших ног, закинув их одну на другую. – Всё остальное, не касающееся её творчества, она выполняла точно автоматически, даже разговаривала автоматически, односложно отвечая на вопросы. Я не любила ей позировать, особенно если нужно было улыбаться. Как можно выдавливать из себя улыбку, если все мысли о тройке? А уж как меня трясло от милых до тошноты цветочков, которыми полагалось любоваться и делать вид, что они благоухают. Мне вообще такие цветы не нравились. Но даже на Дни Рождения моим подругам цветы выбирала всегда мама.

– И какие же цветы тебе нравились?

– Будь моя воля, я бы дарила кактус или алоэ, который хоть полезен от зубной боли, – и это была правда. Моя правда.

Инесса Витальевна сдержанно улыбнулась тонкими бесцветными губами.

– Всю свою любовь мама выплёскивала в творчество. А какие чувства у неё оставались для меня?

– Ты говоришь только о себе. Сестра тоже была обделена вниманием?

Я задумалась над вопросом, как всегда, поджидая мысленной подсказки. Слова сами всплывали в голове, мне оставалось лишь их произнести.

– Сестра, кажется, этого не замечала.

– Ясно. А что отец?

– Отец пропадал целыми днями на работе, а вечерами сидел перед телевизором. Он твердил – либо всё, либо ничего. До того, как мама родила нас, они оба считали себя хипстерами, много путешествовали автостопом и перебивались редкими заработками. Они любили рассказывать о своей прошлой свободной жизни, показывая фотографии. Оглядываясь назад, мне кажется, мама с папой в тот момент не смогли принять изменений, не смогли принять новых себя. Они всё больше и больше отдалялись друг от друга. Конечно, тогда я была очень мала, чтобы такое понимать, радовалась любой вспышке любви с их стороны. Иногда отец сгребал нас в охапку и говорил, что мы для него главное в жизни. Но он жил только прошлым и будущим, мечтал лишь о том, куда мы поедем отдыхать, какую машину купим, когда он получит повышение по службе. Без энтузиазма интересовался успехами в школе, был не в курсе, в каких олимпиадах и конкурсах мы участвуем. И к маме был холоден, так она говорила подругам, с которыми встречалась, чтобы выпить пива. Иногда она напивалась, сильно напивалась, до рвоты. Мне было противно видеть её в таком состоянии – с всклокоченными волосами, стеклянными глазами. Я благодарна отцу за сытую, безбедную жизнь, за то, что по крайней мере не находил утешение в выпивке. Но… – мои глаза наполнились слезами. – Ведь все вечера его были свободны и ещё существовали выходные, которые он мог бы посвятить целиком семье, поиграть с нами, что-то сделать совместно, куда-нибудь сходить. Как же… он никогда не делал того, чего не хочет.

Инесса Витальевна пододвинула пачку с сухими салфетками и, расправив подол клетчатой кашемировой юбки, положила руки на подлокотники кресла.

– А что ты сейчас думаешь?

– Думаю, что отец прятался в работе, как и мама пряталась в своём творчестве, не от нас, конечно же, а друг от друга, – я отложила карандаш в сторону и, достав из пачки салфетку, поочерёдно промокнула краешком глаза. Салфетка стала чёрной от потёкшей туши.

– Ты рисуешь что-то определённое или просто так?

По центру листа воронка из множества капель затягивала человека, от которого на поверхности оставались лишь руки – я не знаю, почему нарисовала именно эту картинку, картинку из своих снов. С другой стороны, я также представляла психотерапевта в голубом, будто сотканном из воды, кресле. Вместо полок с книгами, позади неё высились груды пепла, потому что единственное, что вертелось в голове при взгляде на стеллажи с книгами – был огонь. А вокруг них соединялись кольцами девятки, напоминая перья, повисшие на паутине. Девятки были разными – огромными и крохотными, жирными и бледными, в одних из них было изящество, другие будто растекались, расползались по бумаге, третьи, перевернувшись, выстраивались в ряд, напоминая число дьявола. Главное было не в этом, чтобы понять безумство нужно быть самому хоть немного безумным.

– И то и другое, – сухо ответила я. – Когда нам было по девять лет, у родителей вдруг проснулись чувства, они устраивали друг другу сюрпризы и заваливали нас подарками. Излишнее проявление любви меня бесило. И всё-таки это был счастливый год. Однажды родители поехали в театр – не понимаю, как папа согласился, он не любил культурные мероприятия, а на обратном пути они попали в аварию. Больше мы их не видели. Нас с Лизой поместили в детский дом, и только к шестнадцати годам удочерили. Не знаю, зачем мы понадобились в этой семье – у них был родной сын Артём. Может, хотели, чтобы помогали нянчиться с двумя другими приёмными детьми – те были совсем ещё малютками. Артём и Лиза сразу сдружились, однако, эта дружба переросла в нечто большее. Вначале они стеснялись своих чувств, вроде как брат и сестра, пусть и не кровные, а когда Артём поступил в институт и переехал в общежитие, встречались тайком. Так продолжалось где-то год, но в очередной приезд он сказал, что влюбился в другую девушку. На свой День Рождения мы сбежали, Лиза хотела с ним встретиться, думала, сможет его вернуть. Она хотела ему что-то сообщать. У неё была навязчивая мысль, она считала, что Артёма приворожили, поэтому он резко изменился. Они встретились в парке, но, наверное, так и не помирились. А дальше вы знаете, что случилось. В девять лет я потеряла родителей, в восемнадцать умерла сестра, скоро мне исполнится двадцать семь. Понимаете?

– Ты думаешь, что-то должно обязательно произойти?

– Меня настораживает эта закономерность. И ещё сны, вернее один и тот же сон: ночь, я иду, как тень, за сестрой – иногда этот путь через абсурдный туннель, иногда через современные городские улицы, иногда переношусь в прошлое и вижу наш город таким, каким он был до моего рождения.

– Во снах мы часто видим то, чего нет на самом деле, может, некоторые картинки выдаёт твоя память, всё остальное рисует воображение.

– Эти сновидения отчётливые, я даже чувствую холод, чихаю от пыли или кашляю от гари. И чувствую то, что не должна чувствовать.

– Что ты имеешь в виду?

– Дело в том, что это неправда. Вернее, правда, но не моя.

– Я не понимаю.

И хоть в словах Инессы Витальевны было удивление, в её взгляде ничего не изменилось. Наверное, и не такое привыкла слышать.

– То, что я рассказывала, не моя правда, это из снов.

Я не стала говорить, что иногда чужие мысли и воспоминания сами собой влезают в мою голову, что чувствую боль от утраты семьи, словно какой-то человек, живой или мёртвый, телепатически передаёт мне свои ощущения, но чувствую так, как будто они мои.

– Разве сны могут быть такими подробными и последовательными?

– Вот именно. Правда в том, что у меня никогда не было сестры, по крайней мере, ничего о ней не слышала, мать бросила меня новорождённой, я воспитывалась в детском доме. Кошмары появились с девяти лет, а когда сказала об этом нянечке, меня перевели в школу-интернат. Затем был психоневрологический интернат. В восемнадцать лет я сбежала, как и Лиза из моих снов. Меня искали, и я уверена, что нашли бы, как будто у руководителей интернатов какой-то план по их заполнению. Наверняка, они немало получают от государства за сирот. Там не решают твоих проблем, наоборот, когда они кололи меня аминазином и пичкали всякими таблетками, от которых безумно хотелось пить и спать, мне казалось, что пребываю в бесконечном кошмаре. Если бы не Влад… Мой муж – спаситель, выдернувший меня из этого ада. Я абсолютно здоровый, нормальный человек, но кошмары не прекратились. От недосыпа начались сильные головные боли, а таблетки вызывают тошноту.

– Какие таблетки?

– Цитрамон. От других таблеток я становлюсь, как сомнамбула. Конечно, если бы не мои безрезультатные попытки выносить ребёнка, я бы и не пришла к вам. Просто я думаю, что физическое состояние во многом зависит от душевного.

– Как верно и обратное. Нужно подобрать антидепрессанты и снотворное, но ты должна понимать, что проблема этим не решится. 

– Я это понимаю. Снотворное мне не помогает. И собственно говоря, депрессии нет…

– Позволь это определять специалистам…

Психотерапевт зло на меня набросилась, начала читать лекцию, будто я ей что-то должна. Я больше не хотела её слушать.

– Ты сказала, что не работаешь, а что делаешь в свободное время?

– Рисую.

– Конечно, можно было догадаться.

Я больше не смотрела на психотерапевта, выводя очередную девятку. Число девять, насколько помнится, преследовало меня всю жизнь. Под номером девять была моя квартира, чудом доставшаяся от бабушки с дедушкой, это же число стояло между двумя другими в номере автомобиля мужа, девятки я видела в ветвях деревьев, в каплях дождя и даже в тенях. Чёртовы тени стали сводить меня с ума. Раньше я наблюдала за ними, усматривая в их движениях танец или игру, а теперь появилось ощущение, что меня преследуют. Как немые стражники они и сейчас стояли на своих постах возле кресел и под потолком.

– Если хочешь, чтобы я тебе помогла, то должна быть со мной честна, – приторно начала Инесса Витальевна. – Маленькими шажочками мы продвигаемся вперёд, но я не отвечу на твои вопросы, мы должны найти решение вместе.

Она что-то чиркнула в своём блокноте, а потом попросила назвать ассоциации, возникающее в моей голове, со словом тень.

– Пустота, невесомость, бесплотность, колыхание, беззвучность, контур, силуэт, отражение, изнанка, другая жизнь… – перечисляла я, прикрыв веки. Меня подташнивало, хотелось быстрее покинуть обитель психотерапевта.

– Другая жизнь?

– Да, другая жизнь, – криво улыбнулась я. – Разве неинтересно наблюдать за игрой света и тени? Иногда в голове возникают целые сюжеты. А сколько у серого цвета оттенков! Вы замечали?

– А, вот ты о чём.

Конечно, меня подмывало признаться, что во снах я брожу среди темноты, в лабиринте теней. А меня правдами и неправдами пытаются подвести к тому, что всему есть объяснение. Я не искала этому объяснения, наоборот, хотела раскрыть тайну.

– Мне пора, – поднявшись, я протянула свой рисунок – пусть изучает.

Договорившись с Инессой Витальевной о следующей встрече через три дня, мы с улыбками на лицах распрощались. В её глазах промелькнул укор – наверное, она понимала, что я больше не приду. В Центре психологической помощи был наплыв студентов. С трудом протиснувшись по коридору, я толкнула дверь на улицу и сделала глубокий вдох. Пахло мокрой землёй, прошлогодней листвой и цветущими травами. На синеватом небе ветер разогнал облака, но дождик ещё продолжал накрапывать. На постриженных кустах вяза, заборчиком вытянувшихся вдоль тротуара, щебетали пугливые воробьи, которые тут же прятались в ветвях, когда я проходила мимо них. Вечерело, и по городу зажигались флуоресцентные вывески, покрывая лавочки и хребты кустов ледяным глянцем. Я с любопытством наблюдала за ажурным полотном, выстилающимся тенями по тротуарам и дорожкам. Потом села в маршрутку, и дорога стала казаться долгой и томительной. Пока ползли в пробке, я смотрела в окно: от небесной синевы осталась тонкая, подёрнутая бледно-лиловой дымкой, полоска на горизонте. Кусочек неба показался в прощелине между домами и скрылся. Замелькали дома, остановки и фонарные столбы. В какой-то момент я задумалась, маршрутка как раз остановилась перед очередным светофором. С одной стороны дороги располагалось здание пединститута, двери которого то и дело открывались, пропуская снующих туда-сюда студентов, а с другой – растянулась парковая аллея. На лавочке под ссохшейся ветвью сосны сидели, держась за руки, две тени, серые и плотные. Они имели человеческие очертания, но людей рядом не было. Тени поднялись и поплыли к нам. Меня бросило в жар: капли пота покрыли лоб, переносицу, подбородок и неотступно стали расползаться по всей спине. Неожиданно маршрутка дёрнулась, а я чуть было не полетела на сидящего напротив меня парня. Он уставился на меня, будто собирался что-то сказать. За окном совсем стемнело, точно мы ехали по неосвещённому туннелю. В какой-то момент мне показалось, что парень и все остальные, кто был в маршрутке, стали блёкнуть. И вот уже вместо людей – лишь тени, изгибающиеся, как пламя свечи, потянулись ко мне.

– Остановите, сейчас же остановите! – закричала я водителю, метнувшись к двери.

Маршрутка тут же со скрежетом затормозила. Выбравшись из неё, я вдруг почувствовала тяжесть в ногах, точно к ним привязали гири. Я стояла, ни жива, ни мертва, наблюдая, что ко мне со всех сторон приближаются чьи-то тёмные отражения. Они наползали размытыми силуэтами, пока не образовали надо мной плоский полукруг. Улица не была пустой, люди проходили мимо меня, но, кажется, ничего не замечали. Огромная плотная тень над моей головой стала менять форму: вылепился контур лица, обозначились глаза, нос, губы. И хоть образ быстро расплылся, я узнала в нём психотерапевта.

– Я что под гипнозом?

Теперь меня окружала лишь одна серость, мутная и лёгкая, как пары тумана.

– Почему я ничего не вижу? Кто вы – дьявол? – меня знобило от страха.

– А кто ты? – ответил голос внутри меня.

– Не знаю. Теперь не знаю.

– Чтобы отыскать путь, нужно заблудиться, – продолжал голос. – Ты готова увидеть?

– Нет, не хочу, оставьте меня в покое.

И в этот момент я почувствовала толчок и упала. Вспышка света ослепила, мне почудилось, что сижу на сцене в сиянии софитов, но приглядевшись, поняла, что свет падает от уличного фонаря. С неба спускался туман, заволакивая густыми клубами крыши домов и макушки деревьев. Всё ниже и ниже. Кто-то из темноты дал мне руку, и я, ухватившись за неё, поднялась…

***

Я не помнила, как оказалась дома. Муж задерживался с работы. Обычно в это время мы смотрели его любимый сериал «Голые и напуганные». Включив телевизор, я пыталась сосредоточиться на экране, но потом бросила эту бестолковую затею и просто смотрела на хлебные крошки под столом. Во всех комнатах горел свет. Не замечая, как началась другая передача, я прислушивалась лишь к кухонным настенным часам. Тик-так, тик-так… Часы были у нас в каждой комнате – муж вечно по утрам запаздывал, хотя всегда ложился рано. Через час с лишним забряцал замок, и Влад, скинув обувь, буквально вломился в зал.

– Где ты была, почему трубку не берёшь?

– Лучший способ защиты – нападение?

Я проверила телефон – он, действительно, был разряжен. Почувствовала себя виноватой. Влад присел рядом и обнял, я уткнулась носом в его плечо, как побитая собачонка, и сразу стало спокойно, всё произошедшее показалось полнейшей нелепицей.

– Что говорит психотерапевт насчёт твоих кошмаров?

– Говорит, что семимильными шажочками приближаемся к улучшению.

– А у нас, как всегда, и смех и грех, – разгорячённо начал Влад. – Жена одного работника, решив его проучить, чтобы он вещи не разбрасывал, рассовала по его карманам грязные носки. Он заходит в отдел, а в нагрудном кармане его пиджака торчит, как платочек, чёрный носок. Хорошо, что ты у меня не такая шибанутая, – хохотнул муж, аккуратно складывая носки за диван.

– А вот буду шибанутой, если будешь свои носки по углам раскладывать и крошки сметать со стола на пол, – взорвалась я. – Больше часа на них пялюсь.

– Зачем на них пялиться? Мегера, – обозвался Влад и ушел в ванную.

Я не обиделась, зная, что муж на самом деле так не думает, с мегерой он бы не ужился, слишком уж любит тишину и покой. Пока я хлопотала над ужином – разогревала остатки плова и нарезала салат из свежих овощей, муж принял душ и вернулся с обмотанным на бёдрах полотенцем. Театрально сбросил его с себя и голышом прошёлся по комнатам, щёлкая выключателями света.

– Ужин подождёт, иди ко мне, – прошептал Влад, обнимая меня сзади. – Безумно тебя хочу, когда ты злишься.

– Может, ты специально меня злишь?

Стаскивая с меня вещи одну за другой, Влад небрежно отшвыривал их в сторону.

– Хочу от тебя ребёнка, – сказал он, покрывая мои плечи и шею поцелуями. – Хочу видеть, как набухают твои груди, как округляется животик, хочу ощущать, как в нём бьётся новая жизнь.

– Влад, не надо, – я попыталась отстраниться, но он крепко сжал мои бёдра. – Вам, мужчинам сложно понять, что значит потерять на большом сроке малыша.

– Прости, я не хотел тебя расстроить, – развернув меня, Влад обхватил ладонями лицо. – Я буду ждать, сколько потребуется. Считай это признанием в любви, – он приподнял меня и усадил на прохладную полированную столешницу. – Кажется, на кухонном столе мы ещё не пробовали. Что скажешь?

– Можно без комментариев?

Притянув Влада к себе, я обвила ногами его влажный после душа торс и закрыла его рот губами, чтобы этот болтун больше ничего не спрашивал…

Спустя полчаса или час – было не до того, чтобы следить за временем, мы  устроились перед телевизором, загадочно переглядываясь и поглощая вчерашний плов, который казался особенно вкусным. На какое-то время я забыла о своих беспокойствах. А когда Влад сладко засопел за моей спиной, положив на меня руку, будто боялся, что убегу, вновь вернулась тревожность. У соседей играла музыка, не громкая, но навязчивая, ритмичная, задорная, не дающая уснуть. Разговор с психологом разбередил в душе старые раны, и я тихо плакала. Ручейки из глаз стекали на подушку, в конце концов, она стала настолько мокрой от слёз, что пришлось перевернуть. Я думала о маме. Какой она была? А если она жива, вспоминает ли обо мне?

«Кто ты?» – стучало на заднем фоне моих мыслей. Только мама могла бы мне об этом сказать. В моем теле сосуществовали две души. Одна хотела что-то вспомнить, другая забыть. Я не хотела потерять того, с кем кирпичик за кирпичиком возводили стены общей жизни. Кроме Влада у меня никого не было. Не всё в нашей жизни было легко, порой мужу приходилось объяснять мне элементарные вещи, например, что нужно делать в случае протечки воды под раковиной, я даже не знала, что такое сифон, к жизни была совершенно не приспособлена. Между нами случались разлады, но наши чувства не теряли своего прежнего огонька. Недоставало лишь малыша, в котором мы угадывали бы свои черты. Я понимала, что терпение Влада не безгранично, однажды ему надоест со мной возиться, захочет дом – полную чашу. А я не хотела беременеть, боясь вновь потерять ребёнка. При последней беременности малыш застыл внутри меня на шестом месяце. Ещё день назад я ощущала, как он упирается ножками мне в живот, как бьётся его маленькое сердечко. Мы знали, как назовём его или её, хотя нам было неважно, кто родится, мальчик или девочка. Его комнатка уже была готова, я сама разрисовывала стены персикового цвета, превратив будущее гнёздышко малыша в настоящую сказку. Оставалось купить мебель... И вдруг тошнота, как в первом триместре. Малыш опускается и давит на низ живота, а я больше не чувствую шевеления… В роддоме вводят хлорид калия, и нужно ждать целые сутки, но я не могу спать, не могу дышать…И оказывается, что нет отдельной палаты, приходится наблюдать за счастливыми лицами мамочек, прикладывающих своих крохотулей к груди. Зависти во мне нет, но мне очень больно. Они смотрят на меня, кто с сочувствием, кто настороженно, новенькие расспрашивают, кого я жду, думая, что лежу на сохранении, а мне сложно ответить. Не хочу никого видеть. И не могу закричать, чтобы выпустить боль, потому что не одна. Отвернувшись к стене, приходится молча глотать горькие слёзы. А потом заставляю себя не смотреть на свою кровиночку, думая, что если не увижу, то это спасёт.

Только забыть ощущения не получалось. Каждый раз воспоминания разливали в душе горечь, тонны горечи. Я похоронила своего ребёнка, не дав имени. И ни разу не пришла на кладбище, чтобы убрать от сорняков могилку.

В зазор между штор проскользнул серебристый лунный свет, и в его мерцании то замирающем посреди комнаты, то падающем нам на лица, кружились пылинки. Вдоль стены поплыли тени, медленные и едва различимые. Электронные часы на тумбочке показывали ровно два часа ночи. Закрыв глаза, я старалась не думать о тех, кто затаился в темноте – от этого кожу обсыпали мурашки. Но, кажется, я перестала их бояться, это ничто по сравнению с другой болью… Я проваливалась в забытье, а чужой голос в голове шептал: «Как жаль, что не будет цветов, я уйду тихо и незаметно, точно тень».

***

Пробуждение было резким. Я настороженно приглядывалась к темноте, скользя взглядом по углам комнаты. В коридоре или кухне кто-то был – чувствовала это каждой клеточкой своего организма и, кажется, слышала шёпот. К сожалению, ощущения не подвели. В проёме арки, соединяющей зал с кухней, колыхалась плотная тень. Вместо лица – тёмное однородное пятно, зато фигура и платье имели чёткие контуры. Я узнала девушку из своих снов.

– Лиза? – хотелось мне крикнуть, но поняла, что не могу ничего произнести. Рот, словно онемел, как после укола лидокаина.

Поборов ужас, я вскочила с постели. Тени больше не заставят меня бояться. В конце концов, если бы они хотели причинить мне вред, то давно бы уже причинили. Сделав нерешительный шаг в темноту, я вдруг почувствовала странную лёгкость, словно от тела отделилась только часть меня. Меня так и подмывало обернуться, убедиться, что тело продолжает мирно лежать на кровати, но я не успела. Стены зала прогнулись и поплыли, растворяясь в воздухе, а удаляющаяся тень уводила меня за собой. Шаги, невесомые и незаметные, измерялись километрами, как в сюрреалистичном сне. Но это был не сон, потому что всё остальное, что мне виделось и ощущалось, было уж слишком явственным: я шла в одной ночной сорочке по улице Ленина, вдоль сталинских домов с розовым  фасадом; цветущие, словно заснеженные, клёны нависали с одной стороны тротуара, и достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать с дерева лист. На земле, покрывающейся первой травкой, чернели одноразовые мешки с прошлогодней листвой и мусором – заметила их ещё вчера. А впереди сквозь серую занавесь тумана светился раздвижными дверьми круглосуточный гипермаркет. Клубы тумана, словно изрыгаемые огромной невидимой печью, медленно накатывали на безмолвный город, стелились к моим ногам. Я представляла себя то невестой Дракулы, то повелительницей тьмы. Особенно мне пришёлся по душе образ панночки из «Вия». Воображая себя ведьмой, я улыбалась.

Туман сгущался и сгущался, его неуловимые прутья сжимались вокруг меня, пока окончательно не погрузили в непроглядную серость. Запахи резко переменились. Потянуло сырой землёй и древесиной. Это были свежие запахи, но почему-то от них замирало сердце, а кожу обдавало холодом. Через долю минуты перед глазами стояла одна чернота, будто я оказалась в гробу, крышку которого закрыли. Я боялась пошевелиться, боялась, что вытяну руку и дотронусь до мягкой обивки гроба. Только теперь стало жутко. Точно кто-то всесильный издевался надо мной, прощупывал, проверял на храбрость.

А затем в нос ударила вонь дезинфицирующего средства и ещё чего-то прогорклого, не то чтобы неприятного, так бывает, когда на кухне подгорает масло, однако, в памяти что-то всколыхнулось. Этот запах был каким-то въедливым, он не смывался, так пахло одиночество и пустота, когда чего-то сильно ждёшь, но этого не происходит. Я вдруг осознала, где нахожусь. Сердце сжалось, точно схваченное обручем, и затем бешено заколотилось в груди. Когда я оказалась в интернате после детского дома, единственное, что мне хотелось – бежать. О настоящей семье я имела слабое представление, моей семьёй был детский дом. Я переживала, когда менялись нянечки, даже если новая нянечка была намного добрее, переживала, когда лишалась тех, кого я считала братьями и сёстрами. Как и тогда, мне хотелось бежать, но бежать не получалось, словно приклеилась к полу. Опустила взгляд на ноги – они были непропорционально большими по сравнению с телом. Большими были и руки. В юности меня это смущало, считала себя уродливой, мне казалось, что так и останусь невысокой, а ладони и ступни продолжат расти, став огромными, как у гориллы. Мне не с кем было поделиться переживаниями, никто мне не объяснил, что так бывает в таком возрасте.

Когда я подняла голову к зеркалу, тому самому зеркалу на голубой стене нашей десятиметровой комнаты, в котором раньше видела гадкого утёнка, вдруг обнаружила, что с его заляпанной поверхности на меня смотрит Лиза. Девушка из моих снов была, как всегда, в белом платье с камелиями. Она лучилась счастьем, поглаживая свой округлившийся живот. Вот с чем связана её полнота! Может, испугавшись ответственности, она решила покончить жизнь самоубийством? Я поняла, что наблюдаю за Лизой как бы изнутри неё. Закричав, попыталась открыть глаза, как обычно происходило, когда мне снились кошмары, однако этого не произошло. Лиза заговорила, но я поняла, что она говорит не со мной, а с собственным отражением.

– Ну, что сестрёнка, держи за меня кулачки, – весело сказала Лиза. – Я всегда делилась с тобой переживаниями, а теперь у меня будет тот, кому я действительно нужна, – она положила ладонь на живот. – У меня будет семья, своя семья. Когда Артём узнает, что я жду от него ребёнка, он бросит свою ведьму. И привороты её не помогут.

Через доли минуты образ Лизы исчез, а передо мной простёрся длинный неосвещённый коридор. Я развернулась и шагнула в проём. Пол устилали пух и перья иссиня-чёрным ковром. Ветер поднимал их в воздух и кружил, а с другой стороны коридора скрипел дверьми, раскачивая их всё сильнее и сильнее, точно пытаясь сорвать с петель. В окна с разбитыми стёклами заглядывала темнота. Ночь, заброшенность, привидения – всё, что полагается для фильмов ужасов. Меня этим не проберёшь.

Пройдя полпути, я остановилась напротив одной из комнат без двери и увидела обнажённых людей. Их лоснящиеся от пота тела отчётливо выделялись в темноте, как при дневном свете. Мужчина посасывал грудь облокотившейся об стену женщины, скользя рукой по её телу от груди к лобку, а другая женщина, стоявшая на коленях, жадно вбирала ртом его член. Мужчина повернул ко мне голову... Это был мой муж. Я не могла поверить собственным глазам. Нет, не похожий на него человек, а именно он. И всё-таки не он, потому что Влад был рационалистом, слишком правильным, слишком консервативным, для него существовало только чёрное и белое. И если бы у него появилась другая женщина, он бы прямо сказал мне. К тому же я точно знала, что мужа тут быть не могло, он спал. Как только я об этом подумала, люди в комнате с дикостью набросились друг на друга, отрывая зубами от своей плоти куски. По их белым телам полилась густая, чёрная, как грязь, кровь. Я побежала прочь, заметив краем глаза, что чьи-то тени, скользя силуэтами по стенам, следуют за мной. Коридор казался нескончаемым, и бежать становилось трудно – ноги обволакивали перья, почему-то тяжелеющие и хлюпающие, как месиво.

Я поняла, что иду по грязи, проваливаясь в лужи, не глядя под ноги. В голове пульсировала только одна мысль: «Он придёт, обязательно придёт». Это были не мои мысли. Лиза шла впереди меня, шурша пакетом с шампанским и разговаривая со своей тенью, кем я, по сути, и была теперь. Лиза рассказывала о своём плане, о том, что решила напоить Артёма, уговорить его бежать с ней, конечно, он согласится в таком состоянии, а потом будет видно, главное, подальше от ведьмы…

– Ты видела её глаза, злые, пронзительные? – обращалась она, скорее всего, к своей тени. – Она готова была ими спалить. Пусть сама сгорит, старая ведьма. Чёрт бы её побрал! Как Артём мог на неё клюнуть, ведь эта женщина старше него, кажется, лет на пять, хотя выглядит старше него на все двадцать пять. Такие злюки вообще не в его вкусе. Да, тут без приворота не обошлось. Ты же помнишь, каким странным и отрешённым он стал в последнее время?

А потом она стала отвечать, за меня. Мы обогнули здание института, прошли несколько улиц и оказались в парке. На карусели уже погасли огоньки, закрылись торговые павильоны, последние посетители упрашивали конюха покатать их деток на пони. Уже издали я заметила мужскую фигуру на лавочке. Я чувствовала, как разливается внутри меня радость, её радость, и поняла, что это и есть Артём.

– Я тебя провожу до вокзала, – без тени улыбки сказал он.

– Подожди, мне нужно с тобой поговорить.

– Кажется, мы уже всё обсудили. На каком языке тебе объяснить, что люблю другую? Ты вообще себя в зеркало видела? Заплыла жиром, как бегемот.

– Я, я… я беременная.

– Не от меня уж точно.

– Как ты можешь такое говорить? Это твой ребёнок, у меня никого, кроме тебя не было.

– Расскажи басни какому-нибудь олуху, а мне лапшу на уши не вешай. Я видел, как ты сверкала глазками в тот день, когда отдыхали с друзьями. Все сказали, что ты виснешь на мне, как шлюха. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело. И только единственный человек меня поддержал…

– Твоя ведьма? Конечно, наверное, она же тебе и наговорила про меня всякие гадости, а ты уши и развесил. Чем она лучше меня, опытнее?

Одним рывком Лиза расстегнула молнию на куртке, затем оголила грудь. Я не понимала, что она делает, кажется, решила, что на войне все средства хороши.

– Потрогай, они такие чувствительные стали, – взяв его руки в свои, Лиза приложила к груди. – Ты же всегда хотел, чтобы тут было чуть больше. Теперь твоё желание сбылось. Ты чувствуешь?

Артём сжал пальцы вокруг сосков, из них белыми струйками потекло молозиво. Поправил цепочку на шее Лизы, переместив кулон в форме сердца с груди на ложбинку. При взгляде на кулон меня посетили определённые догадки, мне хотелось посмотреть, что на нём выгравировано, но я не знала, как это возможно сделать. В этот момент моё тело мне не принадлежало.

– Ты помнишь, это твой подарок. Я никогда не снимаю.

Неожиданно взгляд Артёма переменился. Он посмотрел холодно, отчуждённо. И резко оттолкнул Лизу. Она упала на землю.

–  Ты больная на всю голову. Никогда больше не ищи встречи со мной, слышишь?

– Я всё расскажу про нас маме Тане.

– Кому она поверит, своему родному сыну или тебе… – Артём явно хотел что-то добавить, но не стал. Не прощаясь, двинулся к выходу из парка.

Она смотрела, как он удалятся, быстрой, пружинистой походкой. Мы обе смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду. И тут закричав, Лиза схватилась за живот. Мне не приходилось видеть, как рожают, я думала, что это обязательно должно быть долго и мучительно больно, с огромным количеством крови. Но то, что пришлось наблюдать дальше, произошло практически молниеносно, а кожа ребёнка, появившегося на свет, была чуть ли не белоснежной. Новорожденный не издал ни звука, и вдруг стал синеть. Лиза лежала в траве, среди мусора и разбитого стекла. Я отвернулась и не заметила, чем она отрезала и как перетягивала пуповину, не думаю, что она так хорошо в этом разбиралась, скорее, действовала интуитивно. Отстегнув от куртки капюшон с опушкой, Лиза завернула в него младенца. Сняла с себя цепь с кулоном и перекинула через голову малышки. После чего положила не дышавшее чадо на лавочку. Выудила из пакета шампанское и, не оборачиваясь, засеменила к воротам парка.

Я шла за ней, вернее, скользила тенью по сырой земле, камням, асфальту с грязными лужами… Мы вновь оказались в длинном коридоре. И если вначале мне показалось, что видела светящийся выход на улицу, то теперь поняла, что мы пробираемся сквозь сухие яблоневые деревья. На их понурых оголённых ветвях в коконах паутины висели сморщенные пыльные яблоки. Раздвигая ветви и убирая волокна паутины впереди себя, Лиза продвигалась вперёд. Разило то затхлостью, то сыростью. Место, где мы находились, уже не было помещением, но не было оно ни садом, ни лесом. Я услышала плеск воды и посмотрела под ноги. Теперь мы шли по деревянному мосту. Куда вёл этот мост, в преисподнюю? Порыв ветра, бросивший в лицо пыль, заставил закрыть глаза. А когда вновь их открыла, Лизы впереди не было.

– Ты всё-таки пошла за мной, – прозвучал голос за спиной.

Я повернулась. Лиза стояла в метре от меня, держа в руках ворочающийся свёрток.

– Малышка родилась раньше срока, кажется, где-то на тридцатой или тридцать второй, а может на тридцать четвёртой неделе, – заговорила она. – Правда, она прелесть? Она всегда будет такой для меня.

Лиза протянула мне ребёнка, я аккуратно взяла, но не стала разворачивать, чтобы не потревожить. А затем случилось то, что всегда случается в моих снах – Лиза прыгнула в воду, которая забурлила, будто вскипая. Её рука оставалась несколько секунд на поверхности, точь в точь, как на том рисунке, на сеансе у психотерапевта, а потом всё скрылось во мраке: и Лиза, и мост, и река.

– А как же ребёнок? – хотела я крикнуть, но поняла, что бессмысленно.

Прижав свёрток к груди, я почувствовала, что он слишком лёгкий. Я стала суетливо разворачивать тряпки, совершенно забыв, что малышка была в капюшоне. Было не до того. Маленький склизкий комочек выскользнул из рук. У меня закружилась голова, земля поплыла под ногами, и я больно рухнула на колени рядом с малышкой. О, нет, нет! Я уронила ребёнка, уронила... Сжимая одной рукой тряпьё, я приподняла окровавленное тельце. От него исходило ещё тепло. Я очень надеялась, что малышка дышит. Наверное, нужно было помолиться, а я не знала слов. Подняв голову, я просто сказала: «Прошу». С надеждой взглянула на ребёнка, но это был не ребёнок, какая-то розовая тушка, кролика или крысы. Пушистая серая шкурка оказалась в другой моей руке, и я с визгом отбросила всё от себя. Руки были перепачканы по локоть кровью, пришлось вытереть их об подол своей белой сорочки.

Оставшись одна, я поняла, что замерзаю. Под ногами захрустел лёд, который вначале покрыл землю только вокруг меня, но затем стал расползаться блестящей паутинкой дальше. Нужно было идти, но куда? Я сделала шаг вперёд и упёрлась в какую-то преграду. Обойдя её справа, увидела деревянный стол и лавочку. На столе стояла рюмка, наверное, с водкой, поверх которой лежал кусок ржаного хлеба. Темнота стала расступаться, и моему взору предстало кладбище. Над маленькой могилкой с крестом без надписи, который я обошла, склонилась женщина в чёрной одежде. Она плакала. Нет, нет, нет… Я не могла этого вынести…

Чувство вины, которое я тщательно прятала от самой себя, стало подниматься, обжигая, из уголков моей души. Тогда, в роддоме мне предложили подписать отказ, но я не решилась. Несмотря на то, что не была религиозным человеком, я считала, что душа найдёт успокоение, а её переход в новую жизнь будет безболезненным, если тело, как положено, предать земле. Я считала, что это как-то не правильно – отдавать кому-то своего ребёнка, пусть и недоношенного, пусть и мёртвого. А теперь поняла, что не навещать могилку, наверное, хуже. Было невыносимо, но я чувствовала, что должна выдержать, вытерпеть. Я должна это принять.

Озарение пришло само по себе. Девушка в платье с камелиями, так же, как и я пыталась забыть, но у неё не получилось. Теперь я поняла, что нужно Лизе – она потеряла ребенка и хотела его найти. Мне нужно было отыскать в этой темноте дочь Лизы, но я даже не знала, с чего начать. Между могилами поползли многочисленные тени, они приближались. Я пошла им навстречу, зная, что среди них есть разгадка. Десятки, сотни рук потянулись ко мне, а я распростёрла свои объятия, готовая их принять, утешить. И прежде чем коснуться их, если вообще это было возможно, я поднялась вихрем, словно пушинка, и закружилась. Я чувствовала, что я одна из них, что я стала тенью, но меня это ни радовало, ни огорчало.

В следующее мгновение я оказалась на старом мосту. Стала Лизой, тонувшей в воде. Все её мысли и чувства теперь были моими. Ноги сводило судорогой от ледяной воды. Тело пронзала боль, какая-то мучительно медленная, обжигающая. Я уходила под воду и вновь появлялась на поверхности, замечая, как зажигаются и гаснут огни ночного города. Не хотелось умирать, в тот самый момент я это поняла, но было слишком поздно, мне уже было не выбраться из этой темницы воды. Однако я ещё была жива, и всё моё существо было сосредоточено на одном: выжить, выжить, выжить. Я пообещала душу одновременно и Богу и дьяволу, лишь бы выжить любой ценой. Всё потемнело в глазах, мысли покинули меня. Я видела душу, а через миг понимала, что стою на мосту, наблюдая, как тело опускается ниже и ниже к речному дну. В какой-то момент тяжестью навалилось сомнение: вдруг зря, вдруг я так и останусь в этом лабиринте темноты, переживая раз за разом собственную смерть или смерть кого-то другого, или же буду бродить, как бесчувственная тень, среди людей. Несколько пузырьков всплыло к поверхности воды, после чего река затянулась мёртвой гладью. И затем я стала сама собой. Я сжала-разжала пальцы, покрутила головой, размяла ноги, то привставая на носки, то перекатываясь на пятки – никогда ещё я так не радовалась собственному телу.

Пришлось одной возвращаться через тёмный коридор в парк. Младенец в капюшоне одиноко лежал на том месте, где его оставила Лиза. Расстояние от ворот до лавочки вначале показалось большим, но я преодолела его в несколько шагов, успев подумать о том, где похороню малышку. Не передать словами, какую безмерную радость я испытала, когда взяв на руки, поняла, что она дышит. Малышка пронзительно заплакала и замахала ручками. Детский визгливый крик рвал душу на части, ей нужна была родная мать, ей нужно было материнское молочко. Чтобы успокоить на время малышку, я приложила её к своей пустой груди. Приподняв голову, я поняла, что мир вокруг нас начал меняться: где буквально несколько секунд назад фонарь освещал переполненную мусором урну и деревянную лавочку, теперь простиралась река. По чёрной, как сама ночь, глади пробегала широкая рябь. Я стояла опять на чёртовом мосту, ощущая, как он покачивается под ногами от колебаний воды. На беспросветном небе не сияли ни луна, ни звёзды, будто там вверху ничего не было, кроме пустоты. Однако с него что-то сыпалось, иссиня-чёрное вперемешку с серым. Я вначале подумала, что это перья, но стоило нескольким лёгким крупицам опуститься на щёчку ребёнка, они тут же превратились в пепел. В воздухе запахло гарью. И только тогда я увидела, что мост на противоположной стороне вспыхнул ярким высоким пламенем. Дым заклубился над нами. Стало трудно дышать, я закашляла, а по щекам побежали горячие крупные слёзы.

– Отпусти, – прозвучал во мне чужой голос. – Отпусти малышку.

Мне нужно было оставить её на горящем мосту, но как же тяжело это сделать. Вот она сладко спит на моих ручках, такая беззащитная, маленькая. Я понимала, что в её сжигании был символизм. Малышка и всё пережитое сегодня было грузом прошлого. Моим или не совсем моим – оставалось это выяснить. Дрожащими пальцами я коснулась медальона на шее девочки. На золотом сердечке было выгравировано: «Елизавете с любовью». Огонь с треском поглощал деревянные поручни и перекладины, языки пламени, отражаясь в воде, охватили уже большую часть моста. Поцеловав в лобик, я положила малышку на деревянный настил и сделала шаг назад...

***

Темнота захлестнула меня. Я чувствовала, что задыхаюсь. Это произошло быстро. Никаких мыслей, никаких больше чувств. Ничего. Когда бледно-серебристый луч прорубил окно в эту черноту, я ощутила быстрые удары в груди. Открыв глаза, первое, что увидела – подсвечивающийся циферблат часов. По-прежнему было два часа, ноль минут, изменились лишь секунды: 9, 10, 11… непрерывно мигало в третьем делении.  Упавший на тумбочку лунный свет, рассеиваясь, лениво скользнул к потолку. Несколько минут я лежала и думала о смерти. Краткосрочные, на одну, две секунды замирания сердца у меня случались и раньше, муж считал, что это аритмия и заставлял пройти обследование, я же думала – от недосыпания и чрезмерного употребления кофеина. Но на девять секунд моё сердце никогда не останавливалось. Я могла умереть вот так, неожиданно, наметив кучу планов на будущее. Муж, скрипнув матрасом, перевернулся на другой бок. А я почувствовала резкий приступ тошноты и, вскочив с постели, понеслась к унитазу. Потом долго стояла под душем, вспоминая, когда последний раз у меня были критические дни и разглядывая в зеркальную настенную плитку своё отражение. Грудь заметно припухла, а соски потемнели, став коричневато-розовыми – мне не требовалось теста, чтобы понять причину этих изменений…

Укутавшись в махровый халат, я на носочках прошмыгнула мимо кровати к шкафу, тихо открыла дверцу и сняла с вешалки чёрное платье. Может, это и ненормально, учитывая, что мой ребёнок был мертворожденным, но после его похорон я сорок дней носила траур. Мне давно хотелось выкинуть это платье, но я не выкидывала. Оно было недешёвое. А вдруг пригодиться, – проскальзывало в моей голове. Нет, больше не пригодится. Я взяла ножницы и стала кромсать чёрную тряпку. Для меня эта вещь была теперь просто тряпкой. Тик-так, тик-так – раздавалось с кухни. Девять секунд... Этого времени недостаточно, чтобы уснуть, и тем более его недостаточно, чтобы посмотреть, в моём случае пережить, столь долгий сюжет.

Я дотронулась до кулона-сердечка. Теперь я знала, кто я. Тёплое,  радостное ощущение наполняло меня изнутри, разливаясь волной по всему телу, как это часто бывает, когда находишь ответ на вопрос. Но оставался ещё один вопрос без ответа. В углу на жардиньерке склонили головки бутоны азалии. Ещё год назад цветами были заставлены все подоконники – мужу нравилось разводить комнатные растения. К сожалению, его цветы стали вянуть, теперь остались одни мои живучие кактусы. Я считала, что цветам нужна особенная атмосфера, и видно её у нас не было.

***

Я услышала, как позади меня вздохнул муж.

– Опять не спится? – сонно спросил он.

– Кажется, я беременна.

– Так это же замечательно! – воскликнул Влад.

– Боюсь, что вновь не смогу выносить… Мне очень жаль.

– Обязательно всё получится, – муж обнял мой живот. – Но если не получится, мы усыновим ребёнка. Ты самое дорогое, что у меня есть. Лиза, ты слышишь?

Я не могла ничего произнести, наблюдая за тенью в углу. Она скользнула по моим рукам и исчезла в ночи. Больше я её не увижу. Я это точно знала, так же как и то, что она всегда будет где-то рядом.