Вдохновившим нас Александру и Елене Смуровым посвящается

                      «Для чего тебе нужны доспехи, если внутри тебя нечего защищать?»
                                                                                          А. де Сент-Экзюпери

 Ледяной ветер бросает мне в лицо сотни жалящих белых ос. Я кашляю и задыхаюсь, но продолжаю идти, тупо переставляя окоченевшие ноги. Рядом, всхлипывая, бредет мать. Я не знаю, куда мы идем. И уже почти не помню, когда начался этот страшный путь. Кажется, сначала мы долго ехали  и пытались согреться в насквозь промерзшей придорожной харчевне. Потом наш возница, вроде бы, сказал, что поедет вперед посмотреть, насколько сильно замело дорогу. И исчез вместе с повозкой, оставив нас в том притоне. Потом маме кто-то что-то не то сказал или не так посмотрел на нее. Она страшно испугалась и с криком вылетела на улицу, прямо в бешеное верчение снежных столбов и истошный вой метели. И вытянула с собой меня. С тех пор мы идем, идем, идем… Наверное, мы давно заблудились. Мать говорила, что в конце тракта должен быть небольшой город. Но засыпанная снегом дорога почему-то уходит вверх, все круче и круче. Силы покидают меня, я падаю в сугроб. Барахтаюсь, пытаюсь встать. Изо рта вырывается слабый стон вместе с облаком белого пара. Мне кажется, что лед сковал меня всего! Еще немного, и волосы превратятся в сосульки и с жалобным звоном осыплются на дорогу.

Зачем мы бросили родной дом? Что означают слова мамы: «Наш отец – герой, но король ему этого не простит»? Король же убит! Так, вроде бы, кричали уличные глашатаи перед тем, как мама приказала мне собираться. А прислугу она отпустила, мы бежали вдвоем.

Вопросов слишком много, и они не умещаются в моей застывшей голове.

Я все-таки встаю, тихо плачу  и вижу, как слезы катятся по куртке, застывая ледяными горошинами. Мать пытается молиться, едва шевеля посиневшими губами. Ее покрасневшие, распухшие пальцы не удерживают четки, и те ниткой черных зерен падают в снег.

- Мама, мы умрем? – осмеливаюсь спросить, наконец, я.

  Она смотрит на меня и, кажется, не понимает вопроса. Потом снова тянет меня за руку вперед и вверх. Я опять падаю и на этот раз не встаю. Лежу на снегу, и мне вдруг становится спокойно и тепло. Вот только почему-то мешает заснуть собачий лай. И в онемевшую щеку тычется что-то горячее и мокрое.

- Альма, Альмочка, вот умница!

  Незнакомый скрипучий голос раздается откуда-то сверху. Я пытаюсь разлепить покрытые инеем ресницы.

- Мне-то, дураку старому, не видно и не слышно, что там, у ворот делается. А ты залаяла и спасла бедных путников. Поднимайтесь, сударыня. Можете опереться на мою руку. А это ваш сын? Бедный мальчик! Ничего, сейчас вы согреетесь.

  Большая лохматая собака крутится вокруг меня и снова лижет языком в щеку.

Я медленно встаю, цепляясь за ее ошейник.

Сквозь мутную пелену метели различаю серые камни широкой стены и открытые ворота. Мы идем, вьюга постепенно стихает, и я вижу, что уходящая в небо груда камней на самом деле – старый замок. Очень древний, с выщербленными ступенями  и полуразрушенными башнями по бокам.
Незнакомец со скрипучим голосом, все говорит что-то, говорит… Потом толкает створку высокой двери, и на заметенные камни двора  падает полоса золотого света. Мать уже не всхлипывает, а рыдает в голос. Собака продолжает тащить меня вперед, я иду, зажмуриваясь от яркого сияния, и на меня с силой горной лавины обрушивается волна жара от натопленного очага. Я в третий раз падаю и теряю сознание уже окончательно.

- Я принес вашему мальчику горячего молока. Правда, козьего, ведь корове было бы нечем прокормиться на такой высоте.

- О, сударь, вы так добры!..

Теплая глиняная кружка касается моей руки. Я крепко сжимаю ее, открываю глаза и слегка вздрагиваю. Потому что вижу нависший над собой клюв хищной птицы! Так мне кажется в первую секунду. Потом , проморгавшись,  я понимаю, что это никакой не клюв, а нос. Только очень длинный  и загнутый к низу. Такой нос слишком велик для маленького худого личика склонившегося надо мной.  А еще меня поражает, что у незнакомца большие ярко-голубые, как незабудки, глаза с сетью морщинок вокруг и пушистые, словно  облако, пепельного цвета волосы. Они разлетаются и снова падают на воротник его сюртука от малейшего движения. А движется этот человек много. Он то подбегает ко мне и смотрит, хорошо ли я пью. То кидается к камину, бросая туда одно полено за другим, то гладит собаку, то заботливо протягивает сидящей в кресле матери кусок какой-то ткани.

- Закутайтесь поплотнее, сударыня. Увы, мое жилище знавало и лучшие времена! А теперь изо всех щелей дует так, что протопить несчастный замок почти невозможно.

  Мать слабым голосом благодарит незнакомца. Он смешно чешет кончик длиннющего носа и снова куда-то срывается. Потом возвращается с парой лепешек и куском сыра на выщербленной тарелке.

- Трапеза скудная, но это все же лучше, чем ничего. Подкрепите свои силы, сударыня.

  Потом незнакомец в очередной раз гладит спину развалившейся на полу собаке.

- Подумать только! Старушка Альма смогла учуять вас сквозь такую метель и ветер. Она выбежала на двор… хм!.. простите по своим собачьим надобностям, а потом разразилась жутким лаем  и буквально вытащила меня наружу. Ах ты, умная псина!.. Но Бога ради, скажите, сударыня, какие недобрые силы заставили вас отправиться в столь дальний путь, в такое страшное время, да еще с ребенком?

  Я хочу громко крикнуть, что я не ребенок! Мне – почти двенадцать! Но кашель снова забивает мне горло, а матушка вздыхает.

- Превратности жестокой судьбы, любезный хозяин. Мой бедный супруг, – тут ее голос крепнет, и в нем появляются знакомые ноты горделивой обреченности.

- Совершил великий подвиг по славу Господа, но… В наши дни люди забыли слово «благодарность». Впрочем, я не из таких! И хотя прежнего богатства нам уже не вернуть, я сумею достойно наградить вас за ваше благодеяние.

  С этими словами она пытается снять с обмороженного пальца золотое обручальное кольцо. Длинноносый человек взмахивает руками, его шевелюра вновь взлетает и опадает на плечи.

- Сударыня, как вы можете?! Я не трактирщик, обирающий бедный путников!

  Тут он с достоинством выпрямляется и укоризненно смотрит на маму.

- Я – ученый, профессор университета в Лаудене. Правда, бывший, но какое это имеет значение? Просвещение и гуманизм – вот мой девиз по жизни, невзирая на любые времена! Разве я могу остаться в стороне, если женщина и дитя терпят бедствие? Ох, простите, совсем забыл вам представиться. Мое имя – Бартоломеус  ван Рейн.

- Вы, случайно, не из рода почтенных ван Рейнов, имеющих связи при дворе? – оживляется мама.

  Баротломеус грустно качает головой, едва не задевая носом помятый воротник.

- Увы, я очень отдаленный родственник этому знатному семейству. Да мы с ними, собственно, никогда и не виделись.

  Мать и хозяин замка продолжают о чем-то говорить, но их голоса сливаются в моих ушах невнятным гулом. Я закрываю глаза, чувствую, как постепенно начинают согреваться замороженные пальцы рук и ног, и проваливаюсь, как в яму, в глубокий долгий сон…

  Дальнейшие события я помню плохо. У меня случилась горячка – или уж не знаю – что там еще? Голова горела, а горло болело так, что я не мог проглотить и глотка воды. Пока бедный ученый, живший в замке один, тщетно метался по окрестностям в поисках лекаря, матушка куда-то исчезла. И то сказать – я был на грани жизни и смерти. И у нее не получилось бы отправиться в путь с больным ребенком на руках. Когда Бартоломеус, раздобыв в городе лекарства, вернулся домой, то нашел там только меня и Альму. Животное лежало рядом со мной  и не торопилось допускать хозяина к больному. Через пару ночей в замок заглянул лекарь, но и он не удостоился одобрения. Собака громко рычала и никого ко мне не подпускала. К тому моменту мне, как ни странно, стало немного легче – то ли мое юное тело само справилось с болезнью, то ли присутствие Альмы оказалось целебным. Я лежал в полудреме  и невольно слушал разговор.

- Не знаю, что и думать, – тихо сказал ученый, покосившись в нашу сторону.

– С одной стороны, я живу один, и если мальчик выживет – мне не будет здесь так одиноко.

- А с другой – лучше бы нам всем умереть,  – мрачно буркнул  лекарь. – В стране опять смута, а это, как известно, не располагает к спокойной жизни. Не успела закончиться распря  с герцогом Филиппом, как нашего нового короля тут же попытались убить. Какой-то фанатик ударил  его ножом…

- Что значит «попытались»? Разве король жив?

- Черт его знает? Он – исчез. А герцог благоразумно сделал вид, что не имеет отношения к покушению. И то сказать – подобраться к бедняге мог любой горожанин. Ведь Вильгельм любил запросто вести беседы о текущих делах с мелким лавочником, выпить вина на свадьбе или на крестинах у ремесленника, или оказать помощь вдове одного из своих солдат. Так что ударить его ножом в спину – не составило большого труда. Говорят, это было уже третье покушение. Первый раз убийца не смог пробраться к нему сквозь толпу, второй раз пистолет дал осечку, а вот нож – оказался куда надежнее.

- Но чем наш король мог досадить герцогу? Ведь он заботился о благосостоянии нашего государства!   

  Лекарь почесал в затылке.

- Видимо, Вильгельм слишком рьяно это делал. Он открывал университеты, привечал ученых, а набожному Филиппу это не нравилось. Не с его ли подачи наш епископ пытался объявить Вильгельма вне закона  и призывал каждого верного католика убить короля? Кстати, за это «благое дело» обещали денежное вознаграждение, амнистию за все прежние преступления, и даже - титул дворянина. Вот на это Бальтазар, видимо, и купился.

- Кто?

- Убийца. Точнее, тот, кто ударил короля ножом. Герцог, правда, приказал его найти и схватить. А судейские уже заранее вынесли смертный приговор, но пока на этом все и остановилось… В городе сейчас творится черт знает что! Хватают всех, кто хоть немного подходит под описание. Или носит это имя.

  При этих словах я вздрогнул. Ибо Бальтазаром звали моего отца. В голове тут же всплыли матушкины слова про «подвиг во славу Господа». Я вскрикнул, мое бедное больное горло сдавило словно огненной петлей, и я потерял сознание…