Головокружение прошло, но начался знакомый символический зуд в пятках.

Я бегом кинулся в свою комнату, торопливо накидал в видавший вида армейский вещмешок самые необходимые в дороге вещи.

Сунул деньги во внутренний карман куртки. Копию контракта и еще несколько документов, удостоверяющих мою личность, бросил в догорающий камин. Потом приостановился на минуту и вернулся в зал с картинами. Дернул за незаметный на фоне пыльных драпировок, шнур.
Потертый малиновый бархат с шуршанием взлетел к полотку. И мне открылся совсем другой портрет.
 

Там мой предок сидел за письменным столом с гусиным пером в руке.

В простой белой рубашке, без сверкающего орденами мундира, без шпаги и напудренного парика. Он был совсем молод, ну, может быть, лет на пять старше меня. Каштановые волосы, густые усы, легкая улыбка.
И взгляд! Пронзительный. Веселый и отчаянный. С болью и смехом над собой,

со  все понимающей мудростью, скорбью и надеждой.
Казалось, глаза барона на картине каждую минуту меняют выражение.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок . Неудивительно, что моя родня успешно прятала портрет все эти годы. А гостям показывала парадное полотно с баталией, конем и всеми делами. Трудно стоять и пытаться что-то сообразить, когда на тебя смотрят так.

- Ну, вот, - негромко сказал я, но в тишине опустевшего замка мой голос прозвучал, как удар колокола. – Я все-таки ухожу, господин барон. На этот раз – навсегда. Пусть и не в небо, как это когда-то сделали вы. Легенда гласит, что вы вернетесь через триста лет. И срок как раз подходит. Не знаю, понравится ли вам наш двадцать первый век. Во всяком случае, добро и зло в нем местами не менялись. И как пел один известный бард, наш мир до сих пор «поделен на подонков, утративших совесть, и на людей, у которых она еще есть». Но плох или хорош этот мир, а мне пора увидеть его снова. Другими глазами. Глазами человека, свободного от чувства вины за свою «неправильность». Прощайте, господин барон. Ключ от замка я спрячу в большом фонаре справа от ворот.

  И я снова дернул за шнурок, закрывая картину. Но в последний миг  уловил на себе взгляд предка. Мне показалось, что он посмотрел мне вслед с одобрением и пониманием.
Я повернул тяжелый бронзовый ключ в замке. Сунул его в середину фонарной металлической розы со стеклянными лепестками. И пошел по направлению к городу, напевая себе под нос старую детскую песенку:

Слева горка, справа ямка, посредине бугорок.
Вышел раз Король из зáмка, запер зáмок на замóк.

  И то сказать – к чему все эти бесполезные копания в родословной? Или, может быть, в себе? Черт возьми! Всю мою сознательную жизнь дорогие родственнички чего-то от меня ждали. А я – мучился, не понимая – что именно я должен сделать? Родись я в семье лавочника, все было бы гораздо проще. Там иногда мечтают, чтобы сынок стал премьер-министром, а не торчал у прилавка.

Но я-то – родился бароном! Они, что – боялись, что я свалю в лавочники?

Кстати, о лавочниках. Ту дурацкую войну, в которую я затесался наемником, как раз и устроили премьер-министры с «темным» происхождением. Видимо, желание набить карман  жило в них на генетическом уровне…

Впрочем, я отвлекся. С самого детства мне вбивали в голову мысль, что жить надо так, чтобы предки тобой гордились. Интересно, каким образом? Если их давным-давно нет на свете. Мне вот абсолютно все равно – кто родится после меня, и как он будет жить? Если, конечно, у меня случатся дети и внуки. Что весьма проблематично, если учесть, что на данном этапе ни жены, ни подружки у меня нет.
Тут я вспомнил бедного монаха, давшего начало нашей фамилии. Когда его род почти пресекся, бедолага специальным указом был расстрижен, чтобы получить возможность иметь потомство. Хм! Хорошо, что в наше время это никого не волнует! И меня – в том числе. Если бы в нашем прошлом были только вруны, маршалы и премьер-министры – я бы еще подумал. Но, куда девать прадедушку – поэта, ставшего академиком и одним из наиболее видных официозных литераторов при Гитлере? Он, правда, успел  покончить с собой после поражения Германии в войне. Но, как в анекдоте с ложечками - осадочек остался. И вот как прикажете теперь жить – с такой фамилией?!

  Тут я громко вздохнул. Размышляя над тем – признаваться ли кому в своем самом большом грехе? Ведь от всех моих дорогих и не очень предков  мне досталась дурацкая способность сочинять истории. Черт бы побрал барона Бёрриса! Сколько себя помню, тетушки за обедом вечно и неодобрительно перемывали косточки именно ему. Кстати, он был единственным, чей портрет отсутствовал в замке! Точнее сказать, портрет, безусловно, был. Но, говорят, после войны перекочевал сначала в дровяной сарай, а потом и вовсе исчез неизвестно куда.
Беда в том, что «играть в слова», я научился гораздо раньше, чем узнал о прадедушкиных «пятнах в биографии». У меня хватило ума никому не рассказывать о своем умении. Особенно после того, как я своим детским умишком сложил эти «банки с литрами», то есть, провел параллели между словом «поэт» и словом «фашист». Понятное дело, что одно из другого никак не вытекает, но – не в нашем семействе. А так  как выключить в своей голове проклятую «бетономешалку» у меня не получилось, то я и подался в наемники при первом удобном случае. Видимо, рассчитывая избавиться от нее вполне радикальным способом: потеряв свои способности вместе с головой. Но быстро понял, что я не хочу своей смерти. И главным образом потому, что в почетном карауле будут стоять отъявленные головорезы. И совершенно не близкие мне люди.

Конечно, со стороны очень легко укоризненно покачивать головой и призывать к благоразумию. Будь оно трижды проклято  это благоразумие! Всё не так просто! Жизнь есть жизнь, она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От неё можно отказаться – это нехитро. Но разве одновременно не отказываешься от всего, что ежедневно, ежемесячно высмеивается, оплевывается, над чем глумятся, что зовется верой в человечность и человечество? Эта вера живет вопреки всему. Хоть она и пуста, твоя жизнь, но её не выбросишь, как стреляную гильзу! Она ещё сгодится для борьбы, когда настанет час, она ещё понадобится.

Бр-р-р! Что за чушь я сейчас несу? Какая борьба? Не иначе во мне Карл Людвиг Август просыпается! Это он у нас не только в литературе наследил, но и в американской войне за Независимость отметиться успел. Мда! Не многовато ли среди нас писателей и наемников?!  А, с другой стороны  – какая разница? Не меняться же мне из-за каждого идиота! К тому же фамилию можно и сменить. Надеюсь, что полторы тысячи предков меня поймут и не обидятся.

А полсотни ныне живущих – вздохнут с облегчением.

  Под аккомпанемент  нелегких мыслей я шагал по улицам знакомого с детства города: вдоль старинных домов, мимо красивой, как пряничный домик, ратуши и собора с острым шпилем. Уже смеркалось, случайных прохожих распугал начинающийся дождь, и я, по счастью, не встретил ни кого из знакомых.
Когда я подошел к зданию вокзала, дождь усилился, постепенно грозя стать тропическим ливнем. Так что внутрь я влетел, как мокрая комета, громко шлепая по мраморным плитам  тяжеленными армейскими ботинками.
В зале ожидания, к моему удивлению, было темно и совершенно безлюдно. Да и сам вокзал оказался погружен в какой-то полумрак. Где-то в глубине зала одиноко светилось окошко кассы. К нему я и кинулся, как капитан корабля на свет маяка.

- Дайте, пожалуйста, билет…

  Тут я на мгновение замялся. А в усталой голове зазвучала фраза из знаменитой песенки: «Куда же мне ехать? Скажите мне, будьте добры!» Но не обращаться же, в самом деле, к кассиру с таким странным вопросом. Однако, старушка в зеленом пиджаке с серебряными пуговками неожиданно проявила ко мне участие.

- Вам, наверное, билет на проходящий поезд нужен? Он у нас последний остался. Только поторопитесь, молодой человек. Поезд отходит через пять минут.

  Еще одна загадка! Какой такой проходящий и куда он едет? При том, что на вокзальном табло не было никаких обозначений, и радиоточка на этот счет тоже молчала. Впрочем, мне-то какая теперь разница! Бежать отсюда – куда глаза глядят, вот  все, что мне нужно.
 Сунув в окошко наличность  и сжав в руке розовую бумажку, я помчался, петляя как заяц, по каким-то лестницам, коридорам и переходам. Вспотев и запыхавшись, все-таки выскочил на вожделенный перрон. Дождь к тому времени лил уже так, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Я услышал гудок и рванулся навстречу двум желтым огням, разбивающим сырую муть. Проводница махнула рукой, я вломился в первый попавшийся вагон. Поезд лязгнул, дернулся и покатил. Вокзал исчез, следом за ним исчез и весь город. Женщина в форме, почти не взглянув на билет и не спросив документы, распахнула передо мной дверь пустого купе. Я бросил мокрые вещи куда-то на пол и, не раздеваясь, повалился на нижнюю полку.

А потом почти мгновенно провалился в сон. Видимо, сказался долгий путь домой и тяжесть раздумий последних дней.

  Проснулся я от того, что все купе заливали яркие лучи солнца. Золотистые блики бежали по стенам и тонкой искристой сетью дрожали на потолке.

В приоткрытое окно дул плотный, горячий, пахнущий морской солью ветер.

Я встал, потянулся и… пейзаж, увиденный за мутным стеклом, заставил меня раскрыть от удивления рот и плюхнуться обратно на полку.

Там направо и налево, и везде, куда хватало взгляда, тянулась блестящая водная гладь. Время от времени по бледно-голубой воде бежала легкая рябь. Местами поверхность загадочного водоема покрывала плотная розоватая корка соли, по которой, не проваливаясь, медленно прогуливались белые цапли. Я растерянно наблюдал, как за стеклом под мерный стук колес проплывают растянутые на колышках серые рыбацкие сети. Хотя ни людей, ни лодок в этом странном море не было видно. Лишь вдалеке, у самого горизонта, где вода под лучами солнца горела нестерпимым алмазным блеском, одиноко белел чей-то парус.
Все это, я повторюсь, было очень странно. Поскольку я помнил точно, что от моего родного Ганновера до такого моря - несколько дней пути. Впрочем, с моим знаменитым предком, о котором я упорно стараюсь не вспоминать, и не такие чудеса приключались!

Немного успокоив себя этой мыслью, я наскоро умылся и остановился в коридоре. Вагон, в котором я ехал, оказался непривычно тихим. Никто не выбегал покурить в тамбур, не шел от кипятильника, осторожно неся перед собой кружку чая. Не было слышно мужских или женских голосов, нигде не плакали и не шумели дети. Лишь из какого-то отдаленного купе доносился негромкий перебор гитарных струн. Поколебавшись, я пошел на звук.

Дверь в чужое купе оказалась открыта. На полке, поджав под себя ногу, сидела девчонка лет пятнадцати в рваных джинсах и пела очень странную песенку.

Я жил в поездах месяцами  и вот, устав,
Жду указаний сверху, но им до лампочки.

И когда за мной на вокзал присылают состав,
Проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки.

Я пью с проводницами чай. Я вру им про города,
В которых я был и не был во время рейсов.
Они говорят: "Хороший ты парень". "Да, -
Я им отвечаю. - Я крепко стою на рельсах".

А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне
(Будто за полночь взял машинист и маршрут поменял)
Проплывает большая земля, неизвестная мне.
Но рельсы держат меня.

Если Ты водрузил меня, Боже, на эти стальные пути –
Ты скажи, и я замолчу, обид не тая.
Только право молчать Ты себе оставляешь... Прости,
Проводницы интересуются, с кем это я?

  У поющей был довольно низкий для столь юного возраста голос. Даже немного с хрипотцой. Когда она замолчала, я вежливо поаплодировал.

- Хорошая песня. Сама сочинила?

  Девчонка отрицательно мотнула головой, так что ее косо срезанная челка взлетела и упала.

- Один известный бард написал. Мой знакомый.

  Больше она ничего не сказала, а, отложив гитару, облокотилась на стол и принялась с задумчивым видом разглядывать волны и чаек за окном. Легкий ветерок, влетавший в купе, шевелил завитки ее темных вьющихся волос, в беспорядке падавших на плечи.
Я неловко потоптался у порога. С одной стороны юная незнакомка явно не желает продолжения разговора. С другой – грустные и тревожные слова ее песни что-то разбередили в моей душе. В том уголке, в который я давно и безрезультатно запретил себе заглядывать. Проще говоря, «бетономешалка» тут же включилась, требуя при этом музыкального сопровождения. Мой дружок - легионер, тот самый паренек, которого я протащил на спине через проклятое болото, как-то раз в казарме показал мне «три блатных аккорда».

А потом, обнаружив у меня зачатки музыкального слуха, показал еще несколько более сложных сочетаний нот. Славный был парнишка! Надеюсь, после окончания чертовой войны он все же поступил в консерваторию, как мечтал.
Преодолевая смущение, я сделал шаг вперед и спросил неразговорчивую попутчицу:

- А можно я теперь сыграю?

  Она пожала плечами, но «нет» не сказала.
Я присел на соседнюю полку, осторожно взял в руки инструмент и прикоснулся к струнам. Как ни странно, пальцы сразу встали на знакомые лады. И я стал то ли напевать, то ли тихо декламировать под музыку собственные стихи:

Моя придуманная жизнь - где мне искать её начало...
На лёгком кончике пера  иль в пыльной лавке антиквара...
Я весь - придуман сам собой: от снов до замшевых перчаток,
Мой дом, мой кот, мои друзья театра носят отпечаток.

  Девчонка, наконец-то, оторвала взгляд от окна и посмотрела на меня. Удивленно и, пожалуй, с интересом. Широко распахнув  огромные зеленые глазищи. Ресницы у нее были длинные, как усики бабочек, черные и изогнутые. А личико худенькое, полудетское. С чуть широковатыми скулами и острым маленьким подбородком. И в уголках губ уже, кажется, начинала пробуждаться улыбка.
Заглядевшись на попутчицу, я чуть не пропустил аккорд и сбился, но тут же исправился.

Я на страницах старых книг себя в чужих портретах вижу -
Там мой таинственный двойник ясней становится и ближе.
В ночной игре скупых теней, зеркал, туманных очертаний,
Ищу я оправданья дней  и вдохновенья для мечтаний.

Меланхоличный мизантроп  с коньячной капелькой лиризма...
Мой мир продуман и суров, хотя далёк от драматизма.
Я разрисовываю дни в тона чистейшей акварели,
Моя придуманная жизнь и настоящие дуэли.