Когда мы вернулись на стоянку, лагерь уже начал просыпаться. Кто тащил воду из родника, кто – дрова из леса.
- Спать или не спать – вот в чем вопрос? – задумчиво спросил Симон, глядя на погасший костер. И подтолкнул меня к палатке:
 –  Ложись, поспи хоть немного.
- А ты?
- А я – при исполнении. Раз Лизавета назначила меня комендантом, надо заниматься делами. Может быть, потом упаду на полчасика, когда завтрак приготовлю. Тем более  что сейчас мне и падать-то некуда: машину она вчера закрыла. Пребывая в полном обалдении от твоей песенки.
- Ты прекрасно можешь лечь со мной в палатке! Даже, если маменьке кто-то об этом донесет, наши с ней отношения хуже не станут. Потому, что хуже уже некуда. И вообще, вон высокое жюри под одной крышей дрыхнет, и никто по этому поводу не подпрыгивает!
- Это потому, что они там втроем спят, – улыбнулся Симон. -  И лет им на троих почти сто пятьдесят. А мы будем – вдвоем. И тебе – пятнадцать. Поэтому лучше никого не дразнить.
- Ага, – пробурчала я. – А тебе – вообще четыреста. И поэтому молоденькие дурочки тебя не интересуют.
Симон расхохотался.
 – А ты из-за этого переживаешь?
- Конечно, – вздохнула я. – Каждой девочке хочется кому-то нравиться. А на меня ни один мальчик даже и не смотрит. Маменька вообще говорит, что таких идиоток замуж не берут. Я, правда, замуж пока и не рвусь, но все равно – обидно.
- Это маменька твоя – идиотка, – сказал Симон. И ласково погладил меня по щеке.
– А ты – замечательная. Иди, ложись, а то завтрак проспишь.

  Завтрак я, конечно же, проспала.Разбудил меня Гэндальф, который, громко ругаясь ,ходил вокруг моей палатки.

- Нет, ну я понимаю, что проторчать всю ночь на озере достаточно приятно и романтично! Но песню-то надо до ума довести!
- Не ори! – возражала ему Лизавета. – Может, у девочки первая любовь? Для нее это сейчас важнее.
- Важнее – только тогда, когда эта звезда полей дома или в школе. А на фестивале доминанта совсем другая!

- Любовь? – удивилась я. И окончательно проснулась.

  Что там у меня со Шмулем, я пока не разобралась. Но  полагаю, что называть наши странные отношения «любовью» явно преждевременно. Так что формулировка неправильна и неуместна. Хотя, чему тут удивляться? Про наши таинственные дела никто не знает. И все видят только то, что им понятно.

- И даже – самые лучшие из всех, – вздохнула я и полезла наружу.

  Быстро закинула в себя гречку с тушенкой, взяла гитару и поспешила к Маэстро.

- Так, дорогуша, давай показывай, что тут у тебя? – спросил Гэндальф, сменив гнев на милость.
Я пробежалась по струнам.
- Это у тебя что - увеличенный септаккорд?
- А черт его знает!  Я сама его придумала – очень нужен был. А еще вот в этом месте мне захотелось сыграть фигурку – желтенькую.

  Народ, собравшийся вокруг нас, тихо угорал. А Маэстро просто за голову схватился.
- Нет, ну я догадывался, что ты нот не знаешь. Но, чтобы до такой степени?! Как же ты музыку-то пишешь, деточка?
 Я пожала плечами:
– Обыкновенно. Просто перебираю струны до тех пор, пока то, что звучит на гитаре, не совпадет с тем, что звучит в голове.
- Оригинальный подход! Ну-ка, покажи мне еще разок свою «желтенькую фигурку». Так, понятно. Случай клинический, но не смертельный. Значит, так: септаккорд оставь, а вот эти два аккорда убери. Нам тут мажор в миноре ни к чему. Теперь! Играть начало куплета лучше восьмеркой, а не четверкой. На слова «Облака видней» сделай флажолет. Знаешь, что это такое?  Ну, вот так – пальчиком прижми струну на пятом ладу и сделай «Дзы-ы-ынь».Да, так хорошо. А вот со слов «свищут пули», меняй ритмический рисунок! Резко и внезапно! Переходи на ритм «Баллада – шесть». Не знаешь? А выражение «играть шестеркой» слышала? В клубе ребята говорили? Вот так и играй!

 Я еле успевала вникать во все указания маэстро и торопливо исполнять их. Дело спорилось.  Гэндальф  одобрительно кивал, слушая, как я играю обновленную и зазвучавшую необыкновенно красиво мелодию.

- Ну вот, с аккордами мы разобрались. Теперь тебе надо  придумать  вступление к песне. Например, такое…

 Маэстро взял гитару. Первый прозвучавший аккорд был похож на горестный вздох. И полилась медленная  и щемящая мелодия. Точно плач матери о потерянных детях. Точно стон людей, все еще изнемогающих от векового гнета.
«На реках Вавилонских сели мы и заплакали» - вспомнилась мне библейская фраза. Я стала осторожно перебирать струны, пытаясь вторить музыке Маэстро. И почувствовала, что поймала правильную тональность.
Две наших гитары, как два голоса, сливались и пели о вечной печали седой Палестины, о слезах, горьких, как воды Мертвого моря, о ветре пустыни, заносящем песком следы древних царств, городов, народов. Странно, я – абсолютно русская девочка - никогда не думала о таких вещах, никогда не мечтала оказаться на израильской земле. Но теперь, словно воочию, видела все эти картины, переживала неизбывную боль  целого народа.

Музыка смолкла. Никто не проронил ни слова. Маэстро снова смотрел на меня, как прошлой ночью у костра - с изумлением и радостью.

- Да. Ты все правильно поняла. Так и играй.
И тут же воскликнул приказным тоном:
- А теперь – марш учить аккомпанемент! И чтобы до вечера – никаких гуляний!

И Гэндальф неодобрительно покосился на Симона. Интересно – кто же это доложил маэстро про нашу ночную прогулку?

- А что, даже на озеро нельзя сходить? – грустно поинтересовалась я, чувствуя, что без привычных уже водных процедур, сейчас просто заползу в палатку и усну.
- Можно. Но быстро и только один раз. А потом гитару в руки – и вперед. Ты же понимаешь, что сцена - не костер. И все должно прозвучать достойно.
 Я согласно кивнула и полезла в палатку за полотенцем. С единственной мыслью, как бы тут без меня приятелю моему не влетело…

 Впрочем, волновалась я совершенно зря. Когда я вернулась, Симон и Гэндальф вполне дружелюбно беседовали у костра – судя по интонации. Потому, что слов я не понимала. Язык чем-то неуловимо напоминал немецкий, но был гораздо более певучим. А эти двое, сидевшие спиной ко мне, были похожи сейчас на двух иностранцев, внезапно встретившихся на чужбине. И просто упивавшихся возможностью снова поговорить на родном языке.

  Я прошла к палатке, демонстративно не замечая их. Маэстро моментально обернулся, и мне показалось, что в его взгляде промелькнуло некоторое сожаление. Он со вздохом поставил на землю кружку, которую держал в руке, и быстро поднялся.

- Надеюсь, что за девочкой ты присмотришь, Шмуль.

И Гэндальф довольно резво для своего возраста порысачил в сторону Главной Сцены.

- Почему он назвал тебя Шмуль? – изумилась я. – Он что-то знает?
Симон смутился. И  поковырял палкой горящие поленья.
- Почти ничего. Он просто расспрашивал меня о Вальтере. Но так, чтобы никто не понял. Мы говорили на идише. А на нем имя Симон звучит, как Шмуль. А еще он рассказал мне, что его родители – тоже из Белоруссии. Перед самой войной они уехали учиться в Питер. И тем летом не вернулись домой, потому  что у бедных студентов просто не нашлось денег на билеты. А  если бы они доехали, наверное, тоже лежали бы в каком-нибудь рву, а маэстро так и не появился бы на свет.

  Мне тут же пришли на ум щемящие строки:

- Под зеленым ковром травы моя мама теперь лежит.
 Ей защитой не стал, увы, ненадежный Давидов щит.
 И кого из своих родных ненароком ни назову:
 Кто стареет в краях иных, кто  убитый, лежит во рву.

  Господи! Я же не просто ударила по больному! А прямо-таки врезала с размаха! Но зато теперь я знаю – как я буду петь. Не просто представляя того мальчика с фотографии, которому я посвятила эту песню, а зная – кем он мог бы вырасти…

- Ты еще не знаешь, как свищут пули, и того, что маму убьют в июле.
Только злые ветры уже подули – жертвы будут принесены.
Доживешь ли ты до другого лета? – На простой вопрос не найти ответа.
Но душа твоя обитает где-то – и в мои забредает сны...
Я смотрю на Неман с горы Замковой. Тень войны, как конь, простучав подковой,
Растревожит город средневековый, ухмыльнувшись зло на бегу.
Я ловлю твой голос в ночном эфире, размышляю вновь о войне и мире,
Твердо помню то, что тебе - четыре.
И помочь ничем не могу...

  В общем, это был не просто успех – взрыв, фурор, катаклизм! Казалось, вся Вселенная перевернулась с ног на голову, а потом вернулась обратно. Причем, далеко не сразу. Когда я закончила петь, над поляной повисла мертвая тишина. А потом - взорвалась криками и овациями.

Я кое-как добрела до лесенки и почти упала в чьи-то заботливые руки.

- Как ты смогла это допеть? И не заплакать? – спросила Лизавета, вытирая слезы.
- Она свое отплакала, когда писала, – вздохнул Гэндальф. – Ведь так?
- Откуда он знает?- подумала я, постепенно возвращаясь из военного Гродно обратно на фестиваль. И только кивнула ему в ответ.

  Диплом мне принесли уже в палатку. Выйти за ним на сцену было выше моих сил.
Прошлогодняя поездка к бабушкиной подружке опять накрыла меня с головой. Я вспомнила, какой ужас  почувствовала у неприметного здания синагоги. Как неслась, сломя голову куда-то через овраг. Словно пытаясь убежать от Прошлого – чужого, но очень страшного. Как очнулась, сидя в траве у ограды Пятницкой церкви…
Тогда я еще ничего не знала – ни о гетто, ни о том, что из синагоги людей увозили прямиком в Треблинку. Потом я прочитаю в интернете об этом все, что найду. И среди прочих скупых материалов, повествующих о Катастрофе, опять увижу ту самую фотографию. И, плача, напишу свое «Посвящение детям Гродно». И целый месяц буду болеть.

  Меня и сейчас трясло, как в лихорадке. Не помогло даже то, что Лизавета притащила мне из машины какой-то безумно теплый плед.

- Мда – заварили мы кашу, – грустно произнес Гэндальф и вытащил из кармана фляжку с коньяком. – Не гоже, конечно, молодежь спаивать – но случай исключительный.

 И щедро плеснул в кружку золотистого напитка. Я отчаянно помотала головой, пытаясь отказаться.
- Заснуть хочешь? – поинтересовался маэстро. – Тогда пей!
Я с отвращением сделала несколько глотков и заползла в спальник. В голове тут же зашумело, но на душе немного полегчало.
- Так вот зачем люди пьют… – подумала я, проваливаясь в спасительную темноту.
И уже не слыша, как Лизавета вполголоса говорит Симону:
- Побудь- ка ты сегодня с ней. Страшно мне оставлять эту бедную жертву вдохновения в одиночестве и без присмотра. Я бы сама с ней легла, но больная спина даже раскладушку воспринимает плохо, а с земли я вообще не поднимусь. А мне еще целый день машину вести…