Тихая улочка, ведущая в тихое место, была с одной стороны застроена убогими деревянными домиками, а с другой по ней тянулись бывшие купеческие лавки. Все, как на подбор, из знакомого красного кирпича.

А в отдалении высился даже какой-то полуразрушенный особняк с колоннами и портиком. Осень наполняла мир яркими, но печальными красками. Зелень листвы уже сменилась красным, оранжевым и желтым. В заброшенных палисадниках еще цвели астры. Но буйное цветение почти завершилось с уходом лета, и многие из них выглядели очень уныло. Пользуясь тем, что прохожих на улице не наблюдалось, я просунул руку сквозь щелястый забор, сорвал несколько белых крупных цветов и быстренько смотался. Бабушка почему-то всегда предпочитала этот цвет, хотя мне больше нравится фиолетовый.

Быстрым шагом преодолев оставшееся расстояние до ограды кладбища, выполненной из того же красного кирпича конца позапрошлого века, я нырнул в калитку  и, кивнув сторожу, углубился в заросли. Мне тут же вспомнился ответ на дурацкий вопрос в каком-то КВНе: «как называется домик сторожа на погосте? – живой уголок». Кстати, на обратном пути надо будет у мужика поинтересоваться – не нужен ли ему помощник? Хотя, сторожка настолько мала, что там и без меня тесно…

  В недрах «последнего приюта» было тихо. 

Приторно пахло увядшими цветами, а ветерок неспешно раскачивал сухой осот, вымахавший в человеческий рост. Бросив свои вещи в жухлую траву возле оградки, я кое-как справился с этими джунглями. Потревоженные муравьи дружно кинулись штурмовать мои башмаки, из бывшей клумбы вылез какой-то неприятный жук, и я не решился садиться на покосившуюся лавочку.

И торчал возле печального холмика столбом, являя собой набросок к картине Перова – «Старики родители на могиле сына». Ну, у меня свое название – но сути это не меняет. Мне тоже захотелось ссутулиться и спрятаться за кого-нибудь от всего внешнего мира, чтобы скрыть всю свою печаль. Вот только никакого смирения и понимания случившегося  на моем лице совершенно не наблюдалось. Я искренне не «догонял» – за какие грехи на меня свалились все печальные события последних месяцев? С какого рожна, и главное – за что я, Дон Кихот Невельский, остался у разбитого корыта? А гадкий главреж со своим помощником – неплохо устроились? Вон и Светка, небось, греет свои телеса на океанском побережье, и все у нее прекрасно. А я, словно памятник, торчу в этой ржавой ограде  и не знаю – куда голову преклонить?

- Мда, классика жанра, – вздохнул я, щелчком отбрасывая в гору мусора, пустую сигаретную пачку. – Будьте осторожны со словами! А то сюжет рискует обернуться явью…

Гитары траурно звенят – печальна их работа.
Хоронят рыцаря. Меня. Идальго Дон Кихота…
Не плачь, Севилья. Не плачь, Гренада.
Я стану пылью, но слез не надо.
К чему рыданья? И вид обманчив…
Прощай, Испанья, прости, Ламанча…

  Мне показалось, или взгляд на бабушкиной фотографии действительно стал сердитым?

- Не ругайся! – пристыженно буркнул я. - С этим я постараюсь не торопиться! Не будем радовать врагов  и огорчать друзей.

  Я нащупал в кармане ключ от гаража, поправил на холмике белые астры  и, подхватив вещи, пошел на выход. Хм! А на улице-то холодает! Пока я успешно боролся с сорняками, мне было даже жарко. А сейчас, когда солнце ушло за горизонт, на улице стало неуютно. Зайти, что ли в какую забегаловку? И хотя бы чая горячего выпить. Ну, и прикинуть – как ходить и куда стрелять? Идти в гараж не хочется от слова «совсем», но неприятную перспективу можно слегка отодвинуть. Только сначала надо понять – что у меня с наличностью?

И достать из дальнего кармана новую пачку сигарет.

  Я присел на лавочку возле старого особняка, пытаясь вспомнить – кому он принадлежал? То ли какому-то известному философу, то ли кому-то из его единомышленников – интеллектуалов. Помнится, потом их всех посадили.

А вот не фига было лезть в историю религии! Занимались бы лучше своей литературой. Что этот философ написал? Кажется, доклад на тему «Проблема героя и автора в художественном творчестве». Достаточно актуальное произведение, доложу я вам!!! Во всяком случае, для меня…

Мои размышления прервало появление двух странных персонажей. Они неторопливо вышли из дверей особняка и задумчиво уставились в небо.

Я тоже посмотрел наверх. Ничего, как говорится, интересного. Сплошная серая облачность. Сумерки уже начали спускаться на город, расползаясь по крышам и облетающим кронам деревьев. С озера тянуло сыростью.

Вполне привычная и даже скучная картинка.

- Скажите, уважаемый, - спросил меня некто в шляпе, изящным движением поправив на носу оправу, обмотанную черной изолентой. – Сейчас у нас утро или вечер?

- Вечер, – с готовностью ответил я, борясь с желанием задать вопрос – на какой почве господа потерялись во времени и пространстве?

- Вот видите, Петр Алексеевич, - обратился обладатель шляпы к низенькому мужичку в мятом малиновом костюме времен застоя. – Я был прав!!!

- Вынужден признать вашу правоту, Павел Сергеевич! – раскланялся обладатель «новорусского» пиджака. – Как говорили древние: « После долготерпения дня – вечер грустит и прощает». Однако, мы с вами не на шутку увлеклись сравнительным анализом ранней поэтики Байрона и Шелли, и безнадежно пропустили божественное время заката.

- Функция коего – печаля нас, возвысить наши души, спокойствия природы не нарушив, переиначить мысли и слова, - подхватил его собеседник. – Обратите внимание, коллега, насколько точен и поэтичен в своих формулировках Юрий Иосич!

  Я во все глаза смотрел на эту странную парочку. Вид у заговоривших со мной пожилых «философов» был весьма потасканный, но при этом с оттенком какой-то аристократической небрежности и, можно сказать, утонченности. Порыжевший от времени серый плащ на мужчине в шляпе был щегольски дополнен красно-желтым полосатым шарфом. А при взгляде на его аккуратно подстриженную клинышком бородку вспоминалось старинное слово «эспаньолка». Что же касается второго незнакомца, то его сходство с печально известными «новыми русскими», по счастью, ограничивалось все тем же малиновым пиджаком. Высокий с залысинами лоб, буйно курчавящиеся темные волосы и черная рубашка с загадочным алым кушаком вместо привычного ремня выдавала в нем натуру не то цыганскую, не то гусарскую, словом, неприкаянно романтичную. В этот миг я остро пожалел, что совсем не умею рисовать. Мои собеседники просто просились на полотно в стиле гротеска. Подумалось еще: вот отличные персонажи для новой пьесы. Только, когда и где я ее напишу, а, главное, зачем? Судя по сегодняшнему появлению  жуткой Горгоны, то есть, тьфу, Гертруды, театр доживает последние дни.

  Видя, что я пригорюнился, Павел Сергеевич сочувственно покачал головой:

- Однако, я вижу, что разрешивший наши сомнения благородный дон, внезапно погрузился в печаль. Не желаете ли развеять ее, сударь?

- Соглашайтесь, клянусь Небом! – воскликнул Петр Алексеевич. - В полумиле отсюда есть отличная таверна, где достойным мужам будет оказан всяческий почет и подано отменное бургундское, согревающее тело  и веселящее душу.

- Почему бы и нет? – улыбнулся я. – В конце концов, идти мне все равно некуда, а ужинать давно пора. Итак, ведите меня в вашу таверну, благородные синьоры!

  Приятели еще раз поклонились, и наша троица свернула в ближайший переулок. Все дорогу мои нежданные проводники, энергично размахивая руками, спорили на философские темы, осыпая друг друга шквалом цитат и древних имен. И замолчали, только подойдя к узкой лесенке, ведущей куда-то вниз. Выщербленные от времени каменные ступеньки выглядели как-то очень по-средневековому. И это впечатление усиливала вывеска данного заведения.

Выполненная в виде кованого щита  с выбитыми на нем готическими буквами: «Таверна Белый Единорог». Домашняя кухня и живая музыка ». Надо же! А я даже не подозревал о существовании столь приятного заведения! Мда! Чаще надо было к бабушке заглядывать!!!

- Нам – сюда ,- мужчина с бородкой величавым жестом указал на вход.

Мы спустились, но едва успели толкнуть тяжелую дубовую дверь, как вдруг она распахнулась сама.
На пороге стояла внушительных размеров мадам в пышной юбке и накрахмаленном белом чепце. Не успел я удивиться аутентичности ее наряда, как «хозяйка таверны» подбоченилась и заголосила:

- Опять явились поздно, хвилософы окаянные! И где вас только черти носят?! С утра пиво завезли – мне одной его разгружать надо было? К обеду новые ящики прибыли, а вас, голодранцев, все нет и нет.

  Я растерянно попятился, размышляя: а не дать ли деру вверх все по той же лестнице? Кажется, мне и моим спутникам здесь не рады. Но оба «философа» лишь переглянулись и дружно расплылись в самых любезных улыбках.

- Дражайшая Ксантиппа, вы сегодня необыкновенно темпераментны! – воскликнул Павел Сергеевич.

- Позвольте вашу лилейную ручку, синьора! – подхватил Петр Алексеевич. – Даже за тысячу миль отсюда я не встречал столь обольстительной и роскошной дамы, как вы!

- А ну вас, к лешему, балаболы, - уже дружелюбнее буркнула «синьора», отмахиваясь от настырного поклонника. – Ужин на столе, в дальнем углу, как всегда. Лопайте быстрее и не забудьте бутылки и прочую упаковку из подсобки на задний двор вынести.

- Э-э, позвольте заметить, любезнейшая Ксантиппа, что сегодня мы с коллегой явились сюда не одни, – заметил обладатель шарфа и шляпы.

  Женщина только сейчас обратила на меня внимание.

- Так что ж вы молчали до сих пор, ироды? Посетитель пришел, а я с вами, дураками, битый час базарю. Проходите, молодой человек, и прошу прощения за мой тон. Считайте, что это была… м-м-м… семейная сцена. Просто один из этих попугаев – брат моего покойного мужа. Ну, вот я и подкармливаю  бедолаг, как могу, а они тут подрабатывают то грузчиками, то уборщиками.

  Суетясь и приговаривая какие-то извинения, она провела меня в небольшой зал с низко нависающими сводчатыми потолками. Грубо обработанный камень серых стен, «украшения» в виде заржавленных секир и двуручных мечей, небрежно сколоченные из толстенных досок столы и стулья – окончательно довершали впечатление путешествия на машине времени во времена Вальтера Скотта. И тем удивительней было, что со всем этим средневековым убранством странно и хорошо сочетался негромкий голос саксофона, льющийся с маленькой сцены в углу зала. Светловолосый парень выводил мелодию, а мужчина постарше подыгрывал ему на гитаре и пел мягким, чуть хрипловатым баритоном:

Казался чёрствым хлеб, казался пыльным свет,
В изломанный цилиндр сползалась медь монет. 
И Арлекин твердил чужую чью-то роль:
«Король ушёл к другой? Да здравствует король!»

У Коломбины жар и сломано перо.
Пьеро ругает власть и пьёт из кружки ром.
Канатоходец - толст, жонглёр с утра небрит,
Скупой антрепренёр ни тлеет, ни горит.

Король, конечно, гол, – в чём держится душа,
А жизнь не стоит вся и медного гроша.

Вот, разве за любовь заплатят медный грош…
И фарс похож на бред, а бред на жизнь похож…

Острые гитарные аккорды звучали резко и пронзительно, а негромкий голос поющего был полон горькой иронии.
Я доел поданное мясо, расправился с каким-то салатом, и снова погрузился в невеселые раздумья.

Видит Мироздание, не хотел я уходить из театра, громко хлопнув дверью!

И бросать друзей-актеров на растерзание всяким там колбасникам, чокнутым пиарщикам и недоделанным «гениям», вроде нашего главрежа, тоже ни разу не хотел. Но сотрудничать с депутатом и его сворой – это значит, идти против своей совести. И что я потом смогу написать, предав свои убеждения пусть даже один-единственный раз? А с другой стороны – чем мой «героический» уход поможет Народному театру? Ничем, естественно! Только ускорит процесс его развала. Мда-а! Жаль спектакль, жаль ребят и себя мне тоже немножечко жаль. Ну, хоть совесть свою я не запятнал – и на том спасибо.

- Мы, дражайший, Павел Сергеевич, работаем за миску похлебки, как Шуберт и Ван Гог! – внезапно раздалось над самым ухом. – Это наполняет мое сердце неизъяснимой гордостью.

- Возблагодарим же за то Небеса и любезнейшую Ксантиппу! – подхватил Петр Алексеевич.

  Тут философ заметил мою мрачную физиономию и осекся.

- Кажется, ни изысканные блюда, ни вино не разогнали облаков с бледного чела нашего нового знакомого, - озабоченно заметил он.

  Его коллега наклонился над моим столом и проницательно заметил:

- Друг мой, я вижу в ваших глазах тревогу и тоскливую печаль. Поведайте мне, отбросив ложный стыд, вам негде приклонить свою мятежную  голову?

- Так сложились жизненные обстоятельства, - вздохнул я и развел руками. - Раз уж речь зашла о бесприютности, ответьте мне, добрые люди, не найдется ли в подсобке вашей драгоценной Ксантиппы местечка для одного дона? Я готов  спать на мешке с картошкой, подложив под голову баклажку из-под пива!

- Помилуйте, сударь, зачем вам такие неудобства? – всплеснул руками Павел Сергеевич. – Хотя, если вы принадлежите к древней и прославленной школе философов-стоиков, я, пожалуй, сниму свой вопрос, как нелепый.

- Не принадлежу! – быстро вставил я, предчувствуя, что-то хорошее.

- Тогда позвольте проводить вас в совершенно безопасное и даже в чем-то уютное местечко. Мы с моим бесценным коллегой вот уже третий месяц обретаемся там.

- Идемте же, благородный дон! – провозгласил Петр Алексеевич. – На город надвигается бурная осенняя ночь, и я уже слышу, как ветер воет, словно тысяча неупокоенных душ. В такое время хорошо сидеть у камина и перелистывать «Кентерберийские рассказы», наслаждаясь тяжеловесным староанглийским слогом. Там, куда мы вас отведем, будет достаточно и первого, и второго!

  Я принял посильное участие в решении хозяйственных проблем, расплатился с хозяйкой, и поднялся по лестнице наверх. Мы уходили в ночь, а в таверне негромко пел саксофон, и приятный голос по-прежнему выводил:

Гаснет светильник, на сцену выходит блюз -
Маленький демон, не знающий миф о счастье…