Я попытался возражать, но был дружно послан по известному адресу.

- Аня, сходи, пожалуйста, в аптеку – попросила Янка, когда все разошлись.- Надо бы нашему герою милдронат вколоть. Не нравятся мне его приступы… Я бы и сама сбегала, но тут нужно за пульсом последить.

- Ты в этом разбираешься?

- К сожалению. У меня папа был сердечник.

  Аня умчалась за лекарством, а Янка села рядом со мной и принялась считать пульс.

- Лучше деньги из сумки возьми, – сказал я. – И ноут забери, если что. Пусть в хорошие руки попадет. Его, кстати, Томасом зовут.

- Почему? – удивилась Янка, намеренно пропустив мимо ушей мои намеки на печальные обстоятельства.

- Эстонский тормоз – патамушта – улыбнулся я. 

  Аня вернулась с лекарством, и Янка довольно ловко сделала мне укол. Когда девушка снова принялась считать мой многострадальный пульс, я негромко заметил:

- Твой отчим, в самом деле, – полный идиот! Тебе не на экономику надо было поступать, а на медицинский.

- Я писателем быть хочу, а не врачом - возразила Янка. – Умение попасть иглой в вену – всего лишь печальный опыт, а не призвание.

- А одно другому не мешает. Вересаев, Чехов, Булгаков были не только прославленными врачевателями душ, но опытными докторами. Да и Григорий Горин в юности тоже закончил мединститут. Знаешь такого драматурга?

- Еще бы! Фильм про Мюнхгаузена по его сценарию у меня – один из любимых!

  Девушка хитро стрельнула глазами в сторону Ани и громко процитировала: «Любовь – это теорема, которую нужно доказывать каждый день!»

  Аня вспыхнула, как школьница. Янка весело хихикнула и выскочила вон, весело крикнув:

- За ноутбуком я завтра зайду. Постараюсь расшевелить этого «эстонца». Валентин Валентиныч, поправляйтесь! Кажется, я оставила вас в надежных руках.

- Юная творческая личность, - извиняющимся тоном пробормотал я, когда дверь за девушкой закрылась. – Что на уме, то и на языке – никакого чувства такта.

  Аня ничего сначала не ответила. Зачем-то поправила прическу, словно не зная, что ей делать дальше. Потом посмотрела на меня грустно и внимательно. И вдруг, будто решившись на что-то, шагнула к моему дивану, села рядом и взяла меня за руку.

- А зачем он нужен – этот такт? – с неожиданной печалью произнесла она. – Зачем учиться сдерживать свои чувства, не раскрывать душу даже перед самыми близкими людьми? Валя, наша жизнь так коротка и быстротечна! Иногда мне кажется, что минуты пролетают сквозь меня, как стрелы. Вот промчался еще один миг, пролетел час, день – а мы снова что-то не успели. Не нашли время для каких-то очень важных слов, не признались тому, кто рядом, в своих чувствах. Господи, иногда мне кажется, что вся наша жизнь – это траур по Несбывшемуся!

  Она опустила голову, и я почувствовал, как на мою ладонь упала теплая капля.

- По тем, кого считала «своими людьми», и кто ушел, или от которых я ушла, а потом струсила сказать, что хочу вернуться. По тем, кто даже не приходил, а все время стоял в стороне, и не приближался ни на шаг, сколько бы я не шла навстречу. По городам, в которых не побывала. И не потому, что не получилось, а потому, что перехотелось. Название города перестало вызывать предвкушение поездки, предчувствие приключения. Потерять мечту куда обиднее, чем забыть билет на поезд и обнаружить это уже на вокзале.

По невысказанным словам, которые всегда в тебе, всегда, кроме того единственного подходящего момента, когда можно было сказать, а ты не сказал. И носишься потом с ними, но сказать уже некому. И слова засыхают, и бессильно шуршат, как мертвые листья.

  Ее голос звенел невыплаканными слезами. Боль и нежность к этой печальной девочке волной подступили к сердцу. И новый приступ жара обжег меня, но теперь он лишь придал мне сил. И отчаянного желания заслонить ее от холодного равнодушного мира! Уберечь от любой беды! Спальник, которым я был накрыт, полетел на пол. Я рванулся к Ане, сжал ее в объятиях с такой силой, что она лишь ахнула.

- Не плачь! – горячо шепнул я. – Больше я не позволю никаким бедам огорчить тебя. И забудь ты про все эти: ««а что, если бы» и «а ведь могло бы быть»… Пусть ходят по пятам и поют свои тоскливые песни кому-нибудь другому! Помнишь, как у Брэдбери? Если хорошенько поплакать, кажется, что начинается новый день. Пусть твои слезинки станут росой на траве нового утра. Утра, которое встретим мы вместе! Ты вздыхала о невысказанных словах. Анечка, родная моя, но ведь ты уже сказала мне все, что надо! Посмотри, я стою перед тобой до смешного уязвимый, и до головокружения -живой. Словно на рассвете перед Днем рождения, когда я был ребенком. Когда кажется, встанешь с кровати и не на пол наступишь, а взлетишь. Такая легкость ощущается, столько сил! Ты думала, что ты говоришь со мной о грусти. Нет, девочка моя! Мы говорили о любви…

  А потом я целовал ее теплые, соленые от слез губы, и золотой водопад ее волос лился мне на плечи. Наши горячие руки сплетались, и бились в такт наши сердца. Холодный осенний ветер стучал  в стекло, но пламя в камине гудело ровно и надежно. И вся Вселенная в этот миг сомкнулась до квадрата маленькой комнаты, где две безмерно одиноких души нашли друг друга.

*****

  Утром она убежала на работу, а я – остался бездельничать и анализировать.

Мда! С одной стороны – ничего такого из ряда вон выходящего с нами не произошло: люди мы взрослые, одинокие, у обоих давно не было … хм! ничего хорошего. Так чего ж зря время терять? А с другой – практически сюжет моего же стиха:

А будет это вечером, зимой сырой и слякотной.
Мне будет делать нечего. И кончится вино,
И белый лист, исчёрканный каляками-маляками,
Мне надоест до чёртиков – останется одно.

Найти блокнот растрёпанный, в обложке ледериновой,
Который так безропотно все адреса хранит.
Он наугад раскроется, не выбирая имени,
И всё само устроится, и время побежит.
Вокзальная сумятица, ночной перрон прибытия,
Подъезд, такси укатится, и палец на звонок.
И взгляд недоразбуженный, лицо полузабытое,
И вздох, и снова ужинать, и радость, и упрёк.

А через день - пристыженный, незваный и непрошеный,
Уеду не обиженный ни лаской, ни теплом –
Чтоб вновь сидеть над клятыми, насыпанными крошевом

Каляками-маляками за письменным столом.

Потому, что я, действительно, ощущаю себя пристыженным. Вот, какого черта, я опять поторопился? Ну да, все мои слова и чувства были искренними. И Аня мне нравится, причем, куда больше, чем это слово может в себя вместить. Но, что, если я и, в самом деле, хожу по краю? Наобещаю девушке чудес, а потом внезапно отбуду в Небеса обетованные, как Янкин отец? И что у нее, бедной,  останется? Воспоминания о глупом стихоплете? Сбежавшим в смерть, как в подсобку? Я вздохнул и потянулся к листу бумаги.

А когда, в час, назначенный на небесах,
Я услышу пронзительный голос трубы,
Я почувствую в первую очередь страх
От того, что окончилось время судьбы.

И страшит не само превращение в прах,
Но когда мне откроется новый предел,
Я почувствую в первую очередь страх
От того, что еще ничего не успел.

Я привыкну, потом. Но на первых порах,
Пока небо меня не накрыло плащом,

Я почувствую в первую очередь страх
От того, что я кем-то еще не прощен.

И уже успокоившись, не впопыхах,
Оглядев напоследок родное жилье,
Я почувствую в первую очередь страх
От того, что уже не увижу ее.

Хорошо б, на миру, чтоб – у всех на глазах.
Но пока еще зрительный зал не затих –
Я почувствую в первую очередь страх
От того, что забудут меня, как других.

Пусть мне в этой судьбе не гореть на кострах,
Перед дальней дорогой в пространствах иных,
Я почувствую в первую очередь страх.
Ну, а все остальное – уже, во-вторых.

- А ведь мне, и правда, страшно, – подумал я. – Но не умереть, а не оправдать надежд. Аниных, Янкиных, гостей моих – ночных и сумасшедших. Страшно – не успеть поставить спектакль  и сыграть в нем главную роль. Может быть, даже - самую главную в моей жизни…

  После мыслей о спектакле мне стало немного легче. Однако, ненадолго.

И я вновь принялся слоняться по комнате и ругать себя последними словами. Только все эти гневные тирады, обращенные к самому себе, не достигали глубины сердца, а тупо гремели, как жесть. Ненастоящими были эти умные и правильные речи! Подлинными были лишь наши поцелуи и тихие слова, что живительным родником лились в эту ночь. А еще шелк золотых волос на моем плече, и то, как Аня, прощаясь, совсем по-детски прижалась щекой к моей щеке, и тихо шепнула: «Люблю!»
Я растроганно улыбнулся при этом воспоминании  и облокотился о подоконник, рисуя на запотевшем стекле букву «А». Потом, видимо, окончательно обалдев, подрисовал рядом два сердечка. Хихикнул, осознав, что веду себя, как детсадовец и, воровато оглянувшись, быстро стер ладонью «художества». Хотя никого, кроме меня, во всем доме не было.

Приступ любовного безумства снова сменился муками совести, и я обозвал себя бабником, вскружившим голову невинной девушке. Что было совсем уж несправедливо по отношению к себе, так как победами на любовном фронте я не особо мог похвастаться.
Потом я несколько минут раздумывал, чего такого замечательного девушка могла во мне найти? С чувством садомазохизма решил, что ее бросило в мои объятия банальное одиночество, после чего совершенно непоследовательно расплылся в улыбке, припомнив, как Аня хлопотала за столом, разливая чай и раскладывая принесенные из таверны бутерброды. И все приговаривала заботливо, что мне нужно хорошо питаться.

- Хозяюшка моя! Золотая моя девочка! – вздохнул я и зажмурился.

  Отчего-то вспомнилась моя первая встреча с Аней в театре. Кто-то сказал: «Вот идет новенькая артистка». И я увидел в глубине темного зала светлый силуэт. Луч прожектора осветил девушку, зажег искры в ее густых золотисто-рыжих волосах. И сама Аня показалась мне тогда солнечным лучом, упавшим с небес в наше пыльное закулисье.

Едва я успел прокрутить в памяти чудесную картину, как вдруг дверь скрипнула. Я мгновенно повернулся на звук, но вместо Ани увидел, топчущегося на пороге нашего славного богатыря – Ивана Мохова.

- А ты, стало быть, теперь здесь обитаешь? – прогудел он. – Я сперва даже не поверил. Думал, ошибся адресом. Особняк-то давно заброшен. Ну, здорово, дружище!

  Он заключил меня в поистине медвежьи объятья, а потом с силой встряхнул мою руку, едва не выдернув ее из плеча.

- Ну, теперь пойдут дела на лад! Нам про твой проект с новым спектаклем Анютка рассказала. Наши все у порога собрались, ждут только высочайшего режиссерского соизволения, чтоб войти.

- Запускай! – смеясь, отозвался я. – Драмкружок в дурдоме имени  Станиславского с сегодняшнего дня начинает работать в полную силу.

  Артисты потянулись в дверь цепочкой, а затем выстроились передо мной в ряд. Аня стояла впереди. Она ободряюще улыбнулась мне, и я ответил ей теплым взглядом. Потом обвел глазами мою театральную труппу.

Никита. Работает мелким клерком в каком-то офисе, день-деньской пишет и сортирует разные бумажки. А на сцене – это яркий, острый на язык насмешник, шут, озорник и балагур.

Люба. Учится в том самом колледже, из которого сбежала Янка. В свободное от учебы и театра время подрабатывает официанткой в привокзальной забегаловке. Любу я встретил в парке, когда она, совершенно промокшая, спасала из пруда крошечного щенка, которого бросили туда какие-то уроды. Она – прирожденная лирическая героиня.  Даже на Джульетту чем-то похожа. Такая же тоненькая, темноволосая и кареглазая.

Кира. «В миру» - бухгалтер, а в театре – лучшая исполнительница ролей комических старух и веселых тетушек.

Алексей. Только что вернулся из армии, подрабатывает охранником в банке. На ночные дежурства берет с собой блокнот, куда пытается писать стихи. Романтик и мечтатель, что в жизни, что на сцене.

Тут я натолкнулся взглядом на незнакомого молодого человека лет двадцати пяти. Высокого, смуглого, с густой шапкой черных, как смоль кудрей и веселыми серыми глазами.

- А я у вас – новенький, - улыбнулся мне он, и сам сделал шаг вперед. – Олег Данский, позвольте представиться. В театре всего несколько дней, но затея с конкурсом мне уже нравится.

  Я приветливо кивнул и пожал парню руку. Потом снова сделал шаг назад и, подобно полководцу, окинул взглядом мою странную «армию». Все молчали, даже Аня. И, кажется, ждали от меня каких-то правильных, важных слов.