С этими «войнами» про свой день рождения умудрилась забыть!

Хотя чему я удивляюсь? В детдоме дни рождения всегда отмечали «пачкой», устраивая один для всех, кто родился в этом месяце. Так что запомнить число я как-то даже и не стремилась.

- Чему тут радоваться? – обычно вопрошал друг мой Генка, запихивая в рот кусок торта. – Если жизнь стала на год короче…

- А когда у тебя день рождения? – поинтересовалась Лика, услышав мое бормотание.

- Двадцать седьмого сентября, - со вздохом призналась я.

- Твою ж дивизию! И молчала, поганка! – воскликнула Ираида. - Фигассе, день варенья на баррикадах!

- Региночка, примите наши поздравления! – раскланялся передо мной Жан Феликсович. - А завтра мы непременно отпразднуем эту замечательную дату.

- Да не надо, - смущенно попробовала отмахнуться я.

  Но друзья были неумолимы.

- Как это не надо? – взвилась Ираида. - В твоем возрасте это еще праздник!

- С мэня  - подарок, – сказал заглянувший попрощаться Артемон.

- И с меня! – подхватила Лика, заключая меня в объятия, по силе сравнимые с медвежьими. – Регинка, поздравляю! Желаю тебе всегда оставаться вызывающе красивой, возмутительно удачливой и бесстыже счастливой!

  И подружка громко чмокнула меня в щеку.

- Feliz      cumpleanos,   la     nietа! – просиял Эстебан, продолжая эстафету поздравлений. –Ledeseo     exito,     felicidad,     salud !

  Смущаясь и краснея, как свежий пион, я поблагодарила  друзей.

А потом обнаружилось, что как-то незаметно наступила глубокая ночь. И все потихоньку разошлись. Мы с Ираидой вернулись к себе домой. Падая на диван, я  подумала, что опять увижу  во сне нечто страшное. Но глаза от усталости  закрылись сами.
Сон пришел мгновенно. Теперь это был не один «фильм», а череда различных картин, то и дело меняющихся перед моими глазами.

Сначала я увидела просторный светлый зал. В шандалах ярко горели свечи, вдоль стен стояли кресла с круглыми спинками. Потом  услышала звон гитарных струн и знакомые голоса.
Реджина играла что-то громкое и бравурное. А Петр, улыбаясь, обращался к ней:

Учить вас буду с наслажденьем!
Верх удовольствия всегда -
Кружиться в вихре упоенья.
А аллеманду, без сомненья,
Вы выучите без труда.
Я вам охотно подскажу
Придворный танец подходящий.

С этими словами юноша ударил каблуком о каблук. И попытался выполнить какой-то пируэт, но слегка запнулся. Девушка отложила гитару, воскликнула с шутливым укором:

- Не так, Пьетти, ну не так же! Раз-два-три, прыжок и два пируэта.

- Видно, не даются теленку рязанскому гишпанские выкрутасы.

  Юноша виновато развел руками.

- Ах, Пьетти, ну что за пустяки, право слово. Повторяйте за мной!

И повнимательнее – до спектакля меньше месяца осталось.

  Веселый стук кастаньет разлетелся по залу. Испанка легко закружилась в стремительном танце. Кивнула и улыбнулась своему кавалеру. Юноша повторял ее движения и прыжки все увереннее и увереннее. Вот они уже вместе, сплетя руки, закружились в неистовом ритме.
Как вдруг девушка вскрикнула и споткнулась. Петр успел подхватить ее. Из пышной прически Реджины выпала заколка. И целый водопад блестящих черных локонов хлынул юноше на руки и на грудь.

- Каблук сломался, - прошептала девушка.

  И они опять замерли, не отводя друг от друга взгляда. Потом юноша медленно разомкнул объятия. Смущенно кашлянул и сказал, глядя в сторону:

- Коли так, займемся, пожалуй, декламацией.

Таит божественные звуки
Душа моя, как инструмент:
И вот теперь в один момент
Она к любви попала в руки.

Моя Флорелла! Я под властью
Желаний, и желанья те
К твоей стремятся красоте.
Пылаю чистой я мечтою
До самой смерти быть твоим!..

Теперь твой приговор приму.
Я все сказал: казни иль милуй!

Петр начал читать свой монолог тихо и неуверенно. Но к концу его голос окреп и зазвенел, как колокол. Подлинная, а не искусно сыгранная боль и надежда прозвучали в нем.
Реджина подошла к юноше совсем близко.

Как я могу казнить, мой милый,
Раз я сама виной всему?
Могу ль тебя я упрекнуть?
К моей душе нашел ты путь:
Он одному тебе свободен.
А для моей любви, поверь,
Нет невозможного на свете!

Карие глаза молодого артиста вспыхнули. Он порывисто привлек к себе девушку:

- Но если гибель впереди?

- Мы победим! Брось мысли эти.

Реджина старалась произнести эти слова ясно и твердо, а голос звенел и ломался от волнения. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Петр ласково коснулся ее щеки.
Девушка закрыла глаза. На шее под смуглой кожей в такт ударам сердца билась и трепетала тонкая синяя жилка.

Юноша тихо выдохнул:

- Открой же мне свои объятья, своей судьбе не прекословь!

Руки Реджины легли ему на плечи. Петр наклонился и медленно, как во сне, коснулся поцелуем ее губ.

Свет на мгновение погас. А потом картины начали мелькать перед моими глазами, быстро сменяя друг друга.

  Сияющий сотнями канделябров зрительный зал. Малиновый бархат кресел о золото лепнины. И ярко освещенная сцена, на которую дождем летят букеты. Гул, нет шквал аплодисментов! Петр в испанском камзоле кланяется публике. На губах – счастливая и растерянная улыбка. Реджина, смеясь от радости, ловит цветок, а потом за кулисами юноша бережно вплетает его в черные кудри возлюбленной.

Белая ночь развернула свою дымчато-серебристую вуаль над Невой. Где-то вдали, за мерным колыханием темных волн неугасимо горят золотые отблески заката. Паруса кораблей, бегущих к заливу, кажутся подсвеченными солнцем облаками. Юноша и девушка, держась за руки, стоят у воды.

Позади них в прохладной тени дремлет громада Зимнего Дворца. Впереди – пронзает светлое небо игла Петропавловской крепости. И мелодичный звон колоколов далеко разносится над водой. Петр глубоко, всей грудью вдыхает свежий воздух, напоенный запахами речной воды и ароматом цветущих у дворца лип.

- Я счастлив, - тихо говорит он, касаясь губами тонких смуглых пальцев Реджины.

- Я тоже, - еле слышно отвечает девушка.

  В светлом сумраке ее черные глаза кажутся огромными и бездонными.

- Но где мне найти те дивные слова, чтобы выразить все чувства, грудь мою переполнившие? – с тоской и нежностью продолжает юноша.

  Лукавая улыбка вспыхивает на губах девушки.

- Скажи, Джульетта, так же ль у тебя от счастья бьется сердце? И если так же – найди слова, которых я лишен, чтоб выразить, что нас переполняет!

  Петр удивленно вскидывает брови:

- Из какой пиесы сие?

- «Ромео и Джулия». Сочинение сеньора Шекспира.

- Шекспира? Да, помню. Господин Сумароков трагедию о принце Датском изволил перевести.

- Но печальная история влюбленных из Вероны неизвестна никому на твоих северных берегах.

- Так поведай мне ее, me  Reуna!

  И звучат над бегущей водой горькие, гневные и прекрасные слова великого защитника всех любящих. Лицо Петра бледнеет от волнения. Он трепетно сжимает руку девушки.

- Клянусь, что переведу я историю эту на родной язык! Господину Волкову в театр отнесу…

  Молодой артист внезапно замолкает. Но мысленно договаривает фразу:

- И, может через то, обрету себе вольную. И будем мы вместе навеки, любимая моя!

  Летят над городом серые, как клочья нищенской одежды, тучи. Печально шелестят опадающие с деревьев листья. В пышных петербургских гостиных звенят бокалы. Звенит золото монет, падающих на россыпи игральных карт.

И сброшенной сухой змеиной шкурой шуршат ползущие из одного дворца в другой сплетни.

- Вы слышали, господа? Граф-то наш, Селиванов, того-с… Говорят, проигрался в пух и прах!

- Все имущество заложено-перезаложено, да-с!.. Вот вам и дон гишпанский, хе-хе, рязанского разлива!

- Кому ж векселя отошли?

- Известно кому! Сестре его двоюродной, Неониле Степановне, урожденной Бобарыкиной.

- Этой-то ханже старой? Пренепреятнейшая особа, господа! Ровно осколок прошлого! Кофея не пьет, в театры да на балы не ходит. Говорит, грех это! Что ж она с имуществом брата делать будет?

  Равнодушно падают слова. Капли дождя бьются о стекла.

И стоит посреди темной каморки, сжав руки и задушив в себе крик, смертельно бледный Петр. Потом бросается к столу.
 Горит копеечная свеча, брызжет чернилами перо. Ложатся строки на желтоватую бумагу. Юноша вновь и вновь бросает взгляд на маленькую книжку, кажется, еще хранящую тепло рук его возлюбленной.

- Я допишу трагедию сию! Для тебя, родная, для нашей любви! И покажет ее господин Волков самой матушке императрице! И сжалится она над нами! Волен буду, счастье с тобой обрету! Звездочка моя ясная, me Reуna!...

  Грубый стук. Дверь, почти сорванная с петель, с грохотом ударяется о стену.

- Эй ты, комедиант! Госпожа барыня собираться велела! Едешь с нами в ее имение! Хватит уж тебе  в вертепах  срамных выламываться!

  Управляющий. Косая сажень, за голенищем сапога - плетка. Взгляд холодно брезгливый. С ним – два бородача. У этих глаза и вовсе, как пуговицы. Таким все равно: курицу ли зарезать, человека ли убить. Господская воля.

- Да ты уснул что ли? Вставай, говорю! Аль забыл, что ты – мужик дворовый и таких у барыни – триста душ?! Небось, господином себя вообразил! Ишь, книжонки читать навострился. Бесовские выдумки!

  Грязная пятерня хватает тонкий переплет, которого совсем недавно касались  легкие, как солнечные лучи, пальцы.

- НЕ СМЕЙ!!!

  Петр не слышит собственного крика. Не чувствует боли в разбитых пальцах. И только видит, как удивленно, но не испуганно отшатывается управляющий, прижимая руку к губе, и вытирая кровь.

- А за это, гаденыш, двадцать плетей на конюшне, да с оттяжкой! Вяжи его, ребята!

  Падает чернильница. Черная тьма заливает страницы, комнату, небо за окном, весь мир…

- Скоты! Подлые дремучие скоты!

Федор Волков рвет и мечет. Бегает по пустой сцене, топает ногами, кусает в ярости губы.

- Лучшего артиста забрать! Накануне премьеры!

  Елагин стоит поодаль смотрит иронически-сочувственно.

- Что ж поделаешь! Смири гордыню, Федорушка. Напрокат дворового в театр дали, по своей воле же и забрали. Не в нашей власти изменить сие. Хотя… Ты к госпоже Бобарыкиной-то ходил?

  Волков останавливается. Морщится, как от зубной боли.

- Ходил. Толку-то… Истинно, медведица темная, дикая! Слова вымолвить не дала. Кинула мне в лицо, как лакею какому: «Порядков, мол, сударь не знаете! Сами бога забыли… Людей в вертепе своем совращаете… А теперь и за крепостных взялись?! Не бывать посему!»

- Да-с… - вздыхает Иван Перфильевич. – Что ж с Петром-то нашим сталось, неизвестно?

- Известно, - медленно и глухо произносит Федор. - Говорят, на конюшне плетьми запороли…

  Тонкий вскрик за кулисами. И глухой звук падения тела. Волков и Перфильев бросаются туда. Поднимают девушку.

- Не-ет,  - шепчет, как в бреду, Реджина. – Не верю! Он жив! И придет за мной!

  Подбежавший сеньор Фернандес подхватывает дочь на руки и уносит ее.

Волков мрачно смотрит им вслед.

- А, может, и вправду жив. Коль узнаю точно, к матушке императрице пойду! Она заступится!

  Блистающий позолотой стен кабинет властительницы государства. Холодный взгляд, небрежный наклон головы с пышно уложенной прической, усмешка на тонких губах.

- Чем тебе остальные актеры плохи? Вон Ваня Нарыков. Худо разве играет?

 А ты хочешь крепостного. Фу!

Постаревший на несколько лет седой мужчина меряет шагами комнату.

- Доченька, пойми! Это чужая страна, чужие законы…

Он в гневе топает ногой.

- Проклятые варвары! Узаконенное рабство! Нам не следовало сюда приезжать…

- Отец… - голос стоящей на коленях девушки еле слышен. – Сделай же что-нибудь! Я умру, если он погибнет.

Сеньор Рикардо опускается на пол и обнимает дочь.

- Что я могу? Если императрица  своему главному актеру отказала.

- Отец…  - слезы потоком бегут по лицу Реджины. - Прости… Я жду ребенка.

На мгновение старый испанец застывает. Судорога искажает его лицо. Он размыкает объятья, поднимается. Замирает над девушкой, как статуя Командора. А потом, круто повернувшись, выходит прочь.

Холод, холод, холод… Весь мир, кажется, застыл и сузился до размеров затянутого льдом окошка сарая. Петр медленно поднимает тяжелую, как свинцом налитую, голову. Рядом – промерзлая краюха хлеба и подернутая ледком вода в ковшике. Негнущимися пальцами он берет хлеб. Прячет его за пазуху. Силы ему еще пригодятся. Страшная боль во всем теле притупилась. И можно двигаться.
Петр усмехается разбитыми губами. Как удачно, что его избили до полусмерти и поэтому решили не связывать. Сторожа к сараю, конечно, приставили. Но он уже хлебнул свое из припрятанного за пазухой штофа и теперь мирно спит у порога, закутавшись в тулуп. Да и никто не верит, что после такого кто-то сможет бежать.
 А он сможет?
Да! Сможет!

Петр поднимается, держась за стенку. Пережидает приступ головокружения.

И, крадучись, выходит из сарая, осторожно переступив через храпящего сторожа. Морозный воздух обжигает грудь, но  голова сразу становится яснее.
Каждый шаг отдается болью во всем теле. Но он будет идти всю ночь. Если понадобится, и следующий день, и ночь тоже. Пока не дойдет до Петербурга. А там – его укроют свои братья- актеры.

И он сможет подать весточку Реджине…
Нет-нет, о девушке сейчас думать нельзя. Сердце сразу начинает колотиться, и слабеют ноги.
Петр встряхивает головой. Зачерпывает горстью снег  и вытирает лицо, смывая кровь.  Пошатываясь,  пробирается по озаренному луной пустынному двору. В поленницу воткнут топор. Рвануть за рукоять – пригодится. Ворота заперты. Не беда – дрова-то сложены у самого забора. Подняться, потом подтянуться на руках. Вот так.
А теперь по полю, укрытому первым снегом вперед, до самой зари. Не думать о возможной погоне. Не чувствовать боли в открывшихся ранах. Лучше вспоминать о чем-то хорошем.

Тени  на лунном снегу – как струны. Струны ее гитары.

Когда внезапно сломался колок, Реджина испугалась и чуть не заплакала. Где в лапотной России найти мастера для гишпанского инструмента? Но он сразу вспомнил, что до своего актерства трудился у барина помощником кузнеца. Вот и отковал любимой новый колок. Да с сюрпризом, чтобы милая, когда играла, помнила о нем…

Первый луч солнца, не грея, падает на снег. И Петр останавливается, а потом, задыхаясь, бросается бежать. Потому что из оставленной за спиной ненавистной усадьбы, уже доносятся визгливые голоса и лай собак…