Слегка проветрив мозги, маэстро помчался домой. Наивно понадеявшись на то, что, юноша каким-то волшебным образом избежал встречи с ментами, и, возможно, привел ребят туда же. Все ж таки Восьмая линия Васильевского острова – не Невский проспект. Место достаточно тихое. И можно спокойно отсидеться. Тому, что телефон не отвечает, имелось множество причин – и, хотя молчание жутко бесило, оно вовсе не означало, что все плохо до безобразия.

- Меня никто не спрашивал? – поинтересовался он у консьержки, привычно скучавшей над кроссвордом.

- Нет, – ответила она. - Только Марфа Васильевна просила вам от комнаты ключи передать. Студентка ваша их ей оставляла. Заберите, пока я помню.

- Ох! – расстроенно подумал Патер. – Если Маргоша ключи оставляла, значит, Симона дома нет. «Студентка» недавно свои потеряла – и у молодежи они были одни на двоих. Слабый шанс, что в квартиру юношу впустила наша дачница, конечно, есть. Но, тогда она не стала бы оставлять ключи внизу, а просто отдала их Симону.

  Он медленно поднялся наверх, отдаляя тот момент, когда надо будет открыть дверь. Но, как известно, перед смертью не надышишься. И Патер повернул ключ в замке. Дома было пусто и тихо. Даже злополучная рассада исчезла с окон.

- Ясен пень! На улице потеплело, и бабки дружно ринулись на свои огороды.

А прочие соседи привычно отправились в Финляндию.

  Он бесцельно послонялся по комнатам, проверил на кухне холодильник, задернул шторы и рухнул в кресло. Тревога за ребят сигаретным дымом висела в воздухе.
Но не только о них он сейчас думал. На него снова накатили грустные воспоминания  и мысли о несовершенстве и хрупкости этого мира.

- Ведь вот заведется на свете какая-нибудь падла – типа Адольфа Шикльгрубера или Бен Ладена – и все летит кувырком. И неважно, что ни того, ни другого уже на свете нет. Потому, что «дело Ленина живет и побеждает». Или какая другая идеология у людей в мозгу застрянет, и они бездумно ей следуют. А все остальное человечество от этого страдает. И не только какое-то абстрактное, но и вполне конкретное. Меня и Ларри убили в Гражданскую войну, у Лизы – сын погиб во время вооруженного конфликта, причем далеко от наших границ. Родители  Симона – пострадали во время погрома. А сам он в своем смутном пиратском прошлом оказался не в то время и не в том месте. Во все века – одни и те же фаберже. Всегда найдутся уроды, которым ты не угодишь. И без разницы чем: национальностью, религией или неправильными политическими взглядами.

Если ты индеец, еврей, ирландец или белый офицер – то место тебе или в гетто, или в могиле. Причем, второе – предпочтительнее. Мда! Лишь немногим избранным выпадает на долю оставить неизгладимый след в своей эпохе и в умах современников. Ключевой вопрос только в том – какой след? Ибо, если это – реки чужой крови, то лучше бы этому «избранному» на свет не появляться!

  Тут ход его печальных мыслей прервался. Потому  что он вспомнил о другом, не менее важном «ключевом вопросе».

- Дьявольщина! Что я тут сижу и философствую, как махровый большевик? Мне же ключ искать надо! Потому  что пока я в нашу конспиративную квартиру не попаду  и до браслета не доберусь, связать с Симоном не получится.

  Патер поднялся и пошел к «молодым» в комнату. Но, хотя в письменном столе у ребят царил полный порядок, а ящики он перебирал тщательно и аккуратно, вожделенного предмета он не нашел.

- А ведь был же дубликат! И, возможно, не один, – пробормотал музыкант. – Но куда  Симон мог его засунуть? Придется все-таки звонить Лизе. Может быть, она знает?

  Он повздыхал, помаялся  и уже собрался взять в руки трубку, как телефон зазвонил сам.

- Черт побери! – шутливо произнесла Лизавета. – Отвечайте, сударь – почему свеча в моей комнате все время гаснет?

- Это неудивительно, – машинально ответил маэстро, судорожно соображая, как лучше задать ей нужный вопрос. – Ведь я думал о вас.

- Думал он! А почему не позвонил? Ты же обещал нам с Маргошей отчитаться – как вы там живете.

- Я не успел. И я отвлекся. Точнее, меня отвлекли. Тут такое дело … Симон от моей старой квартиры ключ потерял. А я – дубликат ищу. И тоже не нахожу.

- Это потому, что не там ищешь! Ты, поди, уже всю комнату у ребят перерыл?

А ключи у меня в комоде лежат – в нижнем ящике под постельным бельем. Юноша, вроде бы, в курсе.

- Да не помнит он! – выкрутился Патер.

- Да? А с чего это у него вдруг память отшибло? И ключи вам зачем? Чего на Ваське-то не сидится? Чем вы там заняты вообще? Пьете на свободе? Гляди! А то ведь приеду с ревизией!

- Приезжай! – обрадовался он. - Я по тебе соскучился. Тем более  что Симона сейчас тут нет. Он …это … к приятелю убежал. Думает, что у него этот ключ выронил.

- Что-то ты мне не договариваешь, дорогой – вздохнула Лиза. – И, когда это ты соскучиться успел? Два дня назад виделись…

- А мы наедине давно не встречались, – вырвалось у Патера.

- Ну, хорошо, я подумаю. Маргоша тут все равно вся в учебе.

- Только не говори ей, что Симона дома нет – а то ведь она у нас девушка с воображением. Начнет себе соперниц выдумывать…

- Хорошо, не буду.

  Следующую фразу Лиза почти прошептала в трубку:

- А какую версию мне выдать – зачем меня в город несет? Не могу же я девице откровенно сказать, что хочу с тобой вдвоем побыть.

  Патер пожал плечами.

- Почему не можешь? Мы – не люди, что ли? Да и девица – сама замужем.

  В трубке вздохнули.

- Ладно. Скажи – у соседей трубы меняют. Это же ты у нас – «правящая королева», ответственный квартиросъемщик и вечный « слесарный» пастух в одном флаконе. А я здесь никто. И не имею права процесс контролировать.

- Тоже мне, принц - консорт! – рассмеялась «королева». – Ладно, не теряй время на болтовню, а лезь в комод. Чтобы я поняла – куда  мне завтра приезжать.

К себе – на Ваську  или к тебе – на Невский? Пришлешь потом СМСку, а то у меня сейчас деньги закончатся. До встречи!

  Лиза отключилась. А «принц» резво полез в комод, выкидывая на пол постельные принадлежности. Обнаружив ключи, он облегченно вздохнул.

- Уф! От сердца отлегло! Вот только сил возвращаться на Невский  у меня уже нет. Лучше – заведу будильник часов на шесть и спать упаду. А утром – такси вызову.

  Патер почувствовал жуткую усталость. Но, одновременно, с его души будто камень свалился. Лизавета всегда была у него «успокоительной таблеткой».

И могла разумно разрулить любую ситуацию.

- Вдвоем мы обязательно что-нибудь придумаем! – уверенно сказал он сам себе.

  И, напевая: «Добрых людей в этом мире больше ровно на одного. Просто постой, подожди подольше, и повстречай его», – принялся складывать на место наволочки и пододеяльники. Потом постелил себе на диванчике, выставил на будильнике время, лег  и честно постарался заснуть.

  Вот только ничего у него не вышло. Точнее, заснуть-то он заснул. Но  то ли на почве экскурса в исторические дебри, то ли по причине грустных размышлений на тему  «роли личности» в истории, его в эти самые дебри и зашвырнуло. Как, когда-то Ларри – в ее Багреевку…

Сначала все было красиво и даже немного волшебно. Патеру показалось, что перед ним стоит ожившая картинка из какого-нибудь романа в жанре фэнтези.
Он увидел высокий холм, поросший густой ярко-зеленой травой и юношей в цветных туниках  с лютнями, сидящих у его подножия. За вершиной холма смутно виднелись башни какого-то замка.

- Повезло тебе с наставником, Рудигер! – говорит стройный темноволосый музыкант. – Я слышал, твой учитель уже замолвил про тебя словечко перед его величеством?
- Эй, Руди, когда получишь из рук короля новую лютню, а из лилейных пальчиков королевы – золотое кольцо – не забудь пригласить меня на пирушку в честь этого знаменательного события! – смеется другой юноша, светловолосый крепыш невысокого роста.
- Ну, да! И еще пять акров свободной земли в придачу! – вторит ему, улыбаясь, брюнет. – Что ты станешь с ней делать, приятель? Построишь свой замок или сам откроешь новую Школу Бардов?
Рыжеволосый юноша в синей тунике смущенно улыбается. И изумленный Патер узнает  в нем себя!
- Поверьте, друзья, я и не думаю о награде, - уверяет он. – Да и кусок земли мне ни к чему! Мне гораздо больше нравится бродить по дорогам нашего Эрина и петь добрым людям.
- Будь осторожен на этих дорогах! – неожиданно серьезно произносит светловолосый. – Бардам запрещено носить оружие. А времена сейчас тревожные…

Картинка внезапно вздрагивает и рассыпается. Огненная вспышка бьет по глазам, а потом все вокруг заволакивают густые клубы дыма. Патер слышит выстрелы, топот копыт, конское  ржание. Видит, как два отряда всадников сшибаются в схватке у неширокой реки. И синяя вода становится багровой от пролитой крови! А потом он видит толпы солдат в красных мундирах, слышит крики и рыдания женщин, видит пламя над крышей Школы Бардов.
- Нашествие войск Кромвеля! – беззвучно шепчут его губы. – Гибель свободной Ирландии!
Да, гибель! По несчастной разоренной стране из конца в конец скитаются нищие музыканты, в которых уже невозможно узнать прежних веселых учеников знаменитой Школы. Грязная ругань, тычки и побои, ночевки в придорожной канаве, выступления  в тавернах и притонах за миску вчерашней похлебки…
Кто-то горестно шепчет над ухом:
- Уже принят закон, согласно которому всякий, замеченный с лютней в руках на дороге, должен быть арестован и отправлен в тюрьму, или же - бит плетьми. Английские солдаты по личному приказу Кромвеля, который, как истинный пуританин, считает музыку и поэзию дьявольским искусством, отнимают и прилюдно сжигают лютни и арфы...

Патер безумно кричит и бьется во сне. И не может выбраться из ночного кошмара!
 Чужие грубые пальцы впиваются ему в плечо… Горят на теле рубцы от ударов плети… Но то, что он, привязанный к позорному столбу на городской площади, видит сейчас - стократ страшнее любой казни!
Перед ним ярко пылает костер. В котором с жалобным звоном обугливаются и лопаются струны его лютни!
А толпа вокруг беснуется и хохочет. Проклиная вслух и понося еретика и жалкого бродягу. Менестрель рвется и кричит, но веревки только крепче впиваются в онемевшие распухшие руки…

На этом месте Патер хрипло застонал и все-таки вырвался из липкого ужаса. Он сел на кровати, провел руками по лицу.
- Ларри так и не поняла, почему нашла меня повешенным, - горько усмехнулся  он, - Она считала, что меня убили неведомые враги. А на самом деле все было намного прозаичнее. Сначала нас с учителем – старым уже человеком, публично выдрали кнутом. Я не смог его защитить, ибо оружием толком не владел. Да и что бы я сделал с одним кинжалом – против двух десятков головорезов? А потом, спустя время, я и лютни лишился… Святой Патрик! Мне кажется, что я до сих пор чувствую те удары. И запах горящего дерева…Страшно было даже не то, что нам пришлось подчиниться пьяной солдатне. Кнута мне и до этого перепадало -  отец не одобрял моего пристрастия к музыке. Ужас  заключался не в испытанном унижении, а в том, что публика – смеялась. Никто нам не сочувствовал – ни женщины, ни дети! Смотреть на чужие страдания было веселее, чем слушать никому не нужные песенки… По всему получалось, что жизнь я прожил напрасно.

Вот я и наложил на себя руки. Я никогда не рассказывал об этом Ларри.

И много лет старательно делал вид, что этого кошмара в моей жизни – не было. И пытался – не вспоминать. А вот, поди ж ты, все, что я столько лет тщательно прятал в самые страшные глубины своей души, внезапно вылезло наружу. То ли это – баллада новая постаралась, то ли – Гиппиус с ее стихами. Или просто – столетие революции меня догнало…

  Он встал с дивана, отворил окно  и долго курил одну сигарету за другой, глядя в темный колодец двора.

- Пожалуй, если бы мне это снилось постоянно – я бы вешаться не успевал!

От этого ощущения – бессилия и безнадежности. Нечто подобное я испытал в Багреевке, когда солдаты увели Настю. Но тогда муки совести продолжались недолго – меня просто закололи штыком, когда я бросился на охрану…

Дьявольщина! Ларри столько лет мучили кошмары, а я этого не понимал!

И наивно считал, что раз она уже не Настя, то и прошлое воплощение – давно прожито. И напрочь забыто.

А она, бедняга, постоянно возвращалась в ту проклятую Ялту, в которую я сам ее и завез! И дернуло же меня – принять решение! Она ведь так не хотела уезжать из Петербурга, но я настоял, идиот.

  То ли от горьких воспоминаний, то ли от разом «принятой на грудь» пачки сигарет, у Патера закружилась голова. Он кое-как добрел до дивана и сел, привалившись к спинке. Лечь и, тем более, закрыть глаза было страшно.

Он мучительно боролся с желанием уснуть, то ныряя в забытье, то тут же выныривая обратно. И тут в голове его снопом огненных искр закружились  строки:

Сколько люду набежало, сколько люду!
- И опричников, и сирых,  и блаженных...
Догорают мои гусли-самогуды,
Оставляя  полынью во льду саженном.

Не стоял бы я на месте, словно идол,
А метнулся бы в огонь, да цепью кован! 
Не иначе - скоморохов кто-то выдал.
Не иначе – нам  конец поуготован.

Видишь?  Стражники расставлены повсюду 
И  качают бердышами,  дети песьи...
Догорают мои гусли-самогуды,
Догорают мои звончатые песни.

Разойдутся не дождавшиеся чуда,
Кто - со смехом, кто – со вздохом, кто - с укором...
Догорают мои гусли-самогуды
На костре, по-инквизиторски,  нескором.

Это была другая страна и другая эпоха. Измученное воспоминаниями сознание менестреля каким-то образом соединило эпоху Кромвеля и указ царя Алексея Михайловича. Согласно которому,  всех скоморохов, как бесовских угодников,  надлежало бить батогами и бросать в застенки. В морозный январский день на льду Москвы-реки вспыхнул костер из гуслей, свирелей, скрипок… Привязанные к столбам музыканты смотрели, как горят их инструменты.
Патер застонал снова и резко вскочил.
- Та-ак! – медленно сказал он и поискал  телефон глазами,  – Надо срочно такси вызывать. Не хотел я на Невский возвращаться, а придется! Потому, как если я туда сейчас не доеду  и аккорды не подберу, новая баллада так и канет в вечность. И я себе этого не прощу…